История Варвары и Алексея, рассказанная героем Меркадером на сон грядущий

Автор: Нови и Герой Советского Союза Рамон Иванович Меркадер Шли и шли и пели «Вечную память». За скромным гробом вдовы типографского рабочего ступали малолетний сын её, теперь круглый сирота – Алёша, да типографские мужики, все сплошь пожилые, что помнили ещё мужа покойной. Шли и шли и, казалось, что сама уже начавшая оттаивать земля и серое, низко набухшее небо скорбят вместе с жалкой темной процессией. Скорбь была во всем – в тревожных криках грачей, в мутных стёклах не расклеенных еще с зимы окон, и более всего в протяжном колокольном звоне.

В тот памятный день ещё с самого утра нашло на Алёшу некое отупение. Понурив голову, мальчик шёл за гробом и, мнилось, что великое горе гнетет, прибивает небольшую фигурку к земле. Однако, не чувствовал Алексей в тот момент ничего – ничто не проникало сквозь плотный заслон понимания невозможности и одновременной необратимости происходящего. Словно мокрая серая вата забила уши, проникла в самую душу мальчика. Подходили немногословные типографские мужики, трепали по плечу, откашливались и говорили, глядя в сторону, неловкие слова: «Ну, ничего… Ничего… Отмучилась сердешная…».

И вот тогда услышал Алеша нечто невероятное, нечто, чему больше не было места в покинутом матерью мире. Серое мартовское небо, да и весь серый, сдержанный, промозглый мир того дня разбил на куски звонкий смех. Алеша очнулся, будто ото сна, поднял тяжёлую голову и прямо перед собой увидел смеющиеся голубые глаза. Смеялась девочка, что ехала в нарядной коляске. Хорошенькая девочка лет десяти. Смеялись её пухлые румяные щечки, смеялись тонко изогнутые брови, смеялась даже ловко сидевшая на гладкой головке соболиная шапочка.

Откуда в этой маленькой русской девочке, в воспитанной французскими гувернантками и немецкими бонами барыньке, взялось столько пренебрежения к чужому горю? Оттого ли, что процессия была скромна? Оттого ли, что провожавшая публика была столь незначительна? Или, быть может, оттого, что в жизни маленькой барышни не было места несчастью, и не видели её лучистые глаза того, что могло опечалить, потревожить, нарушить благостный мир прелестного идола зажиточной провинциальной семьи. Мир, в котором ходят в сочельник к обедне по только что выпавшему хрусткому снежку и, где добрая маменька накрывает на стол, и в начищенных толстых боках самовара отражаются уютная гостиная, покрытый крахмаленой скатертью богатый стол и вся счастливая жизнь Вареньки – умненькой гимназисточки (из греческого – пять, из арифметики – пять), уже теперь обещавшей стать первой уездной красавицей.

Алёша глядел на смеющуюся девочку со столь огромной ненавистью что, казалось, бросится он на неё и растерзает на куски, да только роскошный экипаж уже покидал улицу, сворачивал в подворотню, и затихал за влажными кирпичными стенами старого города звонкий, вольный смех – смех, что запомнит Алеша на всю жизнь.

Город застыл на высоком речном обрыве, словно самоубийца, не сумевший сделать последний и решительный шаг. В таких русских провинциальных городках время умирает и кажется, что никому и никогда не разрушить эту посланную свыше красоту и гармонию. Вечность и тлен не посмеют тронуть этот простор и вольный ветер, эти деревянные домики с резными наличниками, эти бесконечные вишнёвые сады, эти церковные купола и стремящиеся в бескрайнюю высь колокольни, этот малиновый звон, наполняющий сердце любовью и радостью.

Глубокий гул благовеста застал Алексея спящим на могильной плите церковного кладбища. "Всё пройдёт..." – первое, что увидел и по слогам прочёл он, проснувшись, после тяжёлого, пьяного сна. Дальше полустёртая надпись, сделанная бог весть когда, становилась совсем не разборчивой и Алексей, переведя взгляд на церковь, в которой уже начался молебен, попытался вспомнить, что же с ним произошло.

