Бетонка.Live Шесть историй

Автор: Константин А'Брайен Бетонка.Live
шесть историй

(+ БОНУС!)

Никому не пришло в голову, что, предположив, что Вселенная имела начало, этот человек просто следовал синтаксису своего языка – синтаксису, который требует начал вроде рождения, развитий вроде созревания и завершений вроде смерти.
Так утверждается реальность.
Карлос Кастанеда,
«Активная сторона бесконечности»

День Победы

Белоруссия, июль 44-го

Вспышка. Стоная, он открыл глаза и увидел медсестру. Склонившись над ним, она касалась его виска чем-то мокрым – сквозь боль от прикосновений он чувствовал острую вонь лекарства.
– Очнулся, – сказала девушка.
По ее сосредоточенному лицу вместе с потом стекала грязь, из-под каски выбивались белокурые волосы. На вид он дал бы ей лет двадцать. Над головой девушки он видел потрескавшийся грязный потолок. Он повернул голову, увидел, что находится в какой-то комнате: стены частью ободраны, кирпичная кладка побита пулями, у окна лежат трое мертвых солдат в немецкой форме.
– Не вертись, – сказала девушка.
Он послушался. Невдалеке раздался взрыв, следом застучали выстрелы.
– Где я? – спросил он.
– Я тебя затащила в дом возле музея. Там артобстрел продолжается: немцы не дают нашим закрепиться.
Глядя, как она вынимает из сумки с красным крестом темный пузырек, он вспомнил, что одет в форму рядового, а в кармане лежат документы, согласно которым он рядовой тринадцатого пехотного батальона Антон… Антон… но фамилию он забыл. Медсестра смочила окровавленную марлю, снова приложила к его виску.
– Ай… – он стиснул зубы.
– Терпи, – сказала медсестра. – Ты с какого батальона?
– Тринадцатый, – ответил он, и вспышка боли принесла еще кое-что: часть инструктажа, когда майор говорил им, что тринадцатый пехотный будет наступать в западной части города. Какого города? Фамилия майора Синичкин, он очень худой и от него всегда воняет луком. Антон (он решил, что за неимением другого имени пока сойдет и это) спросил: – Что со мной было?
Она нагнулась, взяла с пола его каску и показала ему. На правой стороне красовалась вмятина.
Вспышка: Антон бежит мимо разбитой витрины магазина – внутри что-то горит, валит черный дым, – Антон слезящимися глазами следит за спиной парня, бегущего впереди. На соседней улице идет бой: войска 1-го прибалтийского фронта вступают в город. Удерживая автомат одной рукой, Антон на бегу поправляет каску. Парень, полуобернувшись, машет рукой в сторону музея на другой стороне улицы: «Надо туда перебежать!» – «Давай!» – кричит Антон. Пригнувшись, они поворачивают. На дороге, изрытой воронками, над землей приподнимаются разломанные плиты асфальта. Прыгая по ним, Антон беспокоится о бумаге, засунутой сзади за пояс. Он слышит гудение авиации. Стрельбу на соседней улице заглушает громкий свист. Секунду спустя раздается взрыв, позади что-то рушится. Антон не оглядывается. В небе опять свистит. Нет, это артиллерия. От музея осталось четыре почерневшие стены с оконными проемами: крыша вместе с этажами кучей мусора лежит внутри. На углу здания дымится подбитый танк: сегодня в город пыталась прорваться колонна Т-34, но гитлеровские минометчики заставили их отступить. Пробегая мимо танка, Антон глядит на чьи-то обугленные останки на башне, а свист над головой становится громче, и вдруг башня полыхает огнем… вспышка!
Антон сказал:
– А со мной парень бежал…
– Убило.
Антон прикрыл глаза, надеясь вспомнить хотя бы лицо парня, но была только его спина в клубах дыма. Слишком много дыма, даже когда он оборачивался. Дальше дым чуть-чуть рассеялся, до тех пор, пока взрыв не обжег горячей волной и из огня не вылетел обломок танка… Антон это скорее воображал, чем помнил; но там, где было меньше дыма, осталось еще что-то. Бумага за поясом – он и сейчас ощущал ее копчиком.
– Как тебя зовут? – услышал он вопрос медсестры.
Вспышка, но ему вспомнилось не имя. Антон открыл глаза.
– Долго я тут лежу? – спросил он.
– Как я нашла тебя, минут двадцать.
Он попытался встать, снова зажмурившись: вспышка, на этот раз просто боль.
– Ты че делаешь? Лежи! С ума сошел: у тебя кровь идет…
– Мне на командный пункт надо, срочно…
– Зачем?
– Приказ.
Девушка посмотрела на него, раздумывая.
– Тебе перевязка нужна, а у меня бинты кончились. Я знаю, где взять, тут рядом. Лежи, щас принесу. Марлю прижми к голове, на.
Он хотел возразить, но решил, что ему в любом случае нужно время собраться с силами, иначе он туда вообще не дойдет (еще вспомнить бы, куда конкретно). Оставив марлю у него в руке, медсестра поднялась, застегнула сумку. Бой невдалеке почти утих, выстрелы и взрывы теперь звучали в отдалении. Девушка подошла к окну, где валялись убитые немцы.
– Аккуратней, – сказал Антон.
– Я с другой стороны дом обойду. Там никого.
Она взобралась на подоконник, усыпанный осколками стекла, выглянула на улицу, потом слезла. На улице снова огляделась, сделала шаг по тротуару. Едва ее спина исчезла из оконного проема, Антон услышал два громких щелчка, вслед за ними раздался мягкий шлепок, об асфальт звякнула каска. До Антона донесся стон.
По звуку выстрела он понял: снайпер. С недоумением и злостью: на хера стрелять в медсестру?, Антон дернулся, и тут же, одновременно со вспышкой, явилось воспоминание: тридцать солдат, вооруженные винтовками, входят на поле. Солнце уже встало, трава, растущая по колено, шуршит, от росы мокнут штаны. На окраине поля воткнута палка с деревянной доской, на ней от руки написано: «МИН НЕТ». Идущий рядом с Антоном солдат, изо рта которого торчит травинка, с улыбкой каламбурит: «Минет». Антон улыбается, немного нервно; одна из его первых боевых операций (одна из первых? Да, весна 42-го, ему девятнадцать, еще нет седого пятна в темных волосах, и… и…) и он улыбается, когда подрывается солдат впереди. Дым и грохот: бойца слегка подбрасывает вверх, а когда тело шлепается обратно, дым рассеивается, и Антон видит в траве розовые куски мяса. «Мины, блядь! – визгливо орет кто-то сзади. – Там же написано, блядь, нету мин, там написано…» Командир (тот самый Синичкин, тогда еще в звании капитана) кричит на солдата, чтобы он заткнулся, и дает короткий приказ, после чего все опускаются на колени, отцепляя с пояса саперные лопатки. Антона трясет, винтовка сползает с плеча; он возвращает ее назад, руками раздвигает траву, почти сразу замечая рыхлый бугорок, который кажется ему похожим на маленький муравейник. Очень осторожно, пальцами он начинает расчищать бугорок. Между комочками земли показывается полоска желтого металла. Вот она, сука. Дожидается. Аккуратно выкопав мину, Антон откладывает лопатку, трясущимися пальцами откручивает взрыватель, сует его в карман, а мину бросает обратно. Приподняв каску, вытирает со лба пот и ползет дальше. Новый взрыв гремит слева. Подорвавшийся солдат в предсмертных судорогах бьет по траве руками и уцелевшей ногой. Сзади слышится вскрик. Антон, оборачиваясь, видит, как парень, оравший до этого про мины, валится на траву, держась рукой за шею. Лейтенант, двумя годами старше Антона, взглянув на парня, говорит Синичкину: «Притворяется». – «Встать!» – кричит командир. Антон видит кровь между пальцами парня. «Встать!!!» – орет Синичкин. Парень смотрит на командира, его лицо кривится, мольбой или болью, но под взглядами остальных, подгоняемый руганью Синичкина, он начинает подниматься. Парень лежит на мине, но она не срабатывает до тех пор, пока он не опирается на нее локтем. Антон успевает отвернуться, инстинктивно сгорбившись: в спину и каску ударяют комья земли, часть ее попадает за шиворот. Им еще везет, что мины рвутся вертикально, то есть кверху; в случае горизонтального разрыва Антону в спину ударили бы осколки. У него в кармане звенит семнадцать взрывателей, когда они доползают до леска, где оказывается замаскированный пулемет. Черное дуло, торчащее из кустов, начинает бить огнем, плавно поворачиваясь. Антон вжимается в землю, за треском и свистом пуль отчетливо слышит, как дважды с лязгом пробивает каску солдата рядом: того, кто каламбурил про минет. Не поднимая головы, Антон судорожно работает лопаткой. В глаза течет пот, в нос бьет запах земли, над головой срезает траву, а он окапывается, ожидая удар пули в макушку и чувствуя позывы обделаться, физически понимая, что значит обосраться от страха. Но кучка земли перед ним растет, огонь пулемета уходит вправо, по сторонам звучат хлопки ответных выстрелов. Кое-как окопавшись, Антон стягивает с плеча винтовку, кладет ее дулом на бруствер, дожидается, пока пулемет замолчит. Он еще не осмеливается выглянуть, а раненый лейтенант уже поднимается и, крича что-то матерное, швыряет в лесок гранату. Громыхает взрыв, дуло пулемета заваливается на бок, из кустов идет дым. Остатки их отряда, хрипло крича каждый свое, стреляют по леску. В ответ раздаются автоматные очереди: несколько пуль ударяет в бруствер, поднимая столбики пыли, но Антон, не прячась, продолжает жать на курок, его колотит от возбуждения… а дальше снова дым.
Антон бросил марлю, стиснув зубы от боли, пополз в угол комнаты. Там, недалеко от окна, он поднялся, пошатнувшись, оперся рукой на стену; отсюда, без риска, что его заметят, можно было видеть часть улицы. Медсестра лежала на асфальте в метре от окна. Она упала на живот, а на спине девушки, пониже лопатки, на зеленой форме растекались красными кляксами две дырочки. Глаза девушки, широкие от боли, бессмысленно бегали, пока она не увидела Антона. По движениям губ, красных от крови, он понял: она шепчет. Ему даже не требовалось читать по губам, чтобы понять: она просила его уходить.
Привалившись плечом к стене, он достал из-за пояса карту, сложенную пополам. Карту с нанесенными на нее позициями немцев: вся их оборона в этой части города. Антон не помнил, когда и как добыл ее, но знал, что сейчас он единственный, кто может передать ее командованию. Среди мертвых солдат у окна Антон заметил офицера СС. Сунув карту в карман, он нагнулся, схватил труп за ноги и перетащил вглубь комнаты. Опустившись на колени, переждал головокружение и вспышку (она была пустой), затем стал расстегивать китель офицера, воображая, как из дыма выходят медсестра и солдат: она тащит его на себе, а с неба летят снаряды, взрываясь вокруг и опять застилая все дымом. Сняв свою гимнастерку, Антон обтер кровь с головы, отшвырнул ее, расстегнул ремень на штанах, и еще один эпизод вспомнился ему без всякой вспышки. Зимняя ночь; Антон, одетый в маскхалат, идет по окопу, заваленному трупами; в темноте под его подошвой хлюпает что-то мягкое, и тут в небо, шипя, взлетает световая ракета, вспыхивает, и Антон видит, что наступил на чьи-то кишки. Наверно, что-то никогда не забывается.
Застегиваясь, Антон смотрел на убитого офицера: лет двадцати пяти, с простреленной грудью. Какая-то часть его сознания продолжала невозмутимо анализировать происходящее. Снайпер бил медсестру именно с тем расчетом, что кто-нибудь вылезет ей помогать. Антон оглядел дыру от пули на кителе – можно разорвать ее пальцем, чтобы смахивала на прореху, но пятна крови все равно останутся, к тому же, форма на размер больше, чем ему надо, и снайпер, который будет его очень внимательно разглядывать, все это заметит. Но простреленная грязная форма, сидящая как попало – не так уж странно, здесь не тыл. По-настоящему плохо, если снайпер видел, как труп офицера оттаскивали от окна: не зная, где сидит стрелок, Антон ничего не мог гарантировать. Не исключено, что повлияют и другие факторы: снайпер разглядит фальшь у него на лице или в самой ситуации, но в целом Антон оценил шансы на успех как тридцать к семидесяти. Он не помнил, но полагал, что бывало и хуже. Подняв фуражку офицера, Антон смахнул с нее пыль, надел.
Медсестра лежала с закрытыми глазами, только губы дрожали. Антон, стараясь как можно меньше маячить в оконном проеме, поставил ногу на подоконник, взялся за раму и резво выбрался. Стук его каблуков по асфальту заставил медсестру открыть глаза. А у Антона в голове этот прыжок отозвался взрывом; первоначальное намерение держаться спокойно провалилось, и тут же ему пришла мысль, что так даже лучше: попытаться изобразить из себя пьяного. Пошатываясь, он осмотрелся. Улица выглядела пустой, но Антон не удивился бы, окажись там три или четыре снайпера. Он ясно представлял себе последствия: пуля, металлический шип, со скоростью щелчка ударяющий в глаз – ты дергаешь головой, валишься на землю, подгибая ноги, а человек, глядящий на это сквозь оптику, чувствует приятную дрожь вдоль позвоночника. Антон, однако, не ощущал ни азарта, ни особого страха: он почти полностью сосредоточился на боли и слабости, благодаря которым мог потерять сознание. Приближаясь к медсестре, Антон старался, по крайней мере, не упасть.
Медсестра посмотрела на него с болью и злостью, но, когда узнала, к боли примешалось изумление. Опустившись на одно колено, Антон перевернул девушку. Она застонала, попыталась оттолкнуть его. Не обращая на это внимания, Антон взял ее на руки, поднял. Голова закружилась; Антон скривил губы, стараясь, чтобы это походило на улыбку. Пусть думают, что он засадить ей решил, пока тепленькая. По скуле Антона текла кровь, потная майка липла к телу. Он дошел до окна, и усилия взобраться на подоконник с девушкой на руках стоили ему целой серии вспышек. Колючая проволока в лунном свете, капли воды с потолка землянки, прожекторы на вышках и лай овчарок, куча мерзлых трупов, наваленных как попало в цехе завода, металлический голос из громкоговорителя на перекрестке в разбомбленном городе: странно, Антон помнил голос, но совершенно забыл слова.
Антон спрыгнул в комнату. Его сил хватило донести девушку до того места, где он десять минут назад лежал сам, опустить на пол. Сбросив фуражку, он, хрипло дыша, рукавом вытер кровь на лице. На улице, где-то близко, возобновился бой: вперемешку с автоматными очередями бухали взрывы, от которых вздрагивал пол. Девушка что-то сказала, но Антон не разобрал. Стараясь переорать грохот, крикнул:
– Не шевелись!
Разорвав форму девушки, Антон увидел под левой грудью выходное отверстие.
– Сука, навылет прошил, – пробормотал он.
Из дырочки на бледной коже при каждом вздохе вытекала кровь. Вторая пуля, наверно, застряла внутри. Антон подумал о сумке медсестры, которая осталась на улице. Девушка снова что-то сказала. Чтобы расслышать, Антон наклонился ухом к ее губам, почувствовал прерывистое дыхание:
– Легкое пробито, – прохрипела она. – Застрели меня, пожалуйста…
– Заткнись! – крикнул он. – Выберешься, поняла?! Вместе выберемся! Где у вас тут медики?!
Он снова наклонился, чтобы услышать ответ.
– Ниже по улице. Там…
В соседней комнате раздался топот сапог, в помещение ворвались два русских солдата. Один, увидев склонившегося над полуобнаженной медсестрой эсэсовца, вскинул автомат:
– Отойди от нее, бля… – остальное заглушили взрывы.
– Я русский! – крикнул Антон, поднимая руки, но его крик тоже потонул в грохоте.
Солдат заметил, что медсестра ранена.
– Светка! – он повернулся к Антону. – … ты ёбаная! – и солдат открыл огонь.
Четыре пули отбросили Антона от медсестры. Она кричала, солдат кричал… Антон ударился головой об пол, и больше не было вспышек.

