Баллада о красеом цвете

Автор: valmor
Я стою, опираясь локтями на подоконник, слегка вывалившись грудью из просторного домашнего халата, и рассматриваю своё отражение в оконном стекле. Утро ещё не наступило, и предрассветный рассеянный свет окрашивает всё вокруг в серо-голубые тени, рисуя на стекле причудливые разводы, весьма отдалённо напоминающие ледяные узоры в зимний морозный день. Однако сейчас лето, и посему узоры окрашены не в снежно-голубой, как это бывает зимою, а в голубовато-сиреневатый оттенок. От земли поднимается пар, и поэтому отражение моё в оконном стекле, и без того нечёткое, видится немного расплывчатым, словно в запотевшем зеркале ванной комнаты после принятия горячего душа.
В руках у меня находится высокий бокал с коктейлем под названием “Кровавая Мэри” - водка пополам с томатным соком. Впрочем, вместо водки в томатный сок я совсем немного капнула домашнего яблочного вина. При таком, прямо скажем, весьма необычном сочетании получившийся напиток приобретает лёгкий железистый привкус. Не знаю, кому как, а мне нравится. Коктейль, получающийся при этом, имеет вкус оригинальный, терпкий, необычный какой-то.
Словом, довольно экзотический.
Трогательный какой-то...
Я держу бокал перед собой на уровне так и норовящей выскользнуть из халата груди, осторожно сжимая в ладонях хрупкое чешское стекло. Через тонкие стенки бокала плещущаяся в нём кроваво-красная жидкость приятно холодит мои пальцы.
Оторвавшись от созерцания своего отражения, я перевожу взгляд на бокал в своей руке. Слегка отставив бокал в сторону на расстояние вытянутой руки, секунду любуюсь его содержимым, одновременно рассматривая весь окружающий мир сквозь призму насыщенно красной, немного мутноватой жидкости. Мир, будучи рассмотренным сквозь бокал с коктейлем, сразу же расплывается и приобретает кровавый оттенок. Теперь всё окружающее меня окрашено в красный цвет. Дома, деревья, припаркованные около домов машины - всё на какую-то долю секунды приобретает кроваво-красный, поистине футуристический, оттенок.
Вдоволь налюбовавшись открывшейся картиной, насладившись зрелищем кроваво-красного мира, подношу бокал к губам и делаю большой глоток. Жидкость мягко соскальзывает в желудок, по пути приятно холодя и одновременно обжигая пищевод.
После чего возвращаюсь к созерцанию своего отражения.
Беспристрастное стекло равнодушно рисует изображение молодой женщины с короткими, едва достающими до плеч, волосами, и большими, слегка печальными глазами.
Впрочем, насчёт глаз - это я сама нафантазировала. Изображение на стекле, как я уже упоминала, не отличается чёткостью, и поэтому разобрать выражение глаз в этой мерцающей дымке определённо не представляется возможным. Самих- то глаз совершенно не видать, чего уж там говорить об их выражении!
Однако я абсолютно уверена в том, что глаза у меня сейчас печальные. Вот уверена, и всё тут! Сама не знаю, отчего, но в это время суток, короткий промежуток между ночью и утром, мне всегда становится немного грустно. Словно душа ожидает чего-то нового, неизведанного… ждёт, ждёт, да всё никак не может дождаться!
Я люблю это время, и всегда стараюсь проснуться до зари, чтобы встретить первые солнечные лучи, раскрыв пошире глаза, протягивая к ним руки, вбирая в себя солнечную энергию и словно напиваясь, напитываясь этим поистине волшебным светом.
Вот и сейчас я стою и терпеливо жду первых рассветных лучиков, что робко тронут этот серо-голубой мир и начнут окрашивать его в розовато-красноватые цвета, которые затем, по мере восхода солнца, станут наливаться всё большей и большей интенсивностью, пока наконец не полыхнут ослепительно красным...
Красный цвет...
Всё новое в моей жизни так или иначе связано с этим цветом.
Красный цвет - цвет крови...
Глубоко вздохнув, как перед прыжком в омут, я закрываю глаза и действительно бросаюсь в омут - глубокий омут моих воспоминаний, что поддерживают меня на плаву, не давая утонуть в серой монотонности каждодневных будней, и одновременно теребят измученную душу, никак не позволяя ей окончательно успокоиться...
 
… Мы с ним, с этим мальчиком, познакомились ещё в детском саду, где попали в одну группу по причине того, что жили в одном доме, по соседству, да и возрастом были одинаковы. Знакомство состоялось прозаически и вместе с тем не совсем банально.