В одиннадцать лет, став круглым сиротой, он узнал крайнюю бедность, унижение и отчаяние, и, чтобы не умереть с голоду пошел "в люди", сам зарабатывал свой хлеб – началась длинная чехарда всевозможных занятий: от посыльного в магазине до богомаза, от буфетного посудника на пароходе до кочегара, от пекаря до бурлака. Всего и не вспомнить. Повзрослев, в поисках лучшей доли, скитался по России, попадал в самые невероятные истории, пару раз чудом остался в живых. Всегда полагаясь только на себя, он никогда не пытался жить за счёт другого, никогда не увиливал от трудностей, жил жизнью простых людей и впитал в себя мудрость и энергию трудового, талантливого народа.

Сейчас это был дюжий, двухметровый детина сказочной силы – настоящий богатырь с широченными плечами и пудовыми кулаками. Въебёт как срежет – вот что хотелось сказать, глядя на этого простого русского парня.

Последнее время Алексей занимался тем, что участвовал в кулачных боях, которые русские купцы устраивали себе и всему честному народу на потеху на многочисленных ярмарках. И занимался весьма успешно. Так успешно, что слава о нём, как о непобедимом бойце достигла Америки. И на бой с Алексеем приехал сам Брок Леснар – американский чемпион по боям без правил. Дело кончилось уже во втором раунде, когда Алексей своим коронным ударом нокаутировал заезжую знаменитость, сломав ему челюсть. Потом вернулся в родной город и целую неделю праздновал победу, пропивая полученные за бой деньги с многочисленными товарищами, портовыми грузчиками, бурлаками..., одним словом с такими же босяками, как и он сам. А пить Алексей любил и умел – не хуже чем драться.

Сильно болела голова, и хотелось опохмелиться. Как ни старался Алексей, он не мог вспомнить, какая беда занесла его этой ночью на церковное кладбище. Последнее, что помнил о вчерашнем вечере, – в трактире какой-то кривой тип урчал, поминутно икая, песню, всю из каких-то прерванных и изломанных слов, то страшно шипящих, то гортанных. Он был, очевидно, не русский. "Вот, новый поворот, и мотор ревёт..." - всё, что удалось разобрать Алексею. Дальше провал – память напрочь отказывалась внести хоть толику ясности.

Мечтая о холодном пиве и проклиная всё на свете, Алексей покинул кладбищенский уют с твёрдым намерением осуществить свои мечты в ближайшем кабаке. Он оказался на церковной площади. Служба закончилась, и площадь наполнилась отмолившимся народом. Алексей почувствовал себя смертельно одиноким, вырванным и выброшенным навсегда из той жизни, что принадлежала всем этим сытым, благочестивым людям, и, стремясь в спасительный кабак, он хмуро пробирался сквозь толпу, когда до слуха его донёсся столь знакомый смех.

Со времени их первой встречи хорошенькая девочка превратилась в статную молодую барышню. Хороша ли была Варвара? Да и возможно ли описать эту тихую женскую прелесть, что пленяет более плавной роскоши пышных плеч и грудей? Глядя на неё, трудно было поверить, что из-за этой угловатой, большеротой девочки стрелялся третьего года семинарист Анисимов. Однако хороша была Варвара, чудесно хороша. В хрупкости её, худобе даже и более всего в широко поставленных светлых глазах угадывалась подспудная чувственность. Как тлеют горячие угли, скрытые порошей мягкого серого пепла, так проглядывала в ее резких, порывистых движениях глубокая страстность. В гордой посадке головы, в гладкой каштановой прическе угадывалась готовность покориться, но покориться лишь достойному – для прочих же была эта барышня насмешлива и даже резка.