Россия, город Н-ск, 9 мая 2008-го

Утреннее солнце нагревало асфальт, резко очерчивая тени деревьев. На лавочках сидели ветераны, в аллеях на бетонных постаментах стояла техника времен Второй Мировой: артиллерийские орудия, самолет, «Катюша» и два танка. На большом деревянном щите рядом с каждым экспонатом сообщалась краткая характеристика: вес, дальность стрельбы, калибр снарядов и т.п.
По танку Т-34 лазили дети. Родители кучкой стояли рядом, разговаривая, наблюдали за ними. У ног взрослых каталась девочка на трехколесном велосипеде.
От группы ветеранов на одной из лавочек отошла невысокая старушка, шаркающей походкой, опираясь на трость, подошла к постаменту. Длинные седые волосы шевелил теплый ветер, глаза на старом лице со странным выражением разглядывали танк. На груди бывшей медсестры 1-го Прибалтийского фронта Светланы Красновой рядами висели награды, – не так давно ей вручили еще одну, памятную медаль «К 60-летию Победы в Великой Отечественной Войне». Теперь уже шестьдесят три года, хотя для нее война закончилась в 44-м: сначала военный госпиталь, потом эвакуация в тыл, сюда, в Н-ск, опять госпиталь, и после выписки, поскольку возвращаться было некуда (ее родную деревню фашисты сожгли еще в 41-м), она осталась здесь. Работала бухгалтером на заводе, вышла замуж, вырастила сына, теперь на пенсии возилась с двумя внуками. И каждый год, в День Победы, она приходила на аллею за Монументом Славы, сюда, к этому танку.
Но годы не дали ответа. Кем он был – молодой парень с проседью в волосах, крикнувший, чтобы она заткнулась, когда Света попросила ее пристрелить? Где он родился и где похоронен, кто его ждал? Она даже его имя не сумела узнать… он так и остался для нее неизвестным солдатом. Кто бы поверил, что в скупых характеристиках оружия можно что-то читать между строк?
Девочка, бросив велосипед, взобралась на башню танка. Мальчик, сидящий там, пробовал открыть люк, который был заварен. Видя, что у него не получается, девочка засмеялась. Мальчик обиделся, сделав вид, что люк его перестал интересовать. Старушка чуть заметно улыбнулась, а глаза оставались задумчивыми. Постояв еще немного, она повернулась, медленно пошла. Иногда – с годами, правда, все реже, он приходит к ней во снах, берет ее за руку и говорит, что они выбрались. И она ему верит, даже если плачет, проснувшись. Они выбрались. Они победили.

Хоспис

Дмитрий Ольховский, в свое время значившийся в базе данных РУБОПа как Дима Банкир, лежал на койке и в свете лампы просматривал деловые бумаги, дожидаясь полуночи, когда медсестра закончит обход. Узнав тайну соседней палаты, он сразу понял, что рано или поздно войдет туда, но не предполагал, что это покажется настолько необходимым. Почему?
Хоспис назывался «Милосердие»; Диме его посоветовал Толя Крымов, у которого в прошлом году здесь умерла тетка. Дима недолго провел в онкологическом центре: его легкие оказались слишком запущены, и, когда кортеж из трех машин добрался по асфальтированной дороге через лес до железных ворот хосписа, Дима почувствовал, что тут ему будет комфортнее. Трехэтажное серое здание среди багровых тонов поздней осени наводило на мысль о покое; по крайней мере, здесь никто не станет его уговаривать пройти сеансы химиотерапии. Он отказался, считая, что облучение не вызовет никаких перемен у него внутри, только снаружи. Отныне зовите меня Дима Лысый, братва.
Две тысячи баксов в сутки. Отдельный бокс с туалетом и душевой, койка, холодильник, микроволновка, телевизор, кондиционер, телефон – его Дима в первый же день попросил поменять на аппарат с факсом. Позже к этому добавился ноутбук, а к суточной оплате: счета за Интернет и междугородние переговоры. За Димой закрепили Надежду, двадцатидвухлетнюю медсестру; главврач, знакомя их, сказал, что ее профессионализму позавидуют иные сорокалетние. Диме она понравилась другим: у Нади не получалось скрывать озабоченность, сталкиваясь с тем, что состояние кого-то из пациентов ухудшилось, и ее усилия держать дистанцию были хорошо видны. Вначале Надя устроила ему короткую экскурсию, тогда Дима впервые увидел соседнюю палату: белая дверь среди десятка таких же на втором этаже, где он лежал. Перед зданием раскинулся парк: аллеи с лавочками, беседки, небольшое искусственное озеро с утками, разжиревшими на подачках пациентов. В центре парка возвышалась двухметровая серая статуя: красивая женщина с крыльями за спиной, сложившая руки на груди и печально склонившая голову. На вопрос Димы, что она символизирует, Надя ответила:
– Милосердие.
В палате справа лежал старик, Виктор Семенович. Дима обращался к нему по имени-отчеству, словно грядущая смерть не уравняла их, не приблизила старика к Диме или наоборот. В свои тридцать девять Дима не чувствовал, что уходит молодым. Его настоящая молодость (под этими словами он понимал время, когда полнее всего ощущаешь остроту жизни: лезвие твоего пути с полоской для мягкого скольжения или без, иголки счастья и горечи, летящие со всех сторон) пришлась на 90-ые, а теперь он немного устал.
Узнав от Нади, что палата справа пустует, Дима сперва просто уяснил это, и уже потом задумался. Чтобы положить его сюда, Толя воспользовался старыми связями; в этот хоспис люди ехали со всей России, и желающих было больше, чем свободных мест. Позже он спросил Надю:
– У вас сейчас мало пациентов, да? В соседнюю со мной до сих пор никто не заехал.
Надя неуверенно взглянула на него:
– Пациентов как всегда. А соседняя с вами всегда пустая. Пойдемте на озеро?
Дима пошел, думая о том, что одна из палат в хосписе, конечно, может всегда пустовать, но… две тысячи баксов в сутки – за год набегает 730 тысяч, не считая дополнительных расходов пациента. Какую причину надо иметь для отказа от них? Однако Дима придержал любопытство, видя нежелание Нади обсуждать эту тему. Тем вечером у Димы нашлось к ней дело поважнее: в его палате сломался телевизор. Пока Надя ходила к заведующему отделением решать вопрос, Виктор Семенович, сидящий в коридоре, спросил:
– Марка у телевизора какая? Кто изготовил?
Дима пожал плечами.
– Не знаю. Корейцы, по-моему.
– Вот! Корейцы знаешь, как технику делают? Сидят в темных подвалах, не видят ни черта, поэтому собирают че попало. У японцев почему, ты думаешь, продукция самая лучшая? У них светло в мастерских.
Не попади он сюда, Дима счел бы абсурдным, что человек в восемьдесят четыре года, сгнивая заживо, способен проявлять такой интерес к телевизору соседа. Притом Виктор Семенович не относился к оптимистам, которых здесь хватало, – они делали вид, что попали в санаторий, а не в предбанник морга, рассуждали о планах на будущее и каждое утро демонстрировали на дорожках парка несмешную пародию на физические упражнения. Другие ежедневно разговаривали с приходящим священником и писали прощальные письма дальним родственникам, где просили прощения за все плохое, что между ними осталось. Диме некому было писать: родители умерли, с женой он развелся шесть лет назад и даже не знал, как зовут ее нового мужа. Он не читал Библию и не требовал себе в палату тренажер; в свободное от боли время работал, выходил подышать воздухом или смотрел телевизор, замененный аналогичной моделью корейской сборки. Недавно Дима полдня глядел трансляцию похорон Бориса Ельцина, вспоминая, как занимался с друзьями рэкетом в двух магазинах и автомойке, как расчесывал лохов возле пунктов обмена валют (с тех пор его и прозвали Банкиром), и как нашел себя в бизнесе. Уже имея некоторый авторитет, Дима вдруг обнаружил, что откровенный криминал ему неинтересен: наркотики, вымогательство, крышевание чужих фирм… Он без остатка направил усилия на создание и развитие своих контор: сначала торговля спиртным, неизбежное охранное агентство, следом – экспорт древесины, и в конце концов крупное производство пластиковых окон, с выпуском акций и филиалами в шестнадцати городах страны. Дима с компаньонами сумели относительно мягко пережить дефолт и успешно существовали дальше, выплачивая государству какую-то часть налогов и без стрельбы разбираясь с конкурентами (при помощи рейдеров, например). И все же их время – «бандитский капитализм», золотые годы – закончилось тогда, в 98-м, за два года до ухода Ельцина, попросившего у россиян прощения за те мечты, которые не сбылись. В ночь после его похорон Дима лежал, накачанный обезболивающими, но не в силах уснуть, долго думал об этом: никто ведь не виноват, что лезвие одноразовое, что однажды ты заходишь в ванную и видишь – оно заржавело, и теперь ты густо зарастешь волосами, сквозь них не пробьются иглы. Той ночью Диме показалось, что он слышит звуки за стеной: в боксе слева кто-то громко стонал, непонятно, от боли или от наслаждения. На следующее утро, гуляя с Надей в парке, Дима сказал ей об услышанном. Надя посмотрела на него обеспокоено и немного испуганно; Дима сам испугался, неожиданно поняв, что стал наркоманом, зависимым от кучи лекарств. Часть их может вызывать галлюцинации, почему нет? Но Надя, помолчав, предложила сесть. На скамейке она достала из кармана халата блестящий стандарт, выдавила на ладонь две зеленые таблетки. Проглатывая их, улыбнулась чуть виновато:
– Это для снятия стресса, со «Зверобоем». Хорошо успокаивает, – Надя убрала упаковку, помедлив, сказала уже серьезно. – Три года назад, когда я сюда только устроилась, к нам приехал пациент с раком желудка. Сам оформился, и за все время его ни разу не навещали: потом оказалось, что у него ни родственников, ни друзей нет. Григорий его звали. Сорок два года ему было, бывший топ-менеджер в газовой компании, как говорили. Сам-то он ни с кем не общался: «да», «нет», «не знаю», и сидел все время в палате. Недели две он пролежал, а потом... Как раз мое дежурство было, и в ординаторской тазик с инструментами оставили, – оттуда скальпель пропал. На следующее утро я, когда палаты обходила, к Григорию зашла, а там… кровь везде, и он лежит на полу… мертвый.
Надя умолкла, глядя на парковую дорожку. Темные плиты местами засыпали лепестки каких-то цветов. Разгар весны: уже почти полгода, как Дима в этом хосписе. Он спросил:
– Вас обвиняли?
– Нет. Главврач: мой дядя, – она посмотрела на Диму. – Григорий пытался себя прооперировать. Полжелудка успел удалить, прежде чем умер. Администрация подробности скрыла: не приведи Господь, это в газеты попадет. Весь персонал, кто в курсе был, дали расписки о неразглашении. Пригласили священника, он освятил палату. А следующей туда легла бабуля с опухолью мозга, и в первую же ночь она повеситься умудрилась. Тогда Дашка дежурила, ее мало того уволили, под суд хотели отдать, типа она недосмотрела… Но тут тоже замять удалось: родственникам бабушки вернули все деньги плюс ее похороны оплатили. По-моему, родственники еще довольны остались. А дядя распорядился, чтобы палату заперли и ключ выкинули. От греха подальше.
Дима кивнул. Что ж, две тысячи баксов в сутки: разумная плата за репутацию. Но он удивился, что Надя способна смотреть на работу хосписа как на бизнес; ему казалось, такие речи не в ее характере – может, причина в таблетках со «Зверобоем»; а скорее, и таблетки, и ее взгляды: следствие того утра, когда она нашла Григория в его палате. Надя молчала, безразлично глядя на дорожку. Дима накрыл ее руку своей, слегка пожал.
– Ты здесь не причем. Успокойся и забудь.
Надя молча покачала головой. Дима поднялся и побрел к хоспису, оставив ее одну. В коридоре второго этажа он обратил внимание, что замки на дверях всех палат одинаковые… ненадежные. Через два дня Толя Крым вместе с фруктами и пачкой финансовых отчетов привез ему отвертку, – «Хочу оконную створку отрегулировать»: объяснил Дима. А спустя еще неделю в его самочувствии наступило улучшение, – сегодня вечером Дима настолько жестко отказался от пилюль и уколов, что беспокойство на лице Нади смешалось с обидой.
Он дождался полуночи.
Отложив документ, Дима сел на койке, сунул ноги в тапки, открыл прикроватную тумбочку, вынул из верхнего ящика отвертку. Поднявшись, прошлепал в ванную, взял с полочки под зеркалом складную бритву, последний раз в жизни глянул на свое отражение. Вот они, бессонные ночи в офисе, все эти дни. Семь лет назад он явился на работу с начинающимся воспалением легких, – к вечеру его отвезли на «Скорой» в больницу; вечное «надо», и полторы пачки сигарет в сутки, и привычка глушить стрессы алкоголем, что стало одной из причин его развода с женой. Долгие годы, вот они, отпечатались на лице утомленным спокойствием. Интересно, усталость всегда сопутствует жизненному опыту, или она и есть жизненный опыт? Дима опустил бритву в карман штанов, провел рукой по волосам.
Оглядевшись в пустом коридоре, он приблизился к соседней двери. Просовывая конец отвертки в щель между замком и дверью, Дима ощущал напряженное ожидание, как когда-то по пути на разборки. Расшатав замок, Дима с хрустом выломал его. Толкнув дверь, он остановился на пороге.
Пустая палата, без мебели, с голыми стенами. Слабое свечение луны проникало в окна, покрытые слоем пыли, а от белых ламп в коридоре на полу образовался прямоугольник света, в центр которого легла тень Димы. Он бросил отвертку и покореженный замок: они громко стукнули при падении. Дима вошел в палату, представив себе: вот здесь, в углу, стояла кровать, там сидел лысый мужчина с вздувшимся животом, словно он находился на последнем месяце беременности, только внутри зрела смерть, а не жизнь – живот был рассечен надвое, в правой руке мужчина держал скальпель, а пальцами левой вытаскивал кусочек желудка, почерневший от болезни. И кричал… кого это тут удивит: одинокий крик в тишине ночи? Истошный крик, – что в нем? Невыносимость страдания? Дима тоже так думал, но со временем его заинтересовал следующий факт: раньше он выкуривал полторы пачки сигарет в сутки, а с тех пор, как узнал свой диагноз, их количество сократилось до десяти-пятнадцати штук. Однако сократилось оно только потому, что Дима физически не мог осиливать прежние полторы пачки: то есть он не собирался бросать, и причина здесь, как он понял, не в утверждении: «мне теперь нечего терять», и не столько в потакании своей зависимости.
Дима остановился у окна, ладошкой стер пыль, сквозь полосу чистого стекла увидел внизу парк перед хосписом, деревья, пустые дорожки и озеро, в ряби которого отражалась луна. Но отчетливей всего Дима видел статую. Где-то в коридоре раздались торопливые шаги – шарканье приближалось. Дима продолжал смотреть на статую, такую ясную в лунном свете, и повторял про себя истину, открытую им недавно: иногда люди не сознают своих настоящих желаний до тех пор, пока те не сбываются.
– Дмитрий Анатолич? – раздался сзади голос Нади: в нем звучал испуг. – Зачем вы сюда зашли?
По-прежнему рассматривая статую, Дима сунул руку в карман пижамных штанов, достал бритву. Раскрывая ее, хрипло сказал:
– Милосердие.
– Что? Зачем вы сломали замок? Я прямо чувствовала: что-то случится… Зачем вы сюда зашли? Дмитрий Анатолич, вы слышите?
Лезвие бритвы блеснуло, поймав лунный свет. Дима обернулся. Надя зашла в палату и остановилась перед ним, испуганная.
– Дмитрий…
Размахнувшись, он полоснул медсестру по горлу. С легким шуршанием лезвие рассекло кожу. Надя закричала, отступив назад, схватилась рукой за горло: кровь, сочившаяся сквозь пальцы, окропила халат. Дима шагнул к ней, положил Наде руку на плечо, и, приставив лезвие ей к животу, надавил, с усилием вогнав бритву по самую рукоятку, потащил лезвие кверху, рассекая внутренности. Надин крик превратился в хрип, глаза закатились, на губах лопнул кровавый пузырь. Выдернув бритву, Дима оттолкнул тело медсестры и, не оглядываясь, направился в коридор.
Он пошел оперировать.

