Техника исполнения

Автор: olegmaskarin …..Возил сына на музыку. До чего же он мой! Те же пальцы – становятся вдруг чужими. И сами по себе что-то там выделывают на клавишах. Губы - стиснуты, будто в них он зажал веревочки, которые держат эти пальцы на клавиатуре: зубастый рояль, того и гляди, откусит. Если же веревочки отпустить, так пальцы тотчас оказались бы где-нибудь на спасительных коленях, и мальчик продолжал бы тревожно и молча смотреть перед собой - рояль с открытой крышкой готов проглотить маленького пианиста.

Репетиция годового концерта-экзамена. Походка, когда всходит на подиум, где рояль – и зажатая, и расхлябанная одновременно, в общем, жалкая. «Стас, артистично взойди, творчески, что ли» - это учительница возвращает его. Он немного вытягивает голову из плеч и с видимым усилием изображает «творческую походку». «Поклон, Стас». Следует поклон. Лоб наклоняется, а глаза продолжают смотреть в зал. Одновременно заискивающий и отсутствующий вид. Мой мальчик, мой! Боже, у меня даже фотография такая сохранилась, черно-белая, возраст примерно его – 12–13. Стою с гитарой на шее, голова опущена, чтобы аккорд не перепутать, а глаза уже подняты, должно быть по команде фотографа - посмотреть в объектив. Я так всю жизнь и не научился делать это одновременно. В конце концов, просто перестал кланяться.
Я не видел его восемь лет. Шлялся, болтался где-то. Бессмысленное путешествие всадника без головы. А он рос, воспитывался в семье бывшей жены, совсем других, абсолютно, слава богу, не похожих на меня людей. И вдруг, я, папаша, явился, привез подарки, какие-то путаные объяснения, рассказы-небылицы. Явился и теперь вот вижу, ясно, как день - а ребенок-то мой! Мой сынок, моя кровинка! И сколько я не доводил, не мучил свою бывшую – стабильно, после пятой рюмки, теперь вижу – гад был, мой это ребенок. Прости господи, мою душу грешную….

И как сказала учительница: «Я с тобой с первого класса борюсь – что нет у тебя воли, надежности в игре». Так и есть, слово в слово - про меня. Хоть я никогда и не ходил в музыкалку. Никогда во мне не была этого – надежности….. Потом учительница оборачивается ко мне, как бы по наитию подозревая мои мысли. Я сижу на два ряда сзади нее среди старых кожзамовских стульев, многие из которых порезаны и просто потрескались от старости. Боюсь, в этот момент я как раз чесал нос – жест вполне в духе всей этой школярской обстановки. Но, уловив её движение, тут же отдернул руку. Благо, поворачивается она величаво и слитно – всем своим старомодным грузным учительским телом. Она чудным образом напоминает располневшую пчелу. Состарившуюся на медоносах пчелу, ту, что больше не в состоянии летать в силу многолетних перееданий цветочной пыльцы. Но в память о бойких крылышках молодости все-таки носит на плечах прозрачный шифоновый платочек с вкраплениями все тех же мелких цветков. Она поворачивается, и я вижу, как ко мне обращаются один за другим два огромных аквариума линз ее очков, в оправе моды 70-х. И в каждом аквариуме – по рыбке-глазу с мохнатыми от туши плавничками-ресницами. А под аквариумами сидит рот – пухлый накрашенный капризный моллюск. Она смотрит на меня с интересом и удивлением – а вы папа? - спросила, входя в класс. Я с готовностью кивнул.

И теперь, когда объявился, и вот, в программе общения с сыном отправлен сопровождать его на урок в музыкальную школу, я точно знаю, каким был мой отец. По тому, как он спрятался от нас с матерью. Я поступил бы так же в те его юные годы, когда родился я. Теперь, конечно, я другой, хотя и не без большого багажа положительного прошлого. Но в двадцать я также стыдливо бы спрятался от своего ребенка, а потом бы всю жизнь маялся и так и не нашел бы, наверное, мужества и слов, чтобы объявиться. Но я не знаю ничего об этом в точности – я никогда не видел своего отца. Наверное, поэтому, я смог. Объявился. Здесь, в музыкальной школе.
Урок продолжается. Для чего я тут, - размышляю от «кантаты» до «маленькой серенады»? Для какой цели отправлен поприсутствовать на уроке? Чтобы убедиться воочию в достижениях домашней педагогики? И что деньги, которые регулярно все ж таки я отправлял все эти восемь лет, потрачены были не зря.
Достижения, конечно, есть. Я люблю музыку и понимаю. Примерно, как тюлень любит и понимает шум волн, около которых лежит. Я их видел, этих тюленей, вот как преподавательницу, в двух шагах. Иногда , я, тюлень чувствую, вот, пошло от пальцев мальчишки несколько живых настоящих волн. Потом, бывает, они как-то спотыкаются, глохнут, налетая то ли на волнорез, то ли просто на камни у берега. «Стас, почему ритм сменил? – рот-моллюск оживает и мы с сыном одновременно делаем виноватый вид, - Это что, голова у тебя куда-то уплыла? И где акценты, ты усыпить хочешь? Это же вальс, под него, вообще-то танцуют!» Я готов руку тянуть, как отличник всезнайка – у меня спросите, Марь Иванна…. Да, я, действительно знаю, куда у него голова уплыла, и где он акценты потерял…. Мне бывшая моя говорила не раз: « Куда, ты сейчас смотришь - сквозь меня?» В дали я смотрел…. Где путешествуют всадники без головы. Где лежат тюлени, слушая волны, и мало ли куда еще…. Раздражало ее это страшно.