Ещё в отрочестве ощутила Варя силу своей женской сущности – в домашней, отделанной мрамором купальне застывала порой перед старым зеркалом в пол, медленно стягивала шёлковую сорочку с плеч, любовалась ключицами, небольшими грудями, увенчанными розетками шоколадного крема сосков, стройными бёдрами, впалым смуглым животом. Опускала взгляд она ниже, вдоль тонкой полоски золотого пуха, что будто стекал из втянутого пупка, стекал, стремясь соединиться с мягким руном Вариного межножья. Она клала руку на этот соблазнительный, чуть припухший бугорок – соблазнительный безотчетно еще, придавливала слегка ладонью, от чего на бледных обычно щеках Варвары проступал жаркий румянец, а внутри рождалось радостное и постыдное ожидание. Было в этом ожидании и от восторга маленькой девочки в Рождественскую ночь, когда в глазах ее отражалась волшебным сиянием убранная свечами и хрустальными шарами ёлка, и от нетерпения, страха и, быть может, даже стыда, замыслившего недоброе налетчика.
Осознавала ли Варвара свою всепобеждающую прелесть? Безусловно, знала, что хороша, но не знала, что красота её была не только лишь в стройности невысокой ладной фигуры, в блеске чудесных глаз, во вздымавшейся глубоким дыханием груди, но и в том, как куталась она в шаль, зябко поводя плечами, как глядела на своего vis a vis чуть затуманенным взором – взором, представали которому совсем, казалось, другие виды и дали; как поправляла выбившиеся из причёски пушистые пряди. Но более всего пленяла и будоражила манера Варвары глядеть быстрым взглядом сперва на губы понравившегося мужчины, а затем в глаза, даря тем самым обещание, обещание, которому не суждено сбыться. Обжигала она порой таким взглядом и папенькиных сановных друзей и, приглянувшегося васильковыми глазами и пышностью льняных кудрей, мальчишку-разносчика. И было во взгляде этом порой больше чувственности и бесстыдства, чем в прикосновениях обнаженных гениталий.
Алексей не испытывал недостатка в женском внимании, многих прелестниц очаровывала его богатырская стать, мужественные черты лица, быстрый и цепкий взгляд зеленоватых глаз, нежная кожа, застенчивая, слегка виноватая улыбка, даже копна вечно спутанных русых волос имела своё несомненное очарование. Его отношения с женщинами точнее всего было бы обозначить одним словом – шалить. Когда его молодое, сильное тело требовало женщину, то он легко и просто находил себе очередную подружку и так же легко и просто расставался с ней, просто потому что "баловство" – так он называл соитие, ему быстро надоедало. И каждой новой женщине он радовался той нетерпеливой, жадной радостью, которую испытывает любитель вкусно поесть в ожидании искусно приготовленной пищи.

Когда же увидел он Варвару, то первое чувство было сродни тому, что ощущает человек в минуту крайней опасности, когда нестерпимо хочется куда-то исчезнуть, спрятаться, но тело становится чужим, и не в состоянии оно ни двинуться, ни пошевелиться. Нечто подобное происходит с человеком в кошмарном сне, за миг до спасительного пробуждения.

Чуть позже, когда возвращалась она домой; осторожничая и таясь, не смея приблизиться и боясь вспугнуть, как охотник следовал Алексей за Варварой, свирепо любуясь её волнительной грациозной походкой, всеми изгибами изящной фигуры, всей прелестью такого молодого и такого желанного тела.

С неделю Алексей бродил вокруг особняка, где жила Варвара, боясь выдать себя, обнаружить, боясь в первую очередь самого себя, а по ночам истязал свою плоть отчаянным рукоблудием. Потом, вконец истерзанный и побитый, он выпросил у знакомого репортёра из местной газетёнки обещание, что тот представит его Варваре Дмитриевне.
Недоумение – первое, что почувствовала Варвара, увидев Алексея. «Какой же неотёсанный», - подумалось ей, когда тот сбивчиво, нарочито громко, якобы от души, изредка быстро и цепко взглядывая на неё, стараясь уловить производимое впечатление, начал бесконечно длинный и бесконечно скучный рассказ, видимо заранее припасённый. Варвара почти не слушала. Но Алексей всё говорил и говорил…

Не понимала Варвара, как получилось так, что она согласилась встретиться с ним вновь, и почему такой чужой и такой далёкий человек вдруг стал ей небезразличен и интересен. Ну, конечно же, ей льстило, что этот большой, сильный и уверенный в себе мужчина вёл себя в ее присутствии словно застенчивый мальчишка. К тому же приятно ей было внимание обывателей – прогуливаясь в сопровождении стантного Алексея по набережной, частенько ловила Варвара восхищенные взгляды, и то тут, то там слышались приглушенные шепотки: «Ах, какая красивая пара!». И, кроме того, забавляла её столь отличная от той, что она привыкла, манера поведения Алексея – его бесшабашный характер, его наплевательское отношение к деньгам – стремление к безудержным тратам, его презрение к любому подневольному труду, ненависть к понурой повседневности, тяга к рискованной свободе. Но, скорее всего, дело было в том, что, общаясь с Алексеем, Варвара со жгучим любопытством ощущала, как вместе c ним входил в мир какой-то сквозняк, неуютный холод, страсть к разрушению. И она в тайне, боясь себе самой в том признаться, находила эту тягу к неблагополучию восхитительной.