Дачный сезон.

Что посеешь, то и пожнешь.

Народная мудрость

Колеса электрички выстукивали тревожный ритм, деревянное сиденье было чересчур жестким, блеск снежных островков в полях и ветер позднего апреля, влетающий в открытую форточку вагона, – Аню они никак не радовали, во всяком случае, не сегодня. Хватало того, что электричка приближалась к станции Верхние Чаны, где ей выходить. Особенно прелестным выглядело решение взять с собой книгу (карманный сборник рассказов Владимира Сорокина): она собиралась читать, а не грузить себя мыслями. Хоть подсел бы кто познакомиться, что ли – в ней по-прежнему много привлекательного: двадцать три года, деловой стиль одежды (даже в пригородных электричках), короткая стрижка. Но вагон был почти пуст, не считая нескольких пенсионеров и испитого мужчины лет сорока. Надо было купить на вокзале бутылку, подсесть к нему и за стаканом посетовать на гребаную женскую долю. Как это называется? Синдром случайного попутчика? Она действительно едет назад, в свое недавнее прошлое (почти как в «Желтой стреле» Пелевина), но к чему ей сопровождающие – откровенничать уже поздно, так ведь?
Сплошные минусы; мало отнять полтора года от нынешнего месяца, необходимо ставить минус ей самой, и, конечно, ему. Александр, демократичный бизнесмен в неизменных футболке и джинсах, разъезжающий на «Опеле» и «БМВ Х5», с мягкой иронией выслушивающий ее рассуждения о том, что надо быть независимой. Ане исполнилось двадцать, ему было тридцать два: именно разница в возрасте, пожалуй, помешала ей сразу понять, что Александр – мудак. Причем он стал им гораздо раньше того вечера в японском ресторане, когда сказал ей, что женат, предварительно подарив золотую цепочку с кулоном. Кулон в виде Стрельца – ее астрологический знак, спасибо, Сашенька, так сколько лет, говоришь, твоим дочкам? Старшей одиннадцать? Вот до какой степени надо быть тупой сукой, чтобы после этого ехать с ним на съемную квартиру? Хорошо, кулончики, браслетики, квартиры по часам и суткам, розы, шампанское и суши, от которых бывала легкая изжога. Возможно, она имела причины быть сукой. Но почему тупой? Ему нравилось без презерватива, а она не заботилась о спиралях и противозачаточных, высчитывала дни по календарику и собственноручно дрочила ему – в бесконечность ее доброты невозможно поверить. В ретроспективе случившееся с ней выглядело неизбежным, а тогда она находила некую грустную романтику в том, что они оба сознают: у их отношений нет будущего, и берут все в настоящем; принимая их расставание как неизбежность, она считала себя серьезной и рациональной. А он приезжал на встречи без обручального кольца и всегда звонил сам: по мобильному, его домашний она не знала. А однажды он перестал звонить; она с удовлетворением ощущала, что его молчание для нее не удар, а скорее укол, достаточный повод для сожаления и недостаточный для слез. Удар случился, когда она узнала, что беременна, а разреветься ее заставила фраза «абонент временно недоступен», когда она сама набрала Сашин номер. Он, наверно, банально выкинул SIM-карту. Валяй, детка, проявляй независимость.
Аня вышла на пустынной станции, спустилась по тропинке в лесок, за которым начинались дачные участки. С веток деревьев свисали сосульки, чирикали птицы: еще тревожнее, чем стучали колеса электрички, стихнувшие позади. Но сопротивляться поездке сюда было бессмысленно: тот случай, когда нет выбора; если Аня оставила на даче какие-то следы и родители узнают, что она приезжала туда зимой, что они скажут? Для начала Аня скрыла от них беременность: от страха и от стыда, к тому же, она не представляла, как родители отнесутся к идее аборта. Для себя она сразу решила, в панике отказавшись рожать, и уже после разобравшись, почему, собственно, нет. Во-первых, в этом году у нее защита диплома. Во-вторых, она делает первые существенные шаги в карьере (стажировка на новой работе завершилась, и Аню официально оформили на должность специалиста по продаже банковских услуг: оклад 26.000 руб. плюс полная компенсация расходов на мобильную связь и личный автомобиль, который скоро у нее будет). В-третьих, зачем ей ребенок от случайного человека? Дело даже не в том, что он ушел – останься он и предложи ей поддержку, или пообещай развестись и жениться на ней (ох, Саша, ты ли это?), она бы не изменила свое решение; да, он ей нравился внешне, она чувствовала себя c ним уютно, искренне смеялась, и трахался он неплохо, но подобные ожидания она предъявит любому, с кем согласится встречаться* – что, рожать теперь от каждого? Люди, расклеивающие все эти плакаты «АБОРТ – УЗАКОНЕННОЕ УБИЙСТВО», не понимают, что они делают.
*Среди прочего Аня стала дешевле ценить мужскую заботу, внимание и щедрость; она полагала, что отныне не сможет принять их без доли подозрительности… хотя, возможно, это будет зависеть от деликатности того, кто станет за ней ухаживать.
Второй раз Аня сглупила, обратившись к Олесе, одногруппнице, которая тоже в свое время прошла через аборт. Ошибка заключалась в том, что Аня не вняла ее советам идти в клинику. Вместо этого она уговорила Олесю помочь, и та выступила посредником между Аней и знакомым врачом, который через нее проконсультировал Аню и передал необходимые лекарства, в их числе препарат, стимулирующий сокращение матки. У Ани были деньги расплатиться с врачом, но она предпочла заложить в ломбард украшения, подаренные Сашей, без намерения их выкупать. Дура, нет бы в клинику обратиться: мало того криминальная схема стоила дороже, мало того она могла подохнуть, – неизвестно, как ее самодеятельность отразится на будущих детях, это еще предстоит выяснить. Этот путь все равно вел в кабинет врача, а врач, в отличие от родителей, сразу увидит и сам факт аборта, и то, как она его делала. Раздвинув ноги, она продемонстрирует самое сокровенное. Но сейчас у нее ничего не болело, а значит, был выбор.
На выходе из леска Аня увидела ряды домов: дачное общество «Поляна». В детстве, слыша это слово, Аня воображала поляну с ягодами, как на картинке в книжке, и не могла взять в толк, почему здесь дома какие-то построены. У родителей не сразу получилось ей объяснить. Пожалуй, взгляды родителей не столь консервативны, по крайней мере, в ее воспитание не закладывалась мысль об аборте как о чем-то недопустимом (а может, она просто не помнит такой разговор?); с другой стороны, откуда тогда взялось смятение, которое в феврале загнало ее сюда? Она скрыла беременность от брата и даже от близких друзей –Олеся к ним не относилась, но и ей Аня сказала через силу, потому, что не видела иного выхода. Она не хотела никого разочаровывать, признавать, что успешная, независимая, рациональная Аня залетела, как… Как кто? С кем не бывает? Неужели ее бы не поддержали? Глупость, она совершила очередную глупость, и теперь очень боялась той девушки, что чуть не убила себя здесь два месяца назад. Просто она была оглушена ситуацией, она растерялась, отчаялась… в конце концов, она каждый день ездила в метро и видела плакаты с этим эмбрионом. Суки, моралисты ублюдочные, вас самих абортировать надо было, твари.
Аня шла по Центральной улице, разглядывая дома поверх заборов. Дачи большей частью стояли закрытые, но откуда-то уже звучало радио, где-то лаяли собаки – в феврале даже они не тявкали, только снег скрипел под ногами и жужжали провода на столбах. Аня чуть замедлила шаг, опустила глаза на мерзлую землю: затвердевшие следы автомобильных колес, талый снег в тени заборов. Следующий поворот вел на улицу Комсомольскую; там, на ограде их участка, табличка с номером 43: двухэтажный дом, баня, парник… и сортир, конечно, без него никак. C`est la vie, подумала Аня, учившая в школе французский, из-за чего в вузе ей пришлось нанимать репетитора по английскому языку. Она извлекла опыт из прошлых ошибок… все же приятно чувствовать себя наделенной опытом.
Если бы не страх. Смахнув снег со щеколды на деревянной калитке, Аня открыла ее; в феврале она была вынуждена перелезть через калитку, потому что та застряла в снегу. И дорожка между грядок ничем не выделялась, огород выглядел сплошным сугробом. Теперь Аня без усилий дошла до застекленного парника, достала ключ, отперла замок – его уже не требовалось разогревать, закоченевшими пальцами держа над ним газету, а пламя в результате обожгло руку, испортив маникюр. На полу парника Аня подняла выцветший кирпич, взяла из ямки под ним ключи. От отцовской связки, лежащей дома, Аня отцепила только ключ от парника: отсутствие всего комплекта он мог заметить. Умница, догадалась. Сперва Аня отправилась в баню. В феврале она разогревала там воду, но от мысли осуществить там и прочее отказалась: отец с братом достроили баню лишь в прошлом году и не успели провести туда электричество, а зимой темнеет рано, и вообще, в парилке лавка неудобная – широкая, но короткая. А в остальном порядок: тазики на месте, воды в котле нет. Аня заперла баню и направилась в дом. Зимой она включила там три обогревателя, но пол в комнате все равно был холодным; отыскав на чердаке старую простыню, Аня убрала ковер, расстелила простыню прямо на досках пола, кинула подушку, поставила рядом тазик из бани, приготовила полотенце и сделала погромче звук старого черно-белого телевизора (она не собиралась его смотреть в процессе, но ящик успокаивал); надев на шприц иглу, отбила горлышко у ампулы с препаратом и набрала количество, рекомендованное врачом. Затем сняла брючки, колготки и трусики, села, сделала себе укол и откинулась на подушку…
Аня зажгла свет (окна дома были изнутри закрыты ставнями) и остановилась на пороге комнаты, оглядела ковер на полу, шкафчик с женскими романами, обожаемыми ее мамой, телевизор на тумбочке, кровать и на стене над ней плакат с группой «Сплин», когда-то вырезанный Аней из журнала. Не так страшно, как казалось, хотя неприятные ассоциации со словом «дача» (поляна) у нее теперь будут всегда. Естественно, она не представляла, через что придется пройти, – подлинный ужас возник с началом схваток, боль и ужас в мерцании телевизора, чей динамик заглушал ее стоны. Эфир канала СТС, который она до сих пор не может смотреть. «Не родись красивой», следом какой-то фильм и как кульминация: программа «Хорошие шутки» с Михаилом Шацем и Татьяной Лазаревой. Аня кричала, а зрители в студии смеялись; она подумала, что он застрял, придется его палкой оттуда выковыривать, ха-ха-ха, ну не забавно ли. Он вылез сам – на первых минутах французской комедии с Жераром Депардье. Умора, а, как она животик не надорвала: ее нашли бы здесь мертвую, с голой задницей – какой удар по репутации; жажда независимости, обернувшаяся безрассудством, или просто юношеский максимализм – в любом случае, своеобразный привет тем говнюкам, что ратуют о запрете абортов: они бы удивились, правда?
Аня навесила замок на дверь дома, спустилась с крыльца. Она сумела встать лишь под утро. Кривясь от боли в низу живота, вымыла пол, настелила ковер… впрочем, воспоминания об этом были смутными, почему она теперь и здесь. Его она завернула в окровавленные полотенце и простыню, на которой рожала. Взяв лопату, в рассветном тумане Аня долго-долго долбила твердую землю за сортиром… приближаясь к деревянному туалету рядом с баней, она опять подумала: а если его найдут? Отец вздумает копать за сортиром и обнаружит собственного внука. Уси-пуси, какая прелесть. Это приравняют к аборту или к убийству? С этической точки зрения она могла просто швырнуть его в дыру туалета, ведь по сути она своим уколом сделала именно это: утопила его в дерьме. Он в нем захлебнулся – такой финал в духе Сорокина. С практической точки зрения, вероятно, тоже следовало так поступить; тождество этики и практики, вот что проигнорировала Аня, закапывая угрозу собственному будущему. Но те же причины, в сущности, способны уберечь отца от идеи там копать: от задней стенки сортира до ограды пространство – два шага², только Аня могла додуматься туда втиснуться и затеять рытье рядом с засранной ямой. Пробираясь между стенкой бани и туалетом, где были навалены разные доски, Аня опять рассудила: да, ее станет тревожить этот секрет, закопанный на даче, но с каждым месяцем, вероятно, все меньше; скоро у нее на работе начнутся командировки в регионы, а будет хорошо справляться, ее в Москву пригласят: каждого перспективного сотрудника рано или поздно туда забирают. В крайнем случае она включит дурочку: не знаю, не была, не при чем. На ее стороне колоссальный опыт дурости и то обстоятельство, что в курсе случившегося только Олеся, а она не заинтересована говорить, да никто и не догадается спросить именно ее. Анализ ДНК? А кто его возьмет – местный участковый? Никому это на хрен не нужно. Будь там ребенок, еще возможно, а тут зародыш, их в клиниках чуть ли не в мусорное ведро выбрасывают… как же ей обрыдло про это думать. Но теперь она убедилась, что увидеть здесь ее следы почти невозможно; необходимо лишь время, чтобы окончательно поверить этому. Аня заглянула за угол туалета.
Из земли рос цветок.
Длинный стебель, голубая чашечка… Аня замерла, в смятении и испуге, первая ее мысль была о том, как он вырос: зимой, пробив мерзлую землю, сугроб... вырвался к солнцу вопреки всему, вопреки всему, Господи… С некоторым трудом Аня вспомнила о своем намерении быть разумной. Сейчас самое время, не так ли? Стоп. О чем нужно думать? Ее мама. Если ее мама увидит здесь этот цветок, она обязательно захочет пересадить его на клумбу перед домом… копнет достаточно глубоко… а цветок точно вырос на том самом месте? Еще бы Ане не помнить то место – впрочем, сейчас этот вопрос, как и причина появления цветка, не столь важны, как вопрос, что ей с этим делать. Аня подумала о садовых ножницах мамы. Хорошая мысль, но где гарантия, что цветок не вырастит снова? Существовал радикальный способ: взять лопату, вырыть цветок вместе с семенем и выбросить-таки в сортир; но Аня честно сказала себе, что у нее не хватит решимости. Неужели дерьмо в туалете стало удобрением для него? Опять бесполезная мысль. Растение, растительность… при каких условиях ничто не растет? Если земля загажена, верно? Отравлена… в доме есть немного бензина (для разжигания угля, но сойдет), почти целая бутылка растворителя и пластмассовая канистра с какой-то дрянью. Плюс жидкость для мытья посуды. Вылить сюда все до капли: земля пропитается и… на всю жизнь останется вероятность чуда, беспокойство, что этот гребаный цветок опять вылез – ее мама так и скажет: «Какое чудо выросло!» – чтоб он сдох, этот Саша, чтоб его какая-нибудь шлюха СПИДом заразила: «Любишь без резинки, дорогой?» – а на надгробии ему отчеканить: «Мудила». В приступе злости Аня решила: воспользоваться ножницами и химией, а дальше хрен с ним, пусть здесь хоть дерево вырастет – это больше не ее проблема. Больше она сюда не поедет, ни картошку полоть, ни на шашлыки в субботу. У нее работа и диплом, а главное: хватит с нее мазохизма. Уже успокаиваясь, Аня вдруг поняла простейшую вещь: в крайнем случае она может сказать, что аборт здесь делала ее одногруппница – Аня ей помогла чем смогла; родители, конечно, будут в шоке, начнутся крик и бесконечные вопросы, но самое главное, это не выйдет за рамки их семьи. Почему она раньше не додумалась? Хотя… последние месяцы жизнь вообще была неприятной: Аня занималась тем, что сама себе засерала мозги, а теперь многое оказалось лишним – прямо чувствуешь, как оно обстоит на самом-то деле.
…Возвращаясь на станцию, Аня в леске замедлила шаг, понюхала руки. Чуть-чуть пахнут растворителем. Ерунда, дома все отмоется. До нее донесся гудок электрички – Аня поспешила.
Усевшись в вагоне, она достала из сумочки сборник Сорокина. Открыв страницу, заложенную билетами на электричку, Аня, приступая к чтению, внезапно подумала: интересно, когда он описывает сцены сексуального насилия, у него встает?