Подойдя ко мне, мальчик долго и как-то пристально рассматривал меня, словно изучая на предмет соответствия каким-то своим тайным целям. После чего поднял с пола какую-то игрушку (как выяснилось впоследствии, этой игрушкой оказался металлический вагончик от игрушечного поезда) и что есть силы саданул меня ею по голове.
В последний момент перед столкновением с игрушкой я, зачарованная зрелищем несущейся на меня железной вагонетки, как-то интуитивно, детскими своими мозгами ещё не вполне осознавая, что происходит, мотнула головой в сторону, чем слегка смягчила последствия травмы.
Впрочем, помогло мне это мало.
Удар пришёлся чуть выше глаза, и из рассечённой брови тут же фонтаном брызнула кровь, заливая глаза и щёки, красиво очерчивая линию губ, стекая затем по самому краешку рта на подбородок, и завершая свой путь на моём детском платьице, которое от воротничка и до живота тут же поменяло свой цвет с изначально-исходного серо-белого на результативно-последующий умеренно маренговый.
Странно, но я не заревела, как полагалось девочке моего возраста, и как я, в общем-то, всегда поступала в подобных случаях, а вместо этого уставилась на мальчика с каким-то неподдельным изумлением, и было это изумление отчего-то светлым и радостным.
Сквозь кровавую пелену тогда смотрела я на своего обидчика, и через эту пелену виделся он мне весь в обрамлении ярко-красного ореола, как Артур Грей, под алыми парусами спешащий к своей Ассоль. Впрочем, о существовании данных литературных героев я, будучи трёхлетним ребёнком, тогда не подозревала, с творчеством Александра Грина мне ещё только предстояло ознакомиться.
Но одно я знала твёрдо - он, этот мальчик, был для меня самым настоящим героем!
Так он мне выразил свою любовь...
Может, правда, не совсем традиционным образом...
Что есть мочи лупанув железной вагонеткой по голове...
Впрочем, осознание этого факта, понимание того, что сей безрассудный, и, прямо скажем, несколько глуповатый поступок был проявлением любви, а отнюдь не демонстрацией агрессии, пришло ко мне значительно позже, в ту чуть более зрелую пору, когда я уже достаточно подросла и накопила какой-никакой жизненный опыт, бесспорно необходимый для того, чтобы начать что-либо соображать в нелепых перипетиях сложных жизненных ситуаций. Тогда же, разумеется, знать я ничего не могла, а могла лишь чувствовать своей женской, незрелой ещё, совершенно неразвитой, только лишь зарождающейся, возможно, в этот самый миг, интуицией.
Да, понимание пришло позже.
Однако стояла я, смотря на мир сквозь кровавые потёки и даже не пытаясь их вытереть, именно тогда, в юном совсем ещё возрасте, в игровой комнате нашей детсадовской группы.
И именно тогда ко мне пришла моя первая любовь.
Которую я тогда ещё не могла понимать и осознавать, а могла лишь ощущать и чувствовать...
Её приход сопровождался окрашиванием окружающего меня мира в кровавые цвета.
Тогда, капая кровью на детсадовский линолеум и взирая на окружающий мир сквозь застилающую взор кровавую пелену, ощущая привкус железа во рту, я ещё не знала, что отныне навсегда любовь будет звучать для меня кроваво-красной мелодией.
И отдаваться во рту привкусом железа...
Чуть позже мне обработали рану ваткой, смоченной в растворе перекиси водорода, той же самой ваткой стёрли кровь с лица и шеи, и, перебинтовав голову, повезли в травмопункт, где на мою многострадальную бровь наложили пару швов. Перевязка головы бинтами самолично осуществлялась спешно вызванной заведующей, что впоследствии явилось предметом неимоверной гордости с моей стороны. В травмопункте врач, седенький старичок с аккуратно подстриженной бородкой, накладывая швы, всё удивлялся: а почему же это я не плачу?
А я в это время переживала первую свою детскую любовь, смакуя её, словно карамельку, которую и рассасывать не хочется, чтобы по возможности растянуть, продлить удовольствие, и в то же время сосёшь её самозабвенно, не будучи в силах остановиться...
Рана же оказалась пустяковой, просто бровь при рассечении всегда обильно кровоточит.
Шрамик небольшой, правда, всё-таки остался. Он и теперь со мною, этот маленький детский шрамик, как напоминание о детской первой любви, о её коварстве и непредсказуемости. Иногда я трогаю его, и тогда что-то хорошее, какая-то ностальгия тёплой волной поднимается по моему телу, заставляя его трепетать, а сердце - биться более учащённо.