Алексей чудил. Лишённый того иммунитета, что обычно прививается на гимназической скамье, он беспечно позволил разлиться по своему могучему организму дикой, сумасшедшей энергии и с отчаянным наслаждением отдал всего себя во власть той единственной силы, которая способна оправдать бессмысленное времяпрепровождение, именуемое жизнью.
Корзины с цветами, серенады в исполнении цыганского хора, а воздушный шар! И это только маленькая толика тех чудачеств, что выпали на долю изумлённой Варвары.

По городу поползли слухи. Дабы пресечь их, отец Варвары, Дмитрий Александрович Пригов – крупнейший промышленник и глава городской думы, имел с дочерью нелицеприятный разговор о том, что негоже, мол, его единственной наследнице знаться с каким-то оборванцем, что она позорит не только себя, но и всю династию Приговых, что она давно уже не гимназистка, и пора бы за ум взяться. Любила Варвара своего папу, любила, уважала и всегда ценила его мнение, да и вся её жизнь, всё, к чему она привыкла и всё, чем дорожила – всё говорило за то, что Алексей ей не пара, что у неё с ним не может быть ничего общего, что так долго продолжаться не может и рано или поздно, но нужно будет в их отношениях поставить точку. Но, с другой стороны, ей было бесконечно жаль обрывать тот дивный, чудесный сон, в который превратилась её жизнь после знакомства с Алексеем. И, как это часто бывает, сделать выбор Варваре, решить, как быть с её сердечным другом, помог случай.

Случилось так, что в город с деловым визитом приехал сам Сергей Сергеевич Михамков - знаменитейший режиссёр, король синема и чародей экрана, как писали о нём в газетах. Не единожды имевший аудиенцию у самого Государя императора и водивший дружбу с премьер министром, Сергей Сергеевич представлял собой не только важную государственную персону, но и являлся предметом обожания многомиллионной армии кинолюбителей и, особенно, кинолюбительниц, превращавших премьеру каждого михамковского фильма в событие национального масштаба.

В честь приезда дорогого гостя Дмитрий Александрович Пригов закатил шикарный обед, на котором познакомил свою дочь со знаменитым кинорежиссёром. Взглядом опытного ловеласа Михамков мгновенно оценил провинциальную красу Варвары Дмитриевны и включил годами отшлифованные приёмчики из своего арсенала профессионального соблазнителя: "Поедемте в Париж на выставку, Варвара Дмитриевна… Для меня, Варвара Дмитриевна, невозможного мало...", - ухмылялся в пышные усы, а под конец стал пощипывать лениво гитарку и петь про какого-то насекомого.

Варвара ликовала. Она уж позабыла своего Алёшу и по уши была влюблена в Сергея Сергеевича. Конечно же, во всём виновата великая русская литература, все эти бородатые уродцы Достоевские-Толстые-Чеховы, наполнившие русские головы смрадом душеспасительных историй, приучившие русский народ слепо верить печатному слову, а русских барышень грустить о чем-то непонятном и мечтать о чем-то иллюзорном. Ведь именно паутина из умело подобранных слов столь непринуждённо сплетённая господином Михамковым опутала Варвару, превратив милую девочку в кокотку и светскую львицу. Или Варвара сама вдруг вообразила себя таковой?

Так или иначе, но на следующий день после столь упоительного застолья Варвара встретилась с Алексеем и уверенным тоном сухо сказала, что она устала, что ей надоело, что она не видит смысла, что её измучила его шальная жизнь, что она хочет уехать за границу, что они разные люди и никогда не смогут понять друг-друга. И потом добавила что-то совсем-совсем обидное, отчего у Алексея потемнело в глазах, и он ринулся прочь, не разбирая дороги, сбивая всё на своём пути и распугивая случайных прохожих. Потом, запёршись у себя, выл, как раненный зверь и всё повторял: «Почему, почему, почему…» Вечером, поддавшись на уговоры товарищей, посетил заведение мадам Швехвель, где вместо того, чтобы утешить себя ласками тамошних товарок, устроил дебош, сцепившись с каким-то грузинским коммерсантом. В результате вызванные вышибалой полицейский урядник и двое городовых проводили Алексея в околоток, где он провёл остаток ночи. Утром, отпущенный под честное слово, он по привычке оказался на городском рынке, чтобы купить Варваре цветы, но вспомнив, что нет в этом более надобности, учинил настоящий погром – ох, и трещали ебальники у лиц кавказкой национальности! Наконец-то русские бабушки, могли вздохнуть свободно и торговать на рынке, а не на задворках, добрым словом поминая русского богатыря Алёшу. Вот только тому уже было не до чего.