Малхолланд-драйв

Лене, до востребования

– А счастье есть на земле? – спросила Эмма.
– Да, в один прекрасный день оно приходит, – ответил Родольф.
Гюстав Флобер,
«Госпожа Бовари»

Я ушел, когда мне было шестнадцать. Я учился в одиннадцатом классе, носил футболку с логотипом «Guns`n`Roses» и потертые джинсы, пытался привлечь внимание нравящейся мне девушки (любым способом, кроме прямого объяснения) и рассуждал о свободе, сам не представляя толком, что это такое. Гопники в школе доказывали мне, что я «лох» и «беспонтовый нефор», с друзьями мы мечтали создать свою группу и разучивали гитарные аккорды по песенникам Цоя, а родители торопили меня определиться с выбором: поступать в архитектурную академию, как я хотел, или в технический вуз, как советовал отец; по правде говоря, в архитектурную меня тянуло просто за компанию с другом, и к технике, в отличие от брата, третий год учившегося на факультете «летательных аппаратов», я не питал склонности совершенно. Тот январский день был пасмурным, белизна сугробов казалась серостью, на уроках в классе горел свет, за окном ветер покачивал голые деревья. На перемене меня завели в школьный туалет Леха Архипов и Крот из десятого «А»; денег у меня с собой не было, и Крот начал спрашивать, есть ли дома золото: «Сразу рассчитаешься за свои косяки». Не помню, что я отвечал, но звонок на урок уже прозвенел и здание затихло, когда я, высморкавшись кровавыми соплями в раковину возле кабинета химии, решил, что на сегодня учебы мне достаточно. По пути к лестнице я увидел на грязном линолеуме пола игральную карту. Меня привлекло изображение на ней: сверху дама, снизу король, причем в качестве дамы красовалась Мэрилин Монро, а королем был Элвис Пресли. Я поднял карту, рассматривая, побрел дальше. У лестницы я перевернул карту, и вместо рубашки там оказался Джокер: клоун в разноцветной шапке с бубенцами весело ухмылялся. Глядя на него, я сошел на ступеньку вниз, потом на другую, а ее не было: нога ушла в пустоту, в темноту, я еще не успел испугаться, а темнота уже стала полумраком, и я упал на пол в какой-то комнате, на мягкий ковер. Лежа, я увидел невысокий столик у стены, на нем: маленькую лампу, по бокам от столика стояли два кресла – левое пустовало, а в правом сидела женщина, похожая на Мэрилин Монро. В светлом вечернем платье, закинув ногу на ногу, она курила сигарету в длинном мундштуке; встретившись со мной глазами, сказала:
– Добро пожаловать.
Среди моих мыслей мелькнула логичная: она говорит по-русски, значит, это не Мэрилин Монро. В действительности бывает разница между сказанным и услышанным, но тогда я был не в состоянии над этим раздумывать. Она добавила:
– Я не знаю, что это за место. Но здесь… ты ни о чем не жалеешь, – она помолчала, затягиваясь. – Дело ведь не в том, что ты теряешь, а в том, насколько ты это что-то ценишь. Понимаешь?
Я не ответил, взглянув на карту в своей руке. Изображения Мэрилин и Элвиса исчезли, став разлинованной рубашкой, а на оборотной стороне вместо Джокера я увидел себя.
– Джокер может быть любой картой в колоде, – сказала женщина.
Я поднял глаза, и она спросила:
– Что ты умеешь делать?
– Не знаю, – ответил я. В тот момент мне казалось, я вообще ничего не знаю, но в перспективе это означало бы, что выбор был сделан за меня. Обдумав все позже, я пришел к выводу, что незнание не ведет к несвободе, если ты знаешь только то, что ничего не знаешь, – я хочу сказать, любой другой ответ позволил бы мне получить другое, а ведь нуждался я именно в чем-то таком.
Женщина наклонилась к столику рядом с креслом, выдвинула ящик и достала пистолет.
– Держи, – она протянула мне оружие. – Здесь нужны убийцы.

Я здесь уже семь лет. Хотя время, по идее, не должно на мне отражаться, я изменился: к примеру, вместо футболки и джинсов я ношу строгие черные костюмы, только галстук никогда не надеваю. Я понял значение слова «свобода» и убедился в правоте других слов: здесь ты не жалеешь. День здесь короткий, а ночи долгие: неоновые ночи, подумал я, в первый раз оказавшись на здешних улицах – от яркости и обилия светящихся иллюминаций с непривычки устали глаза. Мне выделили номер в «Отеле Разбитых Сердец» и дали бессрочный пригласительный во дворец Алана Фрида: лучшее из местных заведений, где через день проводятся грандиозные шоу и каждый вечер открыты шикарные залы с вечеринками на любой вкус. Ты входишь туда по ковровой дорожке, слева и справа тебя восторженно приветствуют какие-то люди, щелкают фотоаппараты. Иногда я предпочитаю маленькие бары, среди которых есть всегда пустующие: там не отыщешь даже бармена – ты сам себя обслуживаешь, ставишь песню на музыкальном автомате, играешь сам с собой в бильярд или сидишь один за столиком. Более одинокое место только Оперный Театр, он же Театр Воспоминаний: огромный зал, освещенный большой люстрой, которая никогда не погаснет, чтобы на кулисы лег круг света, высветив тень от стойки микрофона… за все время, что я бывал в театре (впрочем, не так часто) я лишь раз заметил на зрительских рядах какую-то девушку: она плакала. Я сел рядом, молча обнял ее за плечи, а она положила голову мне на плечо, и так мы сидели, а в зале звучал Кенни Джи.
Я научился играть на гитаре – едва ли поднявшись выше уровня любителя, но мне хватало, чтобы развлечь себя или слушательницу посимпатичнее. А еще я стал убийцей. Здесь есть такое место: оно не имеет названия, но я зову его особой зоной – обширные кварталы серых одноэтажных домов, где всегда запустение и грязь; тротуары засыпаны мусором, по ночам не горят даже фонари; большей частью зона необитаема, однако там существует небольшое гетто, населенное отшельниками – эти люди предпочли аскетизм, точнее, убогость, и основали что-то вроде секты. Основная их масса пассивна, но руководство регулярно готовит активистов, которые занимаются пропагандой, агитируя людей из благополучных районов вступить в их общество и мечтая, что в будущем здесь везде будет особая зона. Время от времени портье в отеле вручает мне конверт с фотографией, и очередной агитатор становится целью моих поисков. Сейчас мне достаточно пары дней и одной пули. Моя игральная карта давала возможность на некоторое время возвращаться назад, но я этим почти не пользовался. Я был в курсе происходящего там: родители постепенно смирились с моим уходом, переключив свое внимание на моего брата, друзья вместо рок-музыки занялись карьерой. Российская футбольная сборная попала на Евро-2008, Путин объявил своим преемником Медведева, в США продолжался экономический кризис. А я, бывало, садился по вечерам у себя в номере, включал проигрыватель, снимал пистолет с предохранителя и подставлял дуло к виску, чувствуя подушечкой пальца твердость курка; Deep Purple пели «Sometimes I Feel Like Screamin», а я спрашивал себя: какой в этом смысл? Зачем спускать курок, и дальше мои мысли обычно вели к игральной карте. Поднимая ее, я не искал никаких причин – возможно, потому, что не знал о последствиях. Или знал? «Джокер может быть любой картой в колоде». Со временем у меня вообще появилось подозрение, что никакой колоды нет, и сама карта: лишь осязаемый символ, бесполезный по факту – золотой ключик от двери, на которой нет замка. Для окончательных выводов мало, но я видел ситуации, когда люди «оттуда» ненадолго попадали сюда без всякой карты: в своих снах.
Так мы с ней и встретились.