А с мальчиком тем мы потом подружились.
Впрочем, произошло это не сразу.
Тогда, после его признания в любви путём рассечения моей брови металлической вагонеткой, его здорово наказали, и он на какое-то время оставил свои поползновения в мою сторону.
Позднее же, видимо, сочтя паузу достаточно выдержанной, более того - несколько затянувшейся, снова принялся меня лупить. Правда, теперь уже не так основательно и без былого энтузиазма. “Разлюбил!” - забеспокоилась я и расслабилась лишь после того, как он с такой силой дёрнул меня за косичку, что в руке у него осталась добрая прядь моих, в ту пору и без того жиденьких, волос.
После этого он меня время от времени поколачивал, периодически напоминая о своих, пока ещё не растраченных, чувствах.
Вследствие чего практически всё время пребывания в детском саду я проходила в синяках, ссадинах и царапинах. Родители хмурились, но улыбались как-то понимающе.
Мало что изменилось и в школе. Мы с ним, с ухажёром моим неистовым, попали в один класс, более того - оказались за одной партой. Что, в общем-то, неудивительно, если принять во внимание наше соседство и практически одинаковый возраст.
Ну, да я об этом уже говорила...
Так вот, в школе он, мой суженый, продолжал меня лупить и таскать за косички, которые к тому времени, кстати сказать, возможно, благодаря его стараниям (ведь говорят же, что волосы растут тем лучше, чем больше их трепать. Такой своеобразный массаж, знаете ли!), отрасли в две довольно увесистых косы.
А однажды (это было летом, на школьных каникулах, но мы оба ещё не успели разъехаться на отдых, и потому находились в городе), ранним утром, возвращаясь из расположенного неподалёку от дома магазина, куда я, весело перепрыгивая через оставшиеся после вчерашнего дождя лужи, бегала за свежим хлебом по поручению мамы, я повстречала его. Он шёл, прихрамывая, и из рассечённой коленки у него текла кровь - много-много крови, точно как у меня в своё время, когда он саданул меня по голове, только у него залито кровью было не лицо, а вся нога, отчего даже сандалия пропиталась мокрой краснотой и зловеще хлюпала, исторгая при каждом шаге небольшие фонтанчики густой красноватой жижицы. Видно было, что каждый шаг давался ему с большим трудом, и он при каждом шаге страдальчески морщился, отчего похож был на маленького неповоротливого старичка. Однако, увидав меня, презрительно скривился, приосанился, превозмогая себя, перестал морщиться, и даже попытался перестать хромать.
Впрочем, последнее ему удалось плохо.
Женщина мудрее мужчины.
Всегда мудрее.
Даже если этой женщине - всего десять лет...
Поэтому я просто подошла к нему и без лишних слов подставила своё плечо, обхватив его рукой, свободной от пакета с хлебом, за талию. Тело под рукой было трогательно худеньким и каким-то горячим. Словно зимой дотронулась до отопительной батареи.
Только у батареи нет трогательных, по-мальчишески выступающих под тонкой рубашкой косточек...
Он дёрнулся, как от электрического разряда, и, по всему видно, хотел меня прогнать.
Однако не прогнал.
Доковыляв с ним до нашего дома, благо, находился он недалеко, всего в двух шагах от места нашей нечаянной встречи, я оставила его сидеть на скамейке, сама же отправилась на поиски двух столь необходимых нам сейчас предметов - лужи и подорожника.
Я-то, от природы будучи человеком довольно прагматичным и здравомыслящим, даже в столь юном возрасте, настаивала на уже опробованных ранее на себе и так хорошо зарекомендовавших себя перекиси водорода и ватном тампоне, и даже предложила подняться к нему или ко мне, но он наотрез отказался.
Мотивировал отказ довольно просто: к себе идти боится, чтобы не влетело, ко мне же подняться отказывается по причине банальной стеснительности.
Впрочем, само слово “стеснительность” произнесено не было, он просто в ответ на моё предложение подняться коротко и отрицательно мотнул головой, но и так всё было ясно.
Итак, оставалось одно - лужа и подорожник.
Лужа отыскалась довольно быстро, поскольку накануне как раз прошёл дождь.
С подорожником же дело обстояло несколько сложнее.
Внимательно высматривая в низкой траве чуть поодаль от растрескавшегося асфальта знакомые пыльно-зелёные листья, я наконец нашла то, что искала.