Пить стал Алексей. Пить страшно, неутомимо, до потери всего человеческого, пытаясь вытравить из себя Варвару. Да, куда там… В какой-то момент, когда на водку уже не оставалось никаких сил, купил Алексей за четыре рубля тульский пистолет, вышел на речной откос, бросил взгляд на блестящую речную чешую, усмехнулся чему-то, приставил пистолет к левой стороне груди и с наслаждением выстрелил.

Пуля, пробив лёгкое, прошла насквозь, не задев сердца. Рана была серьёзная, но отнюдь не смертельная. Через пару недель, молодой могучий организм полностью восстановился, и Алексей уехал из города. Как казалось тогда – навсегда.

Алексей вернулся в город в тот страшный тысяча девятьсот восемнадцатый год, когда человеческая жизнь ничего не стоила, и брат шёл на брата, а сын убивал отца. Вернулся командиром красного отряда, освобождавшего город от белых. Бои были упорными и беспощадными, в результате город сильно пострадал – то тут, то там виднелись следы от пуль и снарядов, многие дома были разрушены. Особенно досталось колокольне – на ней белыми был установлен пулемёт, поливавший весь город смертоносным огнём. Сейчас полуразбитая колокольня представляла собой печальное зрелище: колокола были сброшены и разорваны, а вместо колоколов были повешены позволившие установить пулемёт попы.

Выступая на стихийно организованном митинге, Алексей просто и внятно говорил о новой жизни, о том, какой мы новый сад построим, и как ещё в том саду погуляем. Внезапно из толпы раздался выстрел. В это сложно поверить, но пуля попала ровно в то место, в тот шрам на груди красного командира, что остался от предыдущего столь нелепого ранения. Есть люди, которых пули не берут и, видимо, Алексей был из их числа. И хотя ранение было чрезвычайно опасное, к счастью, нашёлся опытный хирург, который извлёк пулю и спас Алексею жизнь.

В суматохе после выстрела, стрелявшему удалось скрыться и, чтобы его найти, комиссар Соломон Абрамович приказал арестовать всю городскую контру – всех тех, кто не похож был на пролетария, согнать на городскую площадь и каждый час расстреливать по человеку, пока совершивший покушение на красного командира не будет выдан.

Арестованных было больше трёх сотен. Все они стояли под открытым небом, окружённые кольцом из красноармейцев. Уже много часов находились они в плену, невыносимо страдали от голода и жажды, многие из них совсем пали духом. Бойцы, проявив смекалку и сообразительность, стали выводить не в час по человеку, а в два по двое. Для экономии патронов выкопали ямы и опускали туда заложников вниз головой, оставляя ноги их до колен на поверхности земли; потом они постепенно засыпали яму землею, следя по судорогам ног, кто из казнимых окажется выносливее, живучее, кто задохнется позднее других. Лузгали семечки и спорили. Красноармеец Микола, обратив внимание на то, что женщины, как правило, дёргались дольше, успел уже выиграть полтора штофа водки.

Когда дошла до Алексея весть о заложниках и о том, что в числе их оказалось всё семейство Приговых, то тут же послал своего ординарца к Соломону Абрамовичу с просьбой о помиловании и освобождении Варвары Дмитриевны. Сказать, что Соломон Абрамович удивился, значит, ничего не сказать. Дело в том, что отношения между красным командиром и комиссаром были, мягко говоря, натянутыми и сам факт просьбы, а тем более просьбы такого рода, уже являлся неким force majeure – тем, чего не должно было быть вовсе. После непродолжительного раздумья Соломон решил лично допросить Варвару. Стук в дверь отвлёк его от составления финансового отчёта американскому банкиру-олигарху Яшке Шиффу.

- Ну, что там ещё - раздражённо вопросил Абрамович, отрывая глаза от экрана МacBook.

- Так я до вас жінку привів, як пан просив - виновато загундосил красноармеец Микола.