Во дворце, как всегда, была вечеринка. Я опоздал; поднявшись на второй этаж, в красный зал (его еще называют «томатным», потому что стены там увешаны картинами Энди Уорхола), я не увидел никого, с кем хотелось бы пообщаться, и облюбовал себе место в углу, у окна. Официант, не дожидаясь заказа, принес мне пачку сигарет и бокал мартини. Отвернувшись к окну, я закурил, разглядывая снежинки на улице: они блестели, падая в свете окна; мне мешало отражение зала в стекле, но я все же проникся тишиной этого снега, летящего в темноту, на тротуары. А потом снежинки померкли: в зал вошла она, в черном платье с блестками. По какому-то неуловимому признаку я сразу догадался, что она не отсюда. Она остановилась в центре зала, оглядываясь вокруг, и я направился к ней, опасаясь, что кто-нибудь меня опередит: я уже заметил парочку желающих. Бросив недокуренную сигарету в недопитый бокал, я поставил его на поднос официанта, попавшегося на пути, и тут ее глаза встретились с моими. Я как полный засранец отвел взгляд – тем неприятней было мое удивление своим поступком, что мне казалось, мои «намеки на ухаживания» школьной поры там и остались. Остановившись перед ней, я без особой решимости спросил:
– Можно тебя пригласить?
Ее внимательные глаза потеплели еще раньше, чем она улыбнулась. Может, это она мне снилась, а не я ей – ради этой улыбки стоило создать всякие «здесь» и «там». Звучала «What A Wonderful World» Луи Армстронга. Она положила руки мне на плечи, я обнял ее. Мне не было нужды что-то спрашивать: ее имя, чем она занимается, откуда она – здесь ее красота была прямым отражением внутреннего мира, и я видел все, что хотел. Лишь раз я нарушил молчание:
– Ты лучшее, что случилось в моей жизни за последние годы.
– Льстец, – засмеялась она.
Я тоже улыбнулся, уже не отрывая от нее взгляда. Ее духи: запах цветов, ее глаза цвета лунного серебра, тепло ее тела и блестки платья – как звезды, мерцающие в темноте; она была летней ночью, и мой восторг красотой разбавила грусть недостижимости, скорой утраты. Сейчас она проснется и наверняка забудет. Но наша встреча, скоротечная, как пуля, летящая по каналу ствола, оказалась безжалостней выстрела. На финальных аккордах песни я, окончательно поборов в себе засранца, спросил у нее номер телефона. Она чуть улыбнулась:
– С какой целью интересуетесь?

Шумным февральским днем температура в городе упала до минус семнадцати, и мне пришлось напялить куртку, перчатки и шапку, чтобы не выделяться из потока людей на станции метро «Площадь Ленина», где я появился, воспользовавшись игральной картой. Сняв трубку таксофона, висящего на стене рядом с киоском «Роспечати», я по памяти продиктовал оператору номер и, дожидаясь соединения, смотрел, как молодая женщина покупает журнал «Телесемь». Я разглядел заголовок на обложке: «Дастин Хоффман – Человек Дождя». Хоффман получил за этот фильм «Оскара», и я улыбнулся про себя, вспомнив фразу, сказанную им парню, с которого он лепил своего героя: «Если я звезда, то небеса – это ты». Сложив журнал пополам и сунув в сумку, женщина направилась к эскалатору, а в трубке пошли гудки – в моей душе струной натянулось напряжение, вслед за третьим раздался щелчок – удар медиатора, и ее голос: лучшая мелодия из всех, что я слышал. Я сказал:
– Привет.
Она не забыла.

Ей было сорок, она руководила сетью обувных магазинов, читала Чехова и любила в одиночестве гулять на природе; когда-то ей нравилось плести поделки из бересты, но бизнес по мере становления вытеснил это хобби. Она была замужем за человеком, которого выбрала когда-то за его «надежность», и он действительно обеспечивал ей стабильность во всех смыслах; она растила двоих детей, девочку от первого брака и мальчика от второго: оба учились в школе. Я узнавал это постепенно: во время наших встреч здесь и моих звонков «оттуда» – ранним утром, пока ее домашние спали, я набирал ее номер из разных таксофонов города, и наши голоса лились по проводам в тишине спящих улиц, чьи гаснущие огни хранили для меня ее образ. «Ты счастлива?» – «Не знаю. Такое ощущение, что чего-то не хватает. А ты?» – «Нет». Однажды мы сидели в кафе, – высокие перегородки между столиками и музыка, заглушающая разговоры вокруг, создавали иллюзию полного уединения. На оконном стекле мигали два сердца из голубых и розовых лампочек, в их отсветах мы, обнявшись, слушали «I Have Nothing» Уитни Хьюстон, и она сказала, что все думает о нашем знакомстве: что оно означает? Я пожал плечами. Если ее сон, когда она впервые попала сюда, был случаен, то остальные сны случайными не были; это вообще не казалось бы важным, но наше общение становилось больше чем увлекательным приключением, и у нее это вызывало растерянность. А у меня? Не знаю. Если глядеть на мои отношения с девушками здесь, иные знакомства кончались постелью, но ничего долгосрочного не складывалось, и я не удивлялся. Я могу быть приятным собеседником в баре во втором часу ночи, но я невыносим дома в девять утра. Все же, это не значит, что я смирился… напротив, теперь я сказал бы: она та, о ком звучали гитарные струны, которые я перебирал в одиночестве. Я назвал бы ее формой, куда вылилась неопределенность мечты… и сделал бы вывод, что для меня наше знакомство закономерно. О’кей, и что дальше? Я мог бы сказать ей: «Наше знакомство – просто шанс», она бы спросила: «На что?». Но я не знал ответа.
Последний раз мы встретились днем у входа в местный парк развлечений. Стелился туман, в белой пелене проглядывали очертания застывших аттракционов. Мы поднялись на карусель, она присела на одну из лошадок, достала пачку «Воуг». Не хватало только музыки в динамиках на столбах: «Ветер перемен» из фильма «Мэри Поппинс, до свидания», или «Ms. Robinson» Саймона и Гарфанкела. Но динамики молчали: парк открывался на закате, а мы воспользовались незапертыми воротами. Я вынул зажигалку, дал ей прикурить. Она выглядела печальной и уставшей.
– Между нами так много лежит, – сказала она.
Я не стал возражать. Мы нагородили сложностей, и их даже не назовешь в полной мере препятствиями, скорее они – данность. Здесь – редкие встречи, часто неожиданные, способные прерваться в любой момент, а «там» наше общение за рамками телефона вообще немыслимо. С одной стороны, я чувствовал дежа-вю: где-то уже были эти теории про непреодолимые обстоятельства, которые вынуждают искать компромиссы между желаемым и действительным, и т.д. и т.п., а в конечном счете вас уверяют, что сама жизнь– это полутон и полумеры. Как мудро написали в одной книге: «столько дерьма вокруг, надо быть крылатым, чтобы не увязнуть». С другой стороны, я не видел смысла критиковать ее, или себя; наша история действительно сплошное «да, но», и если просто глядеть на то, что дано: кто мы, по большому счету, и что в наших силах? Я ненадежен, она растерянна. Уставшие дети уставшего мира.
Вернувшись тем вечером в отель, я сбросил пиджак, включил проигрыватель и развалился на диване с бутылкой вина, которую нам тогда вручили в кафе – «подарок заведения» – а я только взялся за штопор, как ей пришлось уходить. Сумели бы мы расстаться? Наверно. «Лучше один год любви, чем целая жизнь в одиночестве», пели Queen, но чем мы рискуем сейчас: вот ты возвращаешься к прежней жизни, а в душе у тебя след, словно от старого ранения – пуля, застрявшая в сердце, которая слегка ноет в дождливые дни. Будет ли такая жизнь прежней? «Без тебя всегда дождливый день». Но у меня не было цели заставлять ее сердце ныть, я хотел сделать ее счастливой, а не превращать ее в Эмму Бовари. А в наших силах именно это: пройти дорогами свиданий и слез, сложив их в историю про лето, которое не щадило сердца. Херня полная.
Кризис из-за наших отношений совпал с другим: ко мне ко мне привязалась девушка, раздобывшая где-то целый список агитаторов, – она настаивала на «принятии мер», но я отказался; она начала кричать, что я предаю «нашу идею»; я выстрелил ей в голову, забрал список и через два дня вывесил его на столбе в особой зоне, чтобы они знали, кто расшифрован. Девушка ошибалась, полагая моей идею тех, кто каждый вечер напивался и вел светские беседы во дворце; но, в сущности, я мог согласиться с ней и пройтись по списку, добивая раненых и меняя обоймы: само действие утратило смысл. Я давно замечал, как меняется мое отношение к своей роли и к происходящему вокруг, а теперь оно окончательно оформилось: или мне все надоело, или я это перерос – а может, и то и другое.
Пытаясь разобраться в себе, я отправился в Оперный Театр. В пустом, как обычно, зале я выбрал случайное место на семнадцатом ряду, сел, и сразу же откуда-то зазвучала «Forever»: песня с того же альбома Queen, что и «One Year Of Love»; но главное, как всегда бывало в Театре, музыка идеально легла на момент. Перебрав годы, прошедшие здесь, я вспомнил девушку из соседнего дома: как я сочинял корявые стихи без подписи и опускал их в ее почтовый ящик, вспомнил первую зацепившую меня песню: Nirvana, «Smells Like Teen Spirit» – клип на нее я лет в семь увидел по кабельному MTV, вспомнил апрельское небо, на которое смотрел из коляски, когда мне было месяца четыре, вспомнил тени в красноватой пелене, первые всполохи мира, от которого я был укрыт внутри матери, а потом добрался до мига, где оказалась абсолютная темнота… В этот момент в зале погасла люстра, смолкла музыка. Секунду я не видел ничего, затем вспыхнул прожектор, уронив на кулисы круг света, в центр которого легла тень от стойки микрофона. Из-за кулис вышел мужчина, похожий на Элвиса Пресли; в белом концертном костюме, с фирменной прической, он приблизился к микрофону, и, когда его голос прозвучал на весь зал, я не придал никакого значения тому, что он говорит по-русски.
– Добро пожаловать на Малхолланд-драйв.
Неделю спустя портье отдал мне очередной конверт, и я, выбросив лежащую внутри фотографию, вложил туда листок с несколькими строчками и свою игральную карту, которая уже не была моей: на месте рубашки появился Джокер, а вместо моего фото образовалось белое пространство, пригодное для заполнения.
"Помнишь, я сказал тебе: ты лучшее, что случилось в моей жизни за последние годы? Я не врал тогда, потому что говорил не о любви, а об обретении. А теперь я скажу о любви: возьми эту карту и воспользуйся ей, как захочешь. Хотя я сейчас еще меньше убежден в необходимости ломать незапертые двери – в любом случае, считай это подарком. Только «не на память» – вопрос не в том, что ты теряешь. Возможно, он в том, что ты ищешь, возможно: в том, каким путем ты идешь; а может, никаких вопросов вообще не требуется; думаю, ты сама с этим разберешься. Ты сказала, между нами много лежит – да, но именно поэтому мы и понадобились друг другу, верно? Если ты звезда, то небеса – это я."
Не подписываясь

Теперь я готов. Кажется, я давно знал о существовании места, где навсегда кончаются сны – не здесь, а дальше, за особой зоной, есть длинная прямая дорога с табличкой на первом столбе: «Малхолланд-драйв». По обочинам растет густой лес, а горизонт впереди подернут дымкой; мне совершенно наплевать, что там. Скоро я пойду по ней, неторопливой походкой, засунув руки в карманы и уже не оглядываясь. Кто пел такую песню: «Шагая по Млечному пути»?

21:50:35

«Журналы и газеты всего мира весьма возбуждены:
один дворецкий смог поставить под угрозу устои
старой доброй Англии. Человек, который должен
был стоять на страже у семейного шкафа, где,
согласно пословице, хранятся скелеты, вдруг
распахнул дверку и...
…Теперь Баррэла зовут в Америку, где он стал бы
желанным гостем на многих телешоу. Еще под него
«копают» роялисты: газеты пишут, что до своей
свадьбы Пол Баррэл вступал в гомосексуальные
отношения. Но вряд ли такой «скандальчик»
сможет затмить картину, набросанную Баррэлом:
красавица Диана, накидывающая на голое тело шубу.
Даже если эта картина существовала лишь
в воображении обиженного дворецкого».