И вот еще, интересно, думаю, доведется ли ему танцевать вальс? Хотя бы как мне - в том деревенском клубе, на океанской рыболовецкой путине, в ста метрах от берега с волнами и тюленями?…..

Аквариумы снова текут на меня, подплывают рыбки – «Ведь хороший мальчик. Хороший! Но есть пробелы…. – напрягаюсь, сейчас, думаю, скажет, отцовского воспитания. Но нет, это было бы непедагогично, - ….в технике исполнения, в практике, понимаете?» Я сосредоточенно киваю – ну, нормальный отец сидит. Учительница, как всякая женщина, особенно педагог, хочет, конечно, чтобы у ребенка был нормальный отец. И старается вызвать у меня соответствующие жесты – кивки, там, смущенные улыбки, нахмуренный лоб и обещание заняться, подтянуть…. И что там еще бывает у нормальных отцов, не знаю.
«Сонатина, Стас, - мальчик заводит сонатину, - контакт с клавишами, не забывай – акценты».

–Ну, скажи сам, - звучит ее голос через несколько минут, - как бы ты оценил на экзамене свое исполнение? - слова, которые она произносит тоже как бы страдают лишним весом. И голосу требуется особое усилие, чтобы отправить их наружу. Стасик говорит, что, наверное, на тройку. При этом голос его звучит на удивление уверенно. Он сам себе выставляет такую непритязательную оценку едва ли не с удовольствием. Подозреваю, что он даже играет не так уж старательно, зная, что в запасе у него есть такая вот спокойная уверенность. В принципе, это по-своему неплохо. Он даже зевает в паузах. Мне было бы неприятно видеть, чтобы он дрожал от страха сделать что-то не так. Да уж, мой мальчик.

Мы едем домой, репетиция закончена. Я сделал все необходимые отцовские внушения на счет техники исполнения и акцентов. Теперь я просто рулю и смотрю на дорогу. И иногда в зеркальце – на него, как он сидит на заднем сидении. Минуту назад он полулежал в одной из своих задумчивых поз – одна рука за головой, чуть приподнимает затылок и одновременно вроде бы защищается локтем от всего остального пространства, другая притянулась к лицу – то ли почесать щеку, то ли щелкнуть ногтем в зубах. Глаза посылают туманный взгляд в боковое стекло. Я отловил любопытное сходство – опять себя с ним. Да, я когда-то так же лежал на нашем старом семейном диване, из которого все время выпадали рассохшиеся деревянные подлокотники, а мама рассказывала мне: «Представляешь, во дворе у нас был дворник Алимов, татарин. Днем никого не пускал во двор играть – почему не в школе? Мы катали ему санки со снегом, он его топил в ваннах на печке. И вот как-то в школу собираюсь, а с улицы кричат: «Татарин в космосе, татарин в космосе!» А я не пойму, как это - в космосе? Утром только был с лопатой, а тут – в космосе?…. Детскому уху так послышалось – Гагарин в космосе….»

Две этих позы на диване разделяет едва ли не 30 лет. Видел ли он меня таким, лежащим и мечтающим? Или это тело само подсказало ему – как оно хочет устроиться? Так или иначе, этот пассаж яблока с яблоней меня умиляет. Плюс это чувство, что ты прозреваешь - на вас двоих - всеобщие законы, не столь явные, как прописная физиология, но более тонкие. И делаешь маленькое открытие: вот он, мой осколочек. Я поранил им мироздание, сделал в нем царапину. Наши взгляды будут теперь одинаково шарить по странам фантазий. Наши позы будут одинаково продавливать диваны в десятках комнат….

Предательство кровных уз – сладчайшее из предательств. Мне приходит на ум, что мы с ним любим и ненавидим одного и того же человека. Его мать и мою бывшую жену. И поскольку для него мать – ближайшее родное существо, стало быть, мы с ним – смертельные враги. И одновременно, я готов отдать за него жизнь. Так, как это сделал бы даже глупый тюлень – я видел это однажды там, на берегу….

Он чуть приоткрывает стекло – балуется с кнопками на двери. Тут же закрывает – как бы спохватившись, что уже большой для таких простецких игр. Пока стекло было приоткрыто, в машину врывался ветер и шум колес, я поморщился. Мы с ним, должно быть, оба не любим, когда нарушается спокойствие на диване. Определенно, он сделал это в последний раз в жизни. Можно даже внести памятную запись – «в 12 лет и 4 месяца мой сын из баловства в последний раз приоткрывал окно в движущемся автомобиле». Впредь он будет делать это только по просьбе или необходимости. Как и множество других вещей. Боюсь, однажды я сам стану для него чем-то подобным: просьбой или необходимостью, кто знает…..

Я должен что-то сказать ему, перед тем, как снова уехать. Что-то кроме увещеваний по поводу «техники исполнения». Наверное, я скажу ему так - не спеши. Было время, ты любил играть в машинки. Потом в конструкторы. Затем в компьютерные игры. Теперь приходит время игр с людьми. Не думай, что это на всю оставшуюся жизнь. Не воспринимай это слишком всерьез. Техника исполнения – не главное….