- Сколько раз тебе говорить, олух ты царя небесного, я – товарищ, никакой я тебе не пан. То-ва-рищ – по слогам произнёс Соломон, он хотел добавить ещё что-нибудь обидное и злое, но, увидев Варвару, осёкся.

«Ого, какая благородная пиздятинка», - захлопал глазами Соломон. «Боже, ну и урод», - подумалось Варваре, как только Микола оставил её наедине с Абрамовичем, и она смогла получше разглядеть существо, в руках которого сейчас находилась её жизнь и жизнь её родителей. Соломон Абрамович принадлежал к довольно распространённому типу мужчины, который внешнюю свою, мягко говоря, непривлекательность, а, говоря по-простому уёбищность, усердно компенсирует бурной жизнедеятельностью. Ведь именно бурная жизнедеятельность превратила простого раввина, всю жизнь прожившего за чертой оседлости, всю жизнь стеснявшегося своей наружности – своего огромного семитского шнобеля, своей клочковатой бородёнки, своей близорукости, своей пучеглазости и мохноухости в героя революции и в пламенного борца за светлое будущее.

- Ну-тес, ну-тес,- зажурчал себе под нос Соломон, - а у комполка губа не дура, за такую бабель я бы тоже вписался.

- Господи, спаси и помилуй – перекрестилась Варвара украдкой.

- Контркультура возникла ровно в тот же момент, когда возникла и сама культура - вдруг осенило Соломона Абрамовича.

- Боже, когда же закончится этот кошмар, - вздохнула Варвара.

- Осень, ты на грусть мою похожа, осень ..., - отчётливо промурлыкал Соломон.

- Что же будет с родиной и с нами, - вновь вздохнула Варвара.

- Что же это вы, Варвара Дмитриевна на пороге-то застыли? Заходите, гостьей будете, присаживайтесь вот, - Соломон подвинул стул, - в ногах правды нет. Чай, кофе или другие колониальные товары? Для меня, Варвара Дмитриевна, невозможного мало.

Поразительно, но Абрамович произносил те же самые слова, что и Михамков, причём произносил их с теми же интонациями, разве что немного картавя.

- Благодарю. От чая, пожалуй, не откажусь.

После многочасового стояния на площади Варвара смертельно устала и, несмотря на то, что сидеть за одним столом с Абрамовичем было омерзительно, она приняла приглашение и сейчас, пользуясь тем, что Соломон хлопотал по поводу чая, с удивлением разглядывала непонятный, похожий на печатную машинку, прибор на столе. Потом, её взгляд переместился на книжку, лежащую рядом с прибором. "Трудно быть богом" - прочла название Варвара. Вернувшийся со стаканом чая Соломон перехватил её взгляд.

- Что же это вас так заинтересовало? - учтиво вопросил Абрамович.

- Да вот, какие-то странные писатели А.Стругацкий и Б.Стругацкий, - ответила Варвара, - никогда о таких не слышала.

- А…, - глаза Соломона заблестели и он, с явным удовольствием, взял книгу со стола. - Для нас, Варвара Дмитриевна, эта книга, как для вас библия, ибо в ней есть ответы на все вопросы. Вот, например, открываем на любой странице и что мы видим? А вот что. Соломон торжественно и заунывно, как молитву, стал зачитывать текст:

"Пятнадцать лет понадобилось мне, голубчик, чтобы понять, что же самое страшное. Человеческий облик потерять страшно, Антон. Запачкать душу, ожесточиться. Мы здесь боги, Антон, и должны быть умнее богов из легенд, которых здешний люд творит кое-как по своему образу и подобию".

- Ну, правда ведь, прелесть? - захлопнул книжку комиссар.

- Боже, какая чушь, - чуть слышно произнесла Варвара.

- Варвара Дмитриевна, а хотите полюбоваться на один клипец, намедни CNN впрямую транслировало, так я успел в эмпег сконвертнуть. Когда ещё на ютуб выложат…

С этими непонятными словами Абрамович развернул свой странный прибор и на маленьком экране, как в синематографе, Варвара увидела всю императорскую семью в каком-то подвале.

- Боже, что это? - ужаснулась она.

- Что, что - расхохотался Абрамович - казнь вашего царя, Николашки Кровавого. Мой приятель Юровский приводит приговор в исполнение. Всё чики-пуки.

- Почему же это он кровавый?