«Комсомольская правда»,
30 ноября 2002

В полумраке номера на семнадцатом этаже гостиницы «Космос» Саша готовит себе коктейль, смешивая водку с апельсиновым соком. За окном, наполовину задернутым шторой, видна часть панорамы: подкрашенное закатом небо над Москвой. С бокалом в руке Саша подходит к столу, где стоит включенный ноутбук, задумчиво отпивает, глядя на монитор. Там, поверх страницы «Яндекса» с забитыми в поисковую строку словами «принцесса Диана» висит, занимая часть экрана, фотография. На снимке Диана с Анри Полем выходят из отеля «Ритц»; запись камеры отеля зафиксировала время: 21:50:35, и дату: 30-8-97. Саша снова чувствует порыв сесть и сделать наброски сценария, но через полтора часа у него встреча, и он опять соглашается с собой, что начинать нет смысла.
До вчерашнего дня он вообще ничего такого снимать не планировал. Саша летал в Лондон решать вопросы по поводу своего последнего проекта: уже готовой картины «Бетонка.LIVE», рассказывающей о школьниках, живущих на Бетонном жилмассиве в крупном российском городе (название города в фильме ни разу не звучит, большую часть сцен Саша из финансовых соображений снял в родном Н-ске, остальное доделал в Москве). Кино не имело внятного сюжета, являясь, по сути, набором ситуаций, зачастую не связанных друг с другом ничем, кроме условного места действия. Вечерний разговор на лавочке, последняя сотня, спускаемая кем-то в игровые автоматы, сцена, где двое старшеклассников на перемене бегут в подъезд девятиэтажки напротив школы, чтобы покурить плана. Саша, как всегда, свел к минимуму использование компьютерной графики и заставлял съемочную группу биться над каждым эпизодом, стремясь достичь абсолютного реализма. Впрочем, откровенность картины (такие ее проявления, как мат через слово в речи некоторых персонажей или демонстрация издевательств над школьным изгоем, которому стреляют в лицо из газового пистолета, снимая это на мобильник) препятствий к ее выпуску создать не могла: Саша изначально делал ее в расчете на фестивали, и, возможно, ограниченный прокат. Среди любителей некоммерческих фильмов его творчество стабильно пользуется успехом, а парочка работ выходила в массовый прокат – в принципе, такой же арт-хаус под ярлыком «триллера» или «драмы», но публике понравилось; в позапрошлом году Саша получил приз зрительских симпатий в Каннах, а в нынешнем сам сидел в жюри сочинского Кинотавра, где его скуку отчасти развеял лишь «Груз 200» Алексея Балабанова. В Англии Саша уладил последние формальности с маленькой независимой студией, с которой давно сотрудничал, а переговоры с российскими партнерами он на этот раз доверил своему сопродюсеру. Сегодняшняя встреча должна внести окончательную ясность: насчет сроков выхода фильма, рекламной поддержки и т.п. По-прежнему погруженный в этот проект, Саша всерьез не думал о следующем, хотя у него были и новые идеи, и нереализованные старые. А вчера по пути в аэропорт его такси попало в пробку из-за толп людей, идущих к Кенсингтонскому дворцу. Многие несли цветы, зажженные свечи, фотографии принцессы. Наблюдая за ними с заднего сиденья такси, Саша заметил, что у одного мужчины фломастером на лбу написано: DIANA. Тут ему и пришла мысль… а позже в самолете он продумал почти весь сюжет. Картина продлится чуть дольше той поездки от отеля «Ритц» до 13-й колонны в тоннеле Альма; Саша снимет ее ручной камерой, в своей обычной реалистичной манере, но на этот раз в углу экрана будет отсчитываться время – начиная, скажем, с 21:48, и стоять дата: 30-8-97.
Двое, журналист и фотограф, в числе других репортеров дожидаются возле отеля; они немного утомились там торчать и разговаривают о чем-то постороннем, ни разу не упоминая принцессу до тех пор, пока она не выходит, вместе с Анри Полем, Доди Аль-Файедом и телохранителем… как его имя? Фотограф делает снимки, пока они садятся в черный «Мерседес», отъезжают. Журналист с фотографом прыгают в белый «Фиат» (камера перемещается вслед за ними и остается в машине до конца поездки), – фотограф садится на пассажирское сиденье, журналист за руль, трогается вслед «Мерседесу». Сопровождая «Мерседес», они продолжают разговаривать, большей частью обсуждая редакционную текучку, свои семьи, политику и официанток из кафе, где они обедали днем. Периодически фотограф просит журналиста поравняться с «Мерседесом», обогнать его или пристроиться в хвост. Ближе к тоннелю «Фиат» отстает, но не теряет «Мерседес» из виду, пытается догнать. На въезде в тоннель журналист по-прежнему старается сократить расстояние между ними, и вдруг «Мерседес» впереди врезается в колонну, – фотограф вскрикивает, журналист, потрясенный, молча сбрасывает скорость, подъезжает к месту аварии, и…
Дальше Саша не определился. Диана умерла в больнице, но он не собирался снимать, как ее извлекают из разбитого «Мерседеса», и «Скорая» отъезжает в сопровождении тех же репортеров. Сашу поразила и рассердила мысль, что для его фильма было бы удобнее, умри Диана тогда на месте аварии. Конечно, это чушь: госпиталь – прямое следствие; но дошло до того, что он поставил себе вопрос о праве вообще снимать такое кино. Покопавшись в себе, Саша успокоился: его возмущало именно стремление к власти над ее образом. Нужную концовку Саша уже нашел, не знал только, как органичнее перейти к ней: вставить затемнение на том моменте, когда фотограф и журналист выскакивают из машины, или продолжить – показать, как вокруг дымящегося «Мерседеса» собираются люди, тут же тормозят другие машины, папарацци на мотоциклах… в руках фотографа из «Фиата» по-прежнему фотоаппарат, он направляет его на «Мерседес» (людей в салоне не разглядишь, хотя стекла в машине осыпались, а дверцы от удара приоткрылись), и во время вспышки изображение становится черно-белым… нет, лучше пусть одновременно со вспышкой происходящее в кадре застынет, и экран зальет белым светом, а прояснится он на финальном пейзаже. Впрочем, Саша мог не волноваться: основную часть сюжета он мысленно обозначил, остальное придет за написанием сценария.
До конца волнение, однако, не проходит, даже «отвертка» не помогает. В голову лезут разные неважные пока вещи; мысли о технической стороне съемок наводят на воспоминание: он слышал, какая-то фирма экскурсии по тому маршруту устраивает. Обилие машин в кадре позволит обойтись без сторонних инвесторов: Саша, имеющий долю в автобизнесе друзей, еще беззаботней, чем обычно, сможет плюнуть на коммерческий риск (правда, как ни относительно понятие «касса» в авторском кино, когда он делал полностью провальные фильмы – на втором курсе ВГИКа?). Лента, очевидно, вызовет недоумение: с чего это Александр Хмелев загорелся интересом к принцессе Диане? Он ничего не ответит, придерживаясь давнего правила никак не комментировать свои фильмы. А если бы ответил, то, вероятно, назвал бы Диану causa occasionalis. Его знакомство с ней ограничивалось слухами и новостями, на которые он где-то натыкался, воспринимая их отвлеченно. Поисковик «Яндекса» в ответ на запрос «принцесса Диана» нашел 922816 страниц и не менее 4233 сайта, но Саша не намеревался долго копаться в них: просмотри он одну страницу или проштудируй все, концепция фильма не изменится – даже в том случае, если он узнает (в Интернете на что только не наткнешься) подлинную причину автокатастрофы. А сколько народу станет перематывать сцену с разбивающимся «Мерседесом», пытаясь разглядеть, что же там случилось? Они еще скажут, что он спекулирует на теме ее гибели. Саша мог бы поспорить, что фильм окупится.
За окном темнеет, город внизу вспыхивает движущимися пятнами света, в небе плывут бортовые огни самолета. Саша ставит недопитый бокал на подоконник, засовывает руки в карманы. На фото в Интернете он видел кусок плаката на ограде Кенсингтонского дворца; в кадр попала часть надписи: «теперь ей всегда будет 36». Ему тоже тридцать шесть. Журналы кино называют его русским Гасом Ван Сентом (глупость, но переубеди их), газеты размещают снимки его собранного на заказ «Фольксвагена» и двухэтажной квартиры в элитном доме в центре Н-ска, непременно указывая цену, которую он за них заплатил (стоимость квартиры они, как ни странно, занижают: наверно, не учитывают, что в Н-ске недвижимость тоже дорожает бешеными темпами – он был бы рад заплатить за свой пентхаус цену, заявляемую таблоидами), журналисты рассказывают о его расстроившихся отношениях с чемпионкой по фигурному катанию, утверждая со ссылкой на «источники в окружении режиссера», что она от него беременна (они расстались месяца за два до появления этих слухов, а недавно Настя позвонила ему и со смехом попросила залезть в Интернет; увидев новость, Саша предложил ей назвать ребенка Папараццо в честь персонажа Феллини, чем заставил ее хохотать еще больше), поклонники подсовывают ему для автографа разные бумажки и признаются, что пересматривали некоторые его картины десять-пятнадцать раз (однажды Саша услышал цифру 72), иногда извлекая оттуда такой смысл, что он бы сроду не додумался (еще больше тут, конечно, преуспели критики – Саша с искренним любопытством ждал, что они скажут про «Бетонку», весь смысл которой заключался в ее бессмысленности), представители «разгневанной общественности», нередко с подачи мелких политиков, устраивают пикеты у кинотеатров с требованием запретить его ленты (что они скажут про «Бетонку»?), а некоторые отечественные режиссеры высказывают в прессе мнение, что Хмелев: провокатор, и его фильмы лишь способ эпатажа, аналог его скандальных выходок. Буквально на прошлой неделе, давая короткое интервью одной газете, Саша, в тысячный раз услышав вопрос: «Как вам удается добиваться такого натурализма в своих картинах?», ответил: «В новом фильме я, например, использовал для съемок настоящие трупы». На другой день в разделе «обратной связи» поместили пять откликов с сайта газеты (всего их было 58: интервью с Сашей вызвало чуть больший резонанс, чем статья про педофила, задушившего школьницу – 44 сообщения). Один читатель негодующе заявил, что «трупы – не реквизит для съемок», второй предположил, что Саша просто пиарит свой фильм, третьего возмутил такой способ пиара, четвертый обозвал современных режиссеров «чернушниками», а пятая, девушка с ником Li$a, задалась вопросом, кто бы ему позволил использовать настоящие трупы? Саша сам бы хотел знать. На самом деле он тогда не думал о пиаре: фраза родилась в момент вопроса, а, кроме того – старая истина – реакцию публики никогда вполне не просчитаешь. Из-за уверенности, что ему не удастся скрыть правду, Саша когда-то отказался от идеи запустить слух о собственной смерти, под это дело сняв короткий фильм памяти себя, стилизованный под телевизионный продукт: в основу легли бы старые фотографии и воспоминания близких и друзей (кого-то из них он заменил бы актерами), а в финале неплохо смотрелся бы кусок пресс-конференции трехгодичной давности, где Саша, будто специально, говорил о необходимости принимать с благодарностью каждый миг жизни. Кто-то, пожалуй, всплакнул бы, и сама иллюзорность объекта ничего тут не значит; многие без того знают, что твоя улыбка: приобретенный навык, вроде умения не жмуриться под вспышками фотокамер, но им важнее эмоции, которые она вызывает. Симпатию или обожание, раздражение или ярость: чем сильнее, тем лучше. Недавно по прилете в Лондон Сашу прямо в «Хитроу» задержала полиция, проводив его в комнату для досмотра: у него на плече висела сумка с надписью «Polonie 210», а внутри оказался ноутбук и коробка с копиями «Бетонки». «Что себе позволяет этот русский?». Тем не менее, есть вещи, которые ты видишь изо дня в день, но не сможешь никому показать: песок на заледеневшем асфальте, иллюминации в витринах торговых центров, мост над вечерней рекой. Иногда, наедине с кем-то, ты почти забываешь об этом, но всегда это помнишь на красной ковровой дорожке, а сильнее всего ощущаешь в пустых номерах отелей. Саше вдруг приходит в голову, что заминка с предфинальной сценой нового фильма вызвана ее кажущейся метафоричностью; эта сцена больше других располагает к каким-то выводам. Смерть – свет в конце тоннеля, смерть – чернильная тьма, впрыснутая в дымку наркоза. Чтобы выразить то, что он так давно хотел, надо просто убрать все прочее.
Допивая коктейль, Саша снова обдумывает концовку фильма. Найти в Лондоне какое-нибудь место, в котором она часто бывала: например, парк, где Диана бегала по утрам. Снимать натуру, без всякой инсценировки, лишь дождаться подходящей погоды. В углу экрана не будет ни даты, ни времени. Камера показывает безлюдную аллею; слышен гул города, но в кадре только парк, кусты и деревья под пасмурным небом. Налетевший ветер треплет листву, она шумит, перекрывая звуки города, выглянувшее солнце роняет на лужайки пятна утреннего света. Ветер стихает. На пейзаж медленно вползают строчки титров.

Навсегда

It’s all political, if my music is lyrical, and I’m a criminal, what a fuck can I raise a little girl?