Выбрав подходящий мне по размеру экземпляр, я сорвала лист, намочила его в луже, отчего та тотчас же взмутилась, вызвав тем самым сомнения в своей пригодности для омывания раны, и, зачерпнув в пригоршню сколь могла много воды, помчалась к своему незадачливому “пациенту”, так неудачно где-то раскроившему ногу.
Следующие за этим полчаса я провела довольно весело, хотя и несколько однообразно. Словно челнок или какой сторожевой корабль, я курсировала между лужей и моим женихом, отчего нога жениха постепенно стала приобретать нормальный естественный природный телесный цвет, вода же в луже, напротив, окрашивалась во всё более и более интенсивный розовый цвет, так что к концу процедуры неискушённому постороннему человеку, мало осведомлённому в происходящем, могло показаться, что здесь, прямо на этом вот месте, в этой самой луже, только что завалили и освежевали средних размеров телка.
Я же в процессе выполнения сей нелёгкой задачи становилась всё более и более грязной и мокрой, так что под конец процедуры окончательно намокла и изгваздалась.
Закончив наконец спасение несчастного пострадавшего, я ополоснула руки в ставшей к этому времени почти красной луже, и, вернувшись к пострадавшему, с чувством выполненного долга и вполне заслуженного отдыха уселась рядом с ним на скамейку, ощущая непривычную, но такую приятную усталость, и стала обсыхать.
Предварительно не забыв наложить на промытую рану сорванный листок подорожника.
Всем ведь известно, что подорожник обладает антибактерицидным и ранозаживляющим (таких слов я тогда, разумеется, не знала. Однако о целебных свойствах подорожника уже в то время была прекрасно осведомлена!) действием...
Он же, мальчик мой, беззаветно в меня влюблённый, смотрел на меня благодарными и преданными глазами, и наконец смог связно рассказать, что же произошло.
Оказывается, его зачем-то понесло на территорию расположившейся неподалёку автобазы, обнесённую по всему периметру высоким забором с колючей проволокой.
Впрочем, зачем его туда понесло, как раз было известно. Всё дело в том, что на территории автобазы располагался их собственный небольшой вишнёвый садик, вишни в котором отчего-то всегда отличались особенной сладостью от всех прочих, приобретённых на рынке, либо сорванных в своём саду. Я тоже впоследствии пробовала эти вишни, и могу подтвердить, что они действительно вкуснее всех прочих.
Или нам просто тогда так казалось?
Как бы там ни было, мой Ромео полез в этот сад за вишнями. Высокий забор моему герою - нипочём, а вот с колючей проволокой неожиданно случилась оказия.
Об неё-то, об одну из выступавших проволочных колючек, он и рассадил себе коленку.
А потом мы с ним ели хлеб, и не было для нас тогда ничего вкуснее этого свежего хлеба.
Впрочем, хлеб действительно был очень вкусным.
Домой я вернулась только через час, так что мама даже уже начала волноваться.
И с половинкой хлеба...
А мальчик с тех пор перестал меня бить и шпынять.
Только смотрел иногда как-то странно...
Но теперь я уже не переживала, что разлюбил.
Потому что твёрдо знала - любит!
Впрочем, иногда, видать, по старой памяти, он всё же толкал меня легонечко в грудь.
Правда, совсем легонечко.
Так, для порядка...
Какие же всё-таки мальчишки дураки!
Нам, женщинам, пусть даже отчаянно маленьким и совсем юным, всегда приходится всё делать самим.
Эти же напыщенные индюки потом раздуваются от гордости и осознания собственной значимости - мол, первоначально-то инициатива исходила-то от нас!
Как же, от вас!
Как бы ни так...
… Однажды, когда он в очередной раз попытался меня толкнуть, я, вместо того, чтобы отстраниться, напротив, качнулась навстречу, тесно прижавшись к нему грудью.
А надо сказать, что в то время грудь у меня, хоть и не достигла ещё теперешних размеров двух пусть небольших, но упругих мячиков, всё же начала уже потихонечку оформляться.
То ли по этой причине, то ли по какой ещё другой, но мальчишка мой вдруг учащённо задышал.
Я прижалась ещё крепче, наслаждаясь произведённым эффектом.
После чего спросила, слегка отстранившись, но по-прежнему соприкасаясь с ним нижней частью тела, мимолётно щекотнув его волосами по лицу:
- Я тебе нравлюсь?
Покрасневший и обескураженный мальчишка в ответ лишь судорожно сглотнул и сдавленно закивал головой.
