Ёж

Автор: matv2hoda Почему все так любят рыдать на моей груди? Она, в смысле грудь, не самая большая и теплая. Даже не третий размер, скорее так, второй с половиной. Нельзя также сказать что у меня уютный дом, в котором я могу принимать страждущих, и полная довольства жизнь, чтоб можно было сыпать утешения с барского плеча. Я вообще утешениями не сыплю. Жмусь. С баблом обычно тоже самое, - тяжело мне с ним расставаться.
Кто его знает, может будь у меня уютная квартирка, кому-нибудь захотелось бы ее поджечь или хотя бы устроить в ней погром. Но живу я в съемной хате, в которой не то что коты, кактусы не приживаются. Из простого бабского счастья у меня трехлетний сын, вьющий из меня веревки и нитки, пускающий мои нервы на мочало. И муж, которого я не видела полгода. Есть ли? Вообще-то да, звонил пару дней назад, сказал, что у него сложный период в жизни, попросил денег. Якобы взаймы. Отказала. Ну дык а чего еще ждать от суки? От крашеной в пиздатый рыжий цвет, замечу, суки. Короче, жизнь моя не мед и не сахар-рафинад. Я сама могу ныть и ныть. Но помалкиваю в тряпочку, стискиваю зубы и прикусываю язычок.
И при этом ко мне ходят утешаться все друзья, подруги, приятели, близкие и не очень знакомые. И даже совсем не знакомые плачутся мне на свою жизнь с полок поездов, со скамеек в парках, с соседних пляжных полотенец.
А я ведь ни разу как спаситель человечества не выгляжу. В результате, делаю вывод, что люди окончательно потеряли совесть. А может и не потеряли. Потому что не имели.

Ладно, это все присказка. А сказка про Ирку, конечно про нее.
Вы деревенские такие, - говорит она, прихлебывая вино, - лбом стены прошибаете.
Я тру лоб, вернее шрам от утюга. В полгода я подползла к гладильному столу и сдернула на себя раскаленный утюг. Мама говорила, что он меня только «чиркнул» по лбу. Но судя по всей моей последующей жизни, этим не обошлось. Вероятно имел место серьезный удар по черепу еще тогда основательно сбивший мою крышу на бок. А то откуда же мое пристрастие к разнообразным фрикам и привычка выходить замуж за моральных уродов?
Я не жила в деревне, - отвечаю, - у нас был поселок с зоной и лесодобывающим производством. Это совершенно другой менталитет.
Шменталитет, бля. Какая разница. Ты вот сильная, а я слабая. Сосватай меня за своего папу, он у тебя вдовец и при деньгах. Пристрой меня как-нибудь. Я же одна пропаду.
Не пропадешь и перетопчешься. Денег у папы даже я не прошу.
Вот-вот, ты меня замуж за него выдай, а я тебе обеспечу сытость и довольство. Тебе вот хорошо, ты сильная.
Ага, сильная, стопятидесятижильная. Выносливая блин, как стадо лошадей Пржежевальского. Просто у меня ситуевина такая, что постоянно надо крутиться и лбом стены пробивать. Жизненные условия, вернее их отсутствие, кого хочешь сильным сделают, не пропадешь. Ну не пропадала ведь раньше.
Она как еж. Снаружи вся колючая, а внутри мягкая-мягкая. Снаружи «Я тебе не дорогая. Я очень даже дешевая. Но у тебя все равно бабла не хватит!» Снаружи ядренейший мат-перемат. Снаружи торт, надежно нахлобученный на кудрявую голову собрату художнику. Эпатажная внешность и развязное поведение. Она даже не смеется, скрипит, приговаривая «Ну нету у меня звонкого смеха колокольчиком!»
А внутри полудрема, лиловые тени, запах фиалок, опавшие лепестки, нежные пушистые звери с человечьими глазами, эльфы заплутавшие в лабиринтах. Я видела их отражения в ее картинах.
Это классический пример. Таких ежей много ползает по неровной поверхности нашей грешной земли.
Ирка в моем представлении складывается из мозаики.
Вот она привезла воспитанников-подростков на пленэр, в мужской монастырь. «Хоспади! Эти монахи все уроды! Оне страшылища и долбаебы, потому в монахи и пошли. Кому эти мутанты на хрен нужны!» - рассказывает она. Каждое утро в монастыре для Ирки начиналось одинаково. Он брала припасенное пиво, сигареты и колбасу, выходила со всем этим богатством за монастырскую ограду и радостно употребляла вовнутрь. Укрепив таким образом дух, давала отмашку детям. И они, громыхая этюдниками, шли малевать пейзажи.
А вот Ирка с дочерью-подростком идет вечерком в гости к дальней родственнице. Вдруг всплескивает руками и восклицает: «Ой, масик! Пойдем я тебе твоего папку покажу, ты ж его не разу не видала!» И тащит свою девочку-эмо к стенду с надписью «Их разыскивает милиция». «Как же так мама, как же так?» «А что такого, он же не бомжует, пьяный на скамейке не валяется. Вон, в федеральном розыске. Дочура! Нам есть чем гордиться! Смотри какой папка красивый. Ты в него!»
А еще у нее есть любовник. Вернее был. «Да ну его. Он, конечно, красивый, но старый стал. Не могу я на него смотреть, я же эстет». Этот рыжий красавец-актер выплясывал перед Иркой в стрингах, когда ей становилось скучно. Ирка хохотала: «Вот придурок!»

Вот она, наглая оторва, приехала ко мне рыдать. И рыдать натурально. Захлебываться. Слезы клокочут в горле. Ручьями льются. Она роняет голову в ладони. Ее тело содрогается. Худенькая. Анарексичный подросток. Красноголовый воробышек.
Мать, я умираю... Я умираю, мать... Мне ведь недолго осталось, - кладет прозрачные руки на стол.
Ей очень хочется жить. Ей очень страшно. Но у меня нет слов утешения. Я не умею утешать. Почему же плакаться приходят ко мне? Ну почему?
Я отворачиваюсь, встаю, выхожу из кухни: «Допивай сама, я — спать».
Я запираюсь в спальне. Мирно сопит мое дитя в своей изящной, чудной, сделанной зеками кроватке. Валюсь на свое крытое пледами и матом лежбище. Задыхаясь, рыдаю в подушку. Очень тихо и судорожно рыдаю в подушку. Горючими слезами прожигаю наволочку. Я не умею утешать. И ничего не могу изменить.