Eminem, «Sing for the moment»

Было далеко за полночь: часы показывали 3.45, когда Юля последний раз на них глядела. Она сидела за столом, поджав одну ногу под себя, слушала песню, звучащую в наушниках, подключенных к старому музыкальному центру. Центр соединялся с усилителем «Вега», стоящим на полке над столом, а оттуда провода тянулись к колонкам, расставленным по комнате; сейчас они молчали. В свете лампы на столе были разбросаны диски и листы бумаги, на которых рисунки чередовались с фразами вроде: «На корпусе взрывного механизма желтый смайлик – Я зажигаю!», «Меня ударили по левой щеке, я подставила правую И мне разбили все ебало», «бум, хлоп, бум, бум, хлоп, я сочиняю хип-хоп», «Система взглядов тоже глючит, если регулярно не качать обновления». Наверно, в последнем было все дело. Какие-то фразы Юля сразу зачеркивала, иногда отвлекалась, чтобы сходить на кухню согреть кофе, или полистать какую-нибудь книгу, чаще справочного толка: «Энциклопедический словарь», «Все произведения школьной программы в кратком изложении», «Изречения и афоризмы». Большую часть времени Юля просто слушала музыку, бездумно рисуя на листе разные фигуры или постукивая ногтями по столу. За последние одиннадцать часов она прослушала: альбом Wu Tang Clun «Iron Flag», «Trilogy» ATB, сборник хитов «Кино», затем несколько CD, куда она сама накидала разной музыки, от Secret Service до «Времен года» Вивальди, и под конец: последний альбом Garbage и «A Night At The Opera» Queen. Там ее заинтересовала «Bohemian Rhapsody». Поставив песню на повтор, Юля взяла чистый листок, напрягая все свои познания в английском, набросала приблизительный и местами сокращенный перевод.
«Это реальность? Это фантазия? Оползень настигает, не спастись от реальности. Открой глаза, посмотри на небо и увидишь, я просто бедный парень, мне не нужна симпатия (?), потому что я легко прихожу, легко ухожу, взлеты, падения, куда бы ни подул ветер, мне все равно.
Мама, я убил человека, я приставил пистолет к его голове, спустил курок, и теперь он мертв. Мама, жизнь только началась, а мне придется уйти. Мама, я не хотел заставлять тебя плакать. Если я не вернусь завтра в это же время, держись, держись, словно ничего не случилось. Слишком поздно, мое время пришло; дрожь в спине, боль в теле (?). Прощайте все, я должен уйти, но перед уходом я взгляну в лицо правде. Мама, я не хочу умирать, и иногда я жалею о том, что родился.
Я вижу маленький силуэт человека. Скарамуш, ты станцуешь фанданго? Гром и молнии меня очень пугают… Я просто бедный парень и никто не любит меня. (Они говорят): Он просто бедный парень из бедной семьи, избавьте его от этой чудовищности. Легко прихожу, легко ухожу, позвольте мне уйти. (Они говорят): Нет, мы не позволим тебе уйти… Мамочка, позволь мне уйти. Вельзевул припас дьявола для меня, для меня, для меня.
Так ты думаешь, ты можешь бросать в меня камни и плевать в меня? Думаешь, ты можешь любить меня и оставлять умирать? Ох, детка, ты не можешь так поступить. Просто надо бежать отсюда. Ничто не имеет значения, ничто не имеет значения для меня, они видят, что мне все равно. Куда бы ни подул ветер…»
Закончив, Юля почувствовала, что сегодня больше ничего не добьется. Выключив музыку, она сняла наушники, зевнула, потягиваясь. Выбравшись из-за стола, зажгла люстру, начала стелить постель, с удовлетворением думая, что маме завтра на работу, и никто не будет мешать спать до часу или до двух. Никто не будет мешать, никто не скажет… «Мне говорили: найди себе работу, типа все равно демо твои рекорд-компании игнорируют, никакой прибыли. Или замуж вышла бы: уже двадцать три, пора бы че-нибудь замутить». Укладывая подушку, Юля дважды щелкнула пальцами, но дальше рифмовать не стала: голова уже работала плохо, к тому же, эти строчки не утолят ожидания минувшей ночи, они лишь приятный момент сознания своих способностей, усугубляющий недовольство ими. Выкурив в туалете сигарету, Юля легла.
Засыпая, она мысленно прокручивала песню. Mama, just killed a man, put a gun against his head… Юля смутно представляла себе, что она хочет написать, и все же верила, что напишет; неизвестность по-прежнему давала надежду, которую могло слегка уменьшить количество забракованных черновиков, но иногда получалось и с первого раза. Обычно получалось со второго. А потом она пыталась улучшить сделанное, и в последние месяцы это был единственный способ забыть остальное: воспоминания об упущенном, одни и те же мысли, вспышки раздражения, когда подружка в разговоре замечала: «В ожидании «завтра» вся жизнь может пройти». Тебя, суку, я не спросила. Даже тот, кому она недавно написала песню, интересовался, почему она тратит на это столько времени. Песня оставалась в черновике: Юля чувствовала, что еще не готова ее дорабатывать; но местами песня хороша, интересно, что он скажет, услышав? «Прости меня. / От прощения до прощания / Одна буква и дым сигареты». Теперь Юля постаралась отвлечься от мыслей о творчестве: они отгоняли сон. Mama, life had just begun… Юля задумалась, правильно ли перевела фразу про боль в теле, вспомнила русско-английский словарь, с потрепанной зеленой обложкой, которым пользовалась в школе, и тут же память подкинула Юле мысль о ее находчивости, возможно, утраченной с годами. Летом между десятым и одиннадцатым классами Юля придумала записать в виде рэпа стихи школьной программы, и до самого выпускного получала по литературе четверки, прилагая усилий не больше чем на три. Хотя некоторые записи: то же «Письмо Татьяны» из «Евгения Онегина», показались учительнице какими-то агрессивными, почти грубыми… однако Юля же не виновата, что у нее такой эмоциональный голос… повернувшись на другой бок, она попыталась не думать ни о чем. Ничто выглядело как всполохи в темноте закрытых век и ощущалось как прохлада подушки. Mama, just killed a man… Можно слушать часы, считая тиканье стрелки: один, два, три, сколько будет сорок пять плюс девяносто восемь? Сто тридцать два? Вряд ли. Здесь нужно усилие: девяносто плюс сорок равно сто тридцать, восемь и пять – тринадцать; сто тридцать и тринадцать будет сто сорок три; вычтем сорок пять: девяносто восемь. А она всегда думала, что у нее нематематический склад ума. Можно податься в науку, проводить опыты; если взять кружку кофе и поставить ее на стол, под абажур зажженной лампы, можно увидеть, как поверхность кофе отражает лампочку – тронь кружку пальцем, и лампочка в кружке станет качаться, но свет в комнате не изменится; лампочка в абажуре не будет качаться, удлиняя и укорачивая тени, не станет рябить… воображая эту рябь, Юля уснула.
Ей снилось, что она сидит за столом. На часах четыре утра, окно открыто, на улице идет дождь, в нем пятнами светят фонари над козырьками подъездов в соседнем доме. Вместо лампы горит свеча, в ее отблесках блестят серебром рамки фотографий на столе: вот здесь ей года два, а тут она уже подросток. На самом деле это отблески написанных когда-то строчек – от девочки на фото не осталось даже имени. Ветер из окна слегка треплет пламя, словно хочет погасить, раздувая. Все это как-то связано с полем, где колосится рожь, с полем над пропастью, теплое место, но улицы ждут отпечатков наших ног; и падение вниз – это полет вверх, или полет вверх – это падение вниз, зависит от точки зрения; никак сюда не рифмуется строка, гласящая, что однажды твой голос в колонках станет лишь эхом: трижды ударение падает на второй слог, еще немного, и выйдет четырехстопный амфибрахий с двумя пиррихиями. Хорошо или плохо?, вот что волнует всех критиков, и в этом заключается их проблема; на самом деле ничто не звучит лучше, чем фраза «контртеррористическая операция»: такой ррраскатистый звук, словно хруст под ногами Юли, которая недавно вернулась с улицы – куда я вляпалась, блядь? – а все потому, что смотрела вперед, а не под ноги. На коленях у Юли лежат мокрые кроссовки, с тремя белыми полосами, темными от грязи, а в остальном черные, но кожезаменитель потрескался, а швы местами расползлись. На полу в комнате разбросаны мятые страницы глянцевых журналов и газет, которые нужно засунуть в кроссовки, чтобы просохли – конечно, их можно посушить и над пламенем свечи. Пока Юля их только зашивает. На столе нитки, щетка, крем для обуви в мятом тюбике. Неудивительно, что кроссовки настолько разбиты: Юля долго спотыкалась в них об одни и те же кочки; однако ошибка, самая серьезная ошибка ее жизни – в том, что она постоянно старается их починить. Она уходила в ночь, мечтая отыскать аленький цветочек, а теперь она видит, что фитиль в пламени свечи распускается красной розой, а иголка впивается в пальцы – ей не больно, но это уколы правды. В таких кроссовках она не сможет пойти на свидание, ее не пустят в ночной клуб или даже в магазин – у нее нет никаких шансов, разве что взять бейсбольную биту и расхлестать витрину бутика, или дождаться за углом покупательницу: нелегко сохранить симпатичную улыбку, когда раздроблена скула и челюсть смещена вправо; впрочем, как она назовет пин-код своей кредитной карты, если ты ее изувечишь; и как ты ее изувечишь, если ты испытываешь удовольствие, проходя мимо бездомной кошки на улице и думая о том, что тебе совершенно не хочется ее пнуть? Сложный вопрос, но Юле кажется, ее уже разыскивает милиция, а это лишь заголовки в газетах, «Как не попасться на уловки недобросовестных риэлтеров», все правильно, не будет же она брать ипотеку, чтобы купить обувь. Что она пытается доказать, замазывая факты? Что никогда не хотела покончить с собой? Да ладно. В любом словаре английского встречается это слово: sea. Море. Поэтому она одета в матроску, и нет причин беспокоиться – говорят, когда прикуриваешь от свечи, где-то тонет моряк. Она делает затяжку, выпускает дым через нос. Вот и все – в штормовом океане ночных гроз навсегда замолчал сигнал S.O.S.. Слово «навсегда» тоже ограничено пламенем свечи. Да, и вот она думала, что мера ее обаяния становится мерой ее одиночества, думала, что напрасно тратит время на фразу, что напрасно тратит время, думала, при росте в метр пятьдесят один и стройной фигуре ей вовсе необязательно принимать хаос собственного сердца за дисгармонию мира, думала, что город Сиэтл находится в Америке, а не в Австралии; в конечном итоге, она часто ощущала зыбкость жизни. Снег на ветках кустов, капли льда на капотах машин, вывески универмагов в отражении луж, то, что выглядит концом ноября, в действительности: холодный день в начале апреля, когда неожиданно испортилась погода. Возможно, это последний такой день, скоро из-под снега покажется все, что накидали туда за зиму: пустые бутылки, окурки, сигаретные пачки, обертки от жвачек и шоколадок, пакеты из-под чипсов, использованные презервативы, мятые пластиковые стаканы, старый замшевый ботинок; кто-то выходит на субботник, а ты крутишь настройку радиоприемника: «No Regrets» Робби Уильямса, «Попутчица» Вячеслава Малежика, «… области зарегистрирована очередная вспышка клещевого энцефалита», «Four Minutes» Мадонны и Джастина Тимберлейка, «Спешите за скидками в…», «Bleeding Love» Лионы Льюис (remix), «Im Going Home» Nickelback, «Будьте на наших волнах, друзья, впереди вас ждут…», «Вера» Валерия Меладзе, «Мне кажется очевидным, что провал либеральных партий на последних выборах – заслуга самих либералов», «Number One Fan» Димы Билана, «Dancing Queen» ABBA, и опять статические помехи между станциями, черно-белый снежок, означающий, что везде полный порядок, ведь нельзя сказать, что ты желаешь большего, чем можно получить в этом мире, просто это и есть все, что нужно: немного свежего снега, чтобы оставлять на нем следы.
Юля проснулась со строчками Цветаевой:

Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверстую вдали!
Наступит день, когда и я исчезну
С поверхности земли.

Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось:
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.

И будет жизнь с ее насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет все – как будто бы под небом
И не было меня!

Продолжение она не помнила, но его и не требовалось. Юля слезла с постели, в лучах майского дня села за стол, убрала наушники с листа, где ночью набросала перевод, перечитала написанное. Включив центр, Юля вынула штекер наушников из гнезда, приподнявшись, дотянулась до усилителя. В колонках раздался глухой стук, они тихо загудели. Юля отыскала диск с пометкой маркером на коробке: «Черновики»; когда центр заглотил его, поставила трек номер три, нажала «Play». Перевернув лист чистой стороной, взяла ручку. Комнату наполнили размеренный бит и звуки фортепиано. Вверху листа она быстро написала:

Юля Трэш
Песня про раздроченные кроссовки

Вытряхнув из пачки сигарету, Юля чиркнула спичкой. Прикурив, некоторое время смотрела на свое фото в рамке, сделанное пять лет назад. Юля, не улыбаясь, стоит на ступеньках Дома Культуры, где раньше проводились рэп-битвы; на ней широкие штаны, куртка с капюшоном, из рукавов которой выглядывают рукава толстовки, шапка надвинута почти на глаза, за спиной рюкзак, на шее висит цепь с хромированным знаком $ размером со школьную медаль. Рассеянно улыбнувшись, Юля снова взяла ручку, несколько секунд помедлила, разглядывая чистый лист.
И начала писать.