- Ага, как-жешь, как-жешь ... А кто стрелял в ходоков-просителей из пулемёта Мадсена в день "Кровавого воскресенья"? Распутин и княгиня Вырубова лично видели, а им лгать, смысла нет.

Тем временем на экране происходило нечто немыслимое. Появились двенадцать человек, вооружённых револьверами и почти одновременно открыли огонь. Залпы следовали один за другим. Все жертвы упали. Смерть Государя, Государыни, трех детей и лакея была мгновенна. Сын был при последнем издыхании; младшая Великая Княжна была жива – какой-то человек мерзкой наружности несколькими выстрелами своего револьвера добил Цесаревича; палачи штыками прикончили Анастасию Николаевну, которая кричала и отбивалась. На этом кино закончилось.

- Неужели всё это правда? - ужаснулась Варвара.

- Ну, вы меня обижаете, - гримасничая протянул Абрамович, - СNN, не та контора, чтобы фуфло гнать. Всё было сделано так, как доктор прописал. Короче, нет у вас больше царя. Liberté, Égalité, Fraternité - в чистом виде. Гуляй, рванина, от рубля и выше.

- И чего же вы добиваетесь? - Варвара была шокирована только что увиденным и озвученным.

- Хороший вопрос, - заурчал и засиял Абрамович, - наша цель, Варвара Дмитриевна, это удовлетворение потребностей. Не какое-то там абстрактное "Боже - царя храни", а удовлетворение потребностей – все легко и просто, а главное понятно. И поэтому мы непобедимы. И...

- Ну, а лично от меня, что вам угодно? - перебила Абрамовича Варвара.

Соломон снова осёкся, потом снял, протёр и снова нацепил очки, прищурился и в липкой тишине отчётливо процедил:

- אני רוצה שתמצצי ת'זין שלי, יה כלבה.

- Я не понимаю, что вы говорите - устало произнесла Варвара

Комиссар обошел стол, стал пред сидящей девушкой, облокотился о столешницу. Вальяжно закурив папиросу, объявил:

- Оставим, впрочем, реверансы. Нам обоим известно, что не будь известных печальных обстоятельств, не лицезреть мне, Варвара Дмитриевна, светлого вашего образа.

Соломон Абрамович отхлебнул от стоящей тут же на столе походной фляги, крякнул удовлетворено и продолжил совсем другим уже тоном:

- Сейчас, буржуйское отродье, ты встанешь, снимешь свои парижские тряпки и отсосешь мой жидовский пролетарский хуй. Да, да, Варвара Дмитревна, отсосешь мой жидовский хуй. Иначе ты и твоя семья последует за своим царём. Но, если сделаешь всё как надо, я гарантирую тебе и твоей семье неприкосновенность и освобождаю всех заложников. Даю слово красного комиссара. Так ты будешь сосать, ёбанная сучка?

В изумлении, будто получив прилюдно звонкую пощечину, подняла Варвара гневный взор – прекрасные глаза её готовы были испепелить наглеца, но, встретив безжалостный, холодный взгляд, почувствовала гордая красавица, что всякая воля и честь покинули ее. Предстали пред её внутренним взором маман и папенька, и вновь всем телом ощутила она нависшую над ними страшную, неминуемую угрозу.

За окном уж занималась вечерняя заря, и в полной тишине полутёмного кабинета, падали на неметеный пол изящные башмачки, расстегивались неверной рукой бесконечные крючки платья. Дрожала Варвара в одной белой сорочке, но и та полетела на пол под требовательным взором комиссара.

Гордая русская красавица, избалованная барышня и всеобщий кумир стояла круглыми коленями на грязном полу, стояла пред сыном сапожника, а ныне славном красном комиссаре Соломоне Абрамовиче. Дрожащими пальцами выпростала Варвара комиссарский обрезанный хуй, пахнуло на нее теплым зловонием немытого тела. Зажмурилась Варя, затаила дыхание и приняла в сладкий нежный рот свой свекольноголовый жидовский отросток. Отросток, что тыкался в нёбо, не давал дышать, но облепляла его Варвара горячей изнанкой рта своего, поводила языком по упругой, обнаженной головке, и насаживалась гордая прекрасная голова на зловонный ствол комиссара, повинуясь движениям тяжелой ладони на затылке, повинуясь ухватившимся за роскошные волосы грубым пальцам.

Когда раздался рык комиссара, и наполнила горло Варвары горькая, густая жидкость, пришлось ей, удерживаемой крепкими руками, судорожно сглотнуть и, казалось, горечь теперь навсегда останется в горле, в самом животе ее. Затем отпустил Соломон Варвару, и дышал тяжело и часто, не глядя более на белое, распростертое у ног его тело. Неожиданно красивым баритоном запел: «Как часто вижу я сон, мой удивительный сон, в котором осень нам танцует вальс-бостон...» Последнее, что увидела Варвара это надпись на кольце Абрамовича. «Всё пройдёт», – успела прочитать она пред тем, как упала без чувств.

Пришла в себя Варя лишь на улице, когда обдавал её разгорячённые щёки прохладный ветерок, а желудок пытался исторгнуть невыносимую отвратительную горечь. И, когда кое-как одетую, совершенно истерзанную барышню тошнило белесыми сгустками, когда мешались слёзы и слизь на лице её, пришло ужасное понимание унизительного падения – падения сколь глубокого, столь безвозвратного.

Вот так получилось, что Великая Октябрьская Социалистическая Революция, о которой так долго говорили большевики, свершилась для того чтобы русская красавица Варвара стояла на коленях пред бывшим раввином Соломоном Абрамовичем и сосала его мерзкий свекольный хуй, а, может быть, все жертвы, все ужасы и страдания, которые выпали на долю русского народа, были нужны, чтобы Варвара и Алексей всё-таки соединили свои судьбы? Кто знает, кто знает... Но ясно одно – Абрамович, отпустив Варвару, тут же приказал расстрелять всех заложников, в том числе мать и отца Варвары из пулемётов, а сам на следующий день повёл красный отряд дальше – освобождать страну от белой сволочи. Раненный же Алексей остался в городе, чтобы защитить Советскую Власть, чтобы восстановить разрушенный гражданской войной родной город.

И так же, как изменился город, изменилась и жизнь горожан. Не только здания лежали теперь в руинах, но и спокойный, мирный жизненный уклад всего города. Варя, Варвара, Варенька, нежный буржуазный цветочек, та самая девочка, что смеялась столь беззаботно в тот памятный Алексею день, та самая девушка, что так жестоко отвергла его любовь, поступила от безысходности на службу в комиссариат. Новая власть вольготно расположилась в здании бывшей городской управы. Целыми днями печатала Варвара на стареньком ремингтоне бессмысленные, топорным языком писаные приказы. Нежные руки её огрубели теперь, длинные пальцы покрылись чернильными пятнами. Но ничто – ни потеря родных, ни лишения, ни само безумие и нелепость происходящего, ни даже бесконечное унижение, что носила Варвара в животе своем, будто отвратительную, пожирающую плоть опухоль, не могли погасить свет её глаз, не могли затушить огонь души гордой русской красавицы.

Именно этот взгляд заставил вошедшего в здание управы, едва оправившегося от ранения, Алексея вновь почувствовать себя маленьким мальчиком, одиноким сиротой, ребёнком, идущим за гробом матери. Он узнал этот взгляд, и сердце его наполнило непреодолимое желание погасить блеск этих глаз, стереть холодную полуулыбку с бледных губ.

Грубая с махорчатым духом рука накрывает нежный рот Варвары, нечеловеческая сила поднимает её небольшое ладное тело, перегибает над столом, прижимает её голову к крашенной столешнице, задирает длинную, с заляпанным осенней грязью подолом юбку, обнажая плохонькие ботиночки на высокой шнуровке и аккуратно штопаные чулки. Боль и унижение проникают в Вареньку, движутся ритмично внутри, на глазах её выступают слезы, но ни вскрикнуть, ни позвать на помощь она не в состоянии. Тело её не подвластно более воле хозяйки, и вот уже движутся стройные бедра на встречу разрывающей плоть моще, и невольный вздох слетает с разомкнутых пересохших губ, и в такт движениям сцепленных тел позвякивает на колченогом столике серебряная ложечка в стакане с недопитым остывшим чаем.

«Вот что – завтра приходи ко мне на квартиру, вместе жить станем», - хрипло произносит Алексей, натягивая свои солдатские штаны. Варвара глядит на него сквозь слезы с глубоким презрением, но понятно обоим, что придет она на следующий день в его дом, что станет жить с чуждым по духу мужем, станет делить с ним стол и постель и, что это только начало невыносимой, мучительной, прекрасной и разрушительной любви.