Бонус

Принцесса Земли
сказка

Кате было пять лет, когда ее ударила молния. Не лучший эпизод из детства, но память детально сохранила его. Родители привезли Катю на пляж, и мама отпустила ее поплескаться у берега. Жара и блеск солнца на воде, бутылка лимонада, торчащая из мокрого песка, голоса отдыхающих, гармонирующие с шумом катеров. Туча закрыла солнце, блёстки на реке померкли, но никто и не подумал выходить из воды. Первый раскат грома и крик мамы:
– Катя, вылезай!
А потом яркое лето поблекло, на миг став белее зимы, и погасло; Катя не помнила боли, хотя молния прошила ее от макушки до пяток, оставив цепочку ожогов вдоль позвоночника – позже они превратились в шрамы, из-за которых она сильно комплексовала. Катя оказалась в темноте, где кругом мерцали бледные точки, отчего темнота напоминала Космос. Она услышала голос – непонятно, мужской или женский, он заполнил пространство, произнес: «Принцесса земли». Катя восприняла голос как часть того мира, что ее фантазия создавала из фрагментов услышанных сказок: мира, где Баба-Яга жила в шкафу в углу комнаты, а Двенадцать Месяцев водили хоровод при свете новогодней гирлянды. Принцесса земли. Она очнулась на руках у молодого парня; Катя запомнила его мокрые темные волосы и встревоженный взгляд.
Врачи, обследовав Катю, не обнаружили никаких отклонений в ее здоровье. На самом деле молния не ограничилась ожогами на спине, просто главное последствие удара проявилось не сразу. Постепенно Катя стала подозревать (или голос непонятным образом дал ей это понять), что отныне она способна влиять на погоду. Впрочем, она не умела целенаправленно использовать приобретенный дар: погода отзывалась на эмоции Кати, и то лишь на сильные переживания, игнорируя обычные перепады настроения. Когда Кате исполнилось одиннадцать, у нее умерла собака – до вечера сыпал крупный град и хлестал дождь. Теряя невинность, она заставила коммунальные службы района вывести на улицы всю имеющуюся технику, чтобы разгрести завалы после ночного снегопада. Стрессы помельче, вроде ссор с родителями или школьных экзаменов, ознаменовывались незначительным похолоданием либо просто пасмурной погодой. Катя не могла вызвать снег в июле или плюсовую температуру в январе, и ее влияние на покрывало целиком даже родной город: Н-ск достаточно большой, чтобы на севере шел дождь, а Юго-Западный жилмассив оставался сухим. К тому же, происходящее с ней и с погодой могло быть совпадением – интересным, но совпадением. Не уверенная до конца, Катя со временем перестала придавать этому значение.
Менялись сезоны, складываясь в годы, и наступившее лето было двадцать вторым в жизни Кати. Она работала продавцом-консультантом в книжном магазинчике и заочно оканчивала институт по специальности «филология». Напротив магазина высилось офисное здание, до последнего этажа облепленное вывесками многочисленных фирм. В теплую погоду часть сотрудников оттуда выходили курить на крыльцо, и как-то в июле Катя заметила среди них молодого парня в рубашке цвета морской волны. Ветер трепал его темные волосы, и на ветру ткань рубашки действительно напоминала волны. Затягиваясь сигаретой, парень глядел на витрину, за которой стояла Катя – крашеная блондинка в оранжевой футболке с логотипом магазина: маленьким деревом с пышной кроной. Очень скоро Катя стала ловить себя на том, что, расклеивая ценники или болтая с кассиршей, то и дело поглядывает на улицу. Небо – голубой океан; череда солнечных дней казалась бесконечной; Катя, мечтая о переменах, радикально перекрасилась в брюнетку. Несколько дней спустя парень, закончив перекур, направился в магазин. Войдя, он спросил Катю:
– У вас есть этот… Ален Карр, «Легкий способ бросить курить»?
Она подвела его к нужной полке, стараясь унять дрожь в руках, подала ему книгу. Посмотрев на обложку, он перевел глаза на Катин бэйджик, улыбнулся ей:
– Катя? Очень приятно. А меня Сережа зовут. Я вон там, напротив, работаю, – он махнул книгой в сторону витрины. – У нас с друзьями бизнес свой: грузоперевозками занимаемся. – И, поглядев на нее внимательно, добавил: – А светлые волосы тебе больше идут.
Перекрашиваться обратно в блондинку: процесс сложнее; сначала Катины волосы приобрели рыжий оттенок, и тем вечером она позвонила маме предупредить, что задержится после работы. А в выходные Сережа повез ее, сделавшую заодно с осветлением новую прическу, к себе. Ночью Катя рассказала ему об ударе молнии, пытаясь объяснить, почему хочет всегда выключать свет. Сережа зажег ночник и, поглаживая шрамы на ее спине, сказал, что Катя нужна ему со всем, что у нее есть. Она улыбалась, а глаза блестели от подступающих слез, и за окном теплый ветер, шурша пустым пакетом с символикой местного супермаркета, зацепившимся за ветки деревьев, разогнал облака, открыв часть Млечного пути.
Дождь пошел в конце июля. Он лил сутками, без грома и молний, не утихая и не усиливаясь: ровный, безразличный дождь, а небо стало сплошной тучей. Покупателей почти не было, и Катя целыми днями смотрела телевизор, висевший над стойкой кассирши. Дождь лил во всем мире, погода стала главной темой новостей, подчинив себе экономику, политику и низведя сообщения спорта до фраз об отмене очередных соревнований. Сережа единственный по-прежнему выходил на крыльцо (вместо сигарет он теперь перебирал в руке деревянные четки: «Чем-то же надо заняться»), Катя под зонтом выбегала к нему, пересказывала увиденное, и они обсуждали новости, перебрасываясь шутками вроде «скоро пойдем акваланг покупать». На третий день дождя закрылись некоторые станции метро, в старых зданиях из-за сырости стали рушиться потолки и стены, в городе появились мародеры, грабившие магазины и квартиры в затопленных районах. Катя начинала рабочий день с того, что меняла тряпки, подложенные под дверь. Ей плохо спалось; несмотря на свое счастье с Сережей, она ощущала постоянную тревогу; ее дар, если он был, не работал против чего-то огромного, накрывшего город.
На шестой день дождя вода уже в центре Н-ска стояла почти по колено, и Катя с кассиром Таней складывали обернутые полиэтиленом книги в пакеты, освобождая верхние полки стеллажей. Нижние пустовали уже пару дней, но администрация тянула с закрытием, потому что покупателей вдруг прибавилось: люди в прозрачных дождевиках и резиновых сапогах, ставших привычным нарядом горожан, спрашивали Библию. В этот день Катя сразу испугалась, увидев на улице двух парней в черных плащах с капюшонами: так одевались только мародеры. Один из них вынул обрез и выстрелил в стекло входной двери с табличкой «Закрыто». Пинком выбив потрескавшийся стеклопакет, он шагнул в магазин и наставил обрез на девушек:
– Стоять, бояться!
Таня закричала, а Катя, роняя книги, подумала, что администрация оборудовала магазин тревожной кнопкой, сэкономив на охраннике, и что в случае команды «лечь на пол» она промокнет в грязной воде, и что мародеры устраивают перестрелки с милицией и пытают сторожей, как рассказывали в новостях. В тупом оцепенении Катя смотрела, как второй мародер, с ножом, схватил за волосы кричащую Таню, поднес лезвие ей к лицу и сказал:
– Еще раз заорешь, кукушка, я тебя как Буратину обстругаю, поняла? – не дождавшись ответа, он крикнул: – Че ты пялишься?! Кассу показывай, мы из бухгалтерии…
На последнем слове парня качнуло: Сережа со всего маху ударил его в затылок. Парень выпустил Таню и неуклюже развернулся, навстречу второму удару – кулак Сережи залетел под капюшон и опрокинул парня в воду; капюшон слез, открыв лицо подростка с багровой полосой на скуле от Сережиного перстня. Второй мародер на миг растерялся, и Катя в момент своего крика: «Сережа!» – глядела, как Сережа кидается к нему, а тот поднимает обрез. Сережа успел бы, не замедляй вода движения. Баханье выстрела на миг заглушило шум дождя; Сережу согнуло пополам, он упал на колени, подняв брызги, медленно завалился на бок. Крича, Катя бросилась к нему, а мародер с обрезом – к двери. Его подельник, поднявшись, побежал следом. Они выскочили прежде, чем Катя рухнула рядом с Сережей.
– Помогите! – заорала она, обхватив его за плечи и поддерживая над водой. – Помогите!
Плачущая Таня схватила радиотелефон и набрала 03. Сережа не отвечал на причитания Кати и хватал ртом воздух, словно тонул. Таня звонила в «Скорую», в милицию, администрации магазина, а по телевизору в торговом зале шел экстренный выпуск новостей: час назад плотина реки, куда Катя ездила в детстве с родителями, не выдержала напора воды – жилмассив в прибрежной зоне затоплен до четвертого этажа, вертолеты МЧС эвакуируют людей с крыш. Сережа смотрел на Катю, потом его глаза закатились, изо рта пошла кровь. Таня вспомнила о тревожной кнопке под кассовой стойкой, нажала ее.
Но «Скорая» приехала первой. Врач и фельдшер в желтых дождевиках внесли в магазин носилки.
– За сегодня шестой вызов на огнестрел, – сказал врач. – Совсем люди с ума посходили.
Страшным усилием Катя заставила себя прекратить истерику, загнала все эмоции внутрь, понимая, что иначе врач не разрешит ей поехать с ними. В машине Сережа снова пришел в сознание. Врач надел ему на лицо кислородную маску, воткнул в вену иглу капельницы, а фельдшер включил энцеллограф, и по монитору потянулась зеленая линия – ее скачки сразу наполнились тревожным смыслом. Выезжая из переулка, «Скорая» разминулась с «Жигулями» вневедомственной охраны: внутри милиционеры в бронежилетах и касках передергивали затворы автоматов. Катя сидела молча, держа Сережу за руку. Через окошко в кабину водителя доносились голоса диспетчеров по рации: они называли адреса, описывали случившееся, говорили о количестве пострадавших. Среди прочего по вине дождя у многих обострились болезни, вдобавок крысы, бегущие из затопленных подвалов, кусали людей, разнося всякую заразу.
«Скорая» свернула на один из центральных проспектов, поехала вниз по улице. Сережа закрыл глаза, скачки на мониторе поредели. Ближе к перекрестку вода, прибывшая из-за прорыва плотины, заставила водителя сбавить скорость. В пенящейся воде скрылись фары «Газели», а когда она добралась до красной полосы на борту, водитель затормозил.
– Не проедем, – сказал он.
– Попробуй налево, – предложил фельдшер.
Водитель немного сдал назад, но боковая дорога была заблокирована брошенными в беспорядке автомобилями. Остановив «Газель», водитель, не убирая руки с руля и не глядя на пассажиров, повторил:
– Не проедем.
Врач и фельдшер молчали. Линия на мониторе теперь лишь изредка прерывалась скачком. Катя видела в боковое окошко, как вода постепенно скрывает крыши автомобилей, а по рации в кабине распсиховавшийся диспетчер объясняла кому-то, что вторая клиническая не может принимать экипажи «Скорых», у них и так все забито пострадавшими. Катя вдруг ясно осознала беспощадность дождя. Это был конец. Она наклонилась к Сереже, прислонилась лбом к его руке, закрыв глаза, и сквозь сомкнутые веки текли слезы. Она жалела, что тот мародер с ножом не напал на нее, нанося удары в живот, в сердце, в шею, глуша болью окружающий мир, потопляя его в боли.
Катя не видела, как почернело небо. Налетевший ветер ударил в середину боковой дороги, его ураганные порывы взмыли в темноту воду, закружили ее, быстрее и быстрее – смерч, цунами, безумие. Водитель, фельдшер и врач замерли в изумлении и ужасе, наблюдая за его рождением. Гром обрушил стекла в витринах нескольких магазинов, белая молния сверкнула в темноте, прошила крышу «Газели» и ударила Сережу, вызвав судороги. Вскрикнул фельдшер. Малая часть разряда передалась Кате, и та, вздрогнув, подняла голову. Линия на мониторе возобновила скачки. На улице вихри воды, поднимаясь по спирали, превратились в столб, который двинулся по дороге.
– Поехали! – крикнула Катя водителю. – Езжай за ним!
Но водитель в панике выскочил из машины, оказавшись по пояс в воде, кинулся прочь. Шокированная Катя повернулась к остальным, и тогда врач распахнул заднюю дверь, впустив в салон воду, спрыгнул на улицу. Добравшись до кабины, он уселся за руль, развернул «Газель» и повел ее вдогонку.
Фельдшер молился вслух. Мигалки «Скорой» бросали в темноту голубые отсветы, а кружащийся столб воды оставлял им коридор, разрывая на куски попадавшиеся автомобили, выворачивая рекламные щиты, ломая фонари, заставляя воду волнами выплескиваться на тротуары. Фельдшер снял дождевик, и Катя накрыла Сережу от капель, падавших из рваной дыры, проделанной молнией в крыше.
Покорежив забор, окружавший больницу, у самых ее ворот столб развеялся: ветер отпустил воду, и она расплескалась по асфальту, разбрасывая обломки. «Скорая» подрулила к «Приемному покою». По залитому водой коридору Сережу отвезли в реанимацию. На улице опять посветлело, и дождь утих; теперь он просто моросил, заставив многочисленных пациентов собраться у окон. А Катя села возле палаты и в течение нескольких часов опустошенно смотрела на желтый кафель стены напротив, чувствуя безразличие к обрывкам разговоров вокруг. «Дождь кончился» – «Звонила Маша из Киева, сказала, у них тоже» – «На даче поди все погибло» – «А правда, что пострадавшим компенсации обещают?» Безразличие частично схлынуло при виде врача, который вышел из реанимации, и, на ходу снимая марлевую повязку, сказал:
– Состояние тяжелое, но жить будет, – врач устало улыбнулся. – Да я в этом и не сомневался после нашей поездки.
Катя вымученно улыбнулась в ответ. А за стенами больницы темно-серые тучи прорвало солнце: жаркий луч, отразившийся блестками на воде. К вечеру улицы заволокло туманом.