Я же как могла грациозно и легко отстранилась и пошла своей дорогой, гордо покачивая из стороны в сторону своими пока ещё по-детски худенькими, но уже обещавшими вскоре налиться женскими соками бёдрами, улыбаясь и унося с собой что-то, какую-то нашу тайну, оставив его за спиной - покрасневшего и обескураженного.
С тех пор он не только перестал обижать меня, но и принялся защищать - смело и по-детски неистово.
Я же, загадочно улыбаясь, снисходительно принимала его защиту, в демонстрации которой, видать, он сам нуждался гораздо более, чем я - во всяком случае, удовольствия ему это проявление заботы доставляло гораздо больше, чем мне, это было очевидно.
Пару раз он дрался за меня жестоко, до крови.
И опять - красный цвет...
Впрочем, как я уже говорила, все важные, знаковые события в моей жизни, означающие завершение одного периода и наступление другого, так или иначе связаны с этим цветом.
 
… В то утро я, двенадцатилетняя девчушка, как обычно, проснулась на заре, и приготовилась было бежать встречать солнце, но по пути ощутила, как наполнился за ночь мой мочевой пузырь, и немного изменила маршрут, решив сначала пописать.
Забежав в туалет, я одним изящным движением стянула трусики и присела на унитаз. Где я научилась этому движению, сама не знаю. Наверное, у старшей сестры неосознанно скопировала. Напряглась немного, и результат, как говорится, не заставил себя долго ждать. Через пару секунд я уже весело журчала, задорно ударяя о белоснежный санфаянс упругой желтоватой струйкой.
Отжурчав, поднялась, одновременно выпрямляясь, и хотела уж было таким же изящным движением вернуть трусики на место, как вдруг что-то привлекло моё внимание.
Что-то, не совсем обычное.
На моих девичьих трусиках, всегда белоснежных, теперь красовалось маленькое кровавое пятнышко. Красовалось снизу, в аккурат под тем местом, из которого я только что пописала.
Ещё не совсем осознавая, что же произошло, но чувствуя приближение чего-то страшного и неотвратимого, испытывая жуткий, полумистический какой-то страх, я медленно, как во сне, обернулась и нерешительно заглянула в унитаз.
И чуть не вскрикнула от увиденного.
Вода в унитазе вся была окрашена в розовый цвет, и даже на стенках его застыли две красновато-бордовые капли, отчётливо выделяясь на белоснежно-глянцевом фоне санфаянса.
Мысли закружились, словно карусель в городском парке, на которую меня водили кататься прошлым летом. Обрывки мыслей проносились внутри меня с головокружительной быстротой, не успевая оформиться в связный текст и лишь оставляя после себя странные чувства безотчётной тревоги и ожидания чего-то неизбежного. “Умру… Вся кровь теперь из меня вытечет… Буду лежать в гробу белая-белая, как мел!” При словах “белая-белая, как мел” память резво воскресила в уме полузабытое, почти уже стёршееся воспоминание: похороны бабушки. Я тогда была совсем маленькой, впрочем, я и сейчас маленькая, двенадцать лет, разве это возраст, но тогда я была маленькой даже с точки зрения себя теперешней, двенадцатилетней. Это было очень давно, и я ничего почти не помнила, но одна деталь отчего-то запала в память: лицо бабушки в открытом гробу.
И цвет этого мёртвого лица.
Лицо было белым, словно мел...
“Буду такой же, ” - подумала я и понеслась в чёрную пустоту.
Причём я почему-то отчётливо запомнила последний миг перед потерей сознания. Странно, но ощущения падения не было вовсе. Казалось, я стою на месте, а пол вместе с унитазом отчего-то вздыбились и полетели мне в лицо. “Вот и всё, ” - подумала я.
После чего меня поглотила темнота...
Очнулась я от того, что меня кто-то настойчиво трепал за плечо, тревожно спрашивая при этом:
- Эй, ты как? Что с тобой?
Открыв глаза, я увидела склонившееся над собой лицо старшей сестры. Это она от грохота моего падения проснулась, сообразила я, медленно приходя в себя.
Сестра между тем продолжала о чём-то меня спрашивать. В смысл слов я не вникала, но голос её был встревоженным. Тревожным также был взгляд приблизившихся к самому моему лицу испуганных глаз. Волосы сестры защекотали мои щёки, и неожиданно я ощутила, как сильно её люблю, и как мне не хочется умирать, ведь тогда я больше никогда-никогда её не увижу, мою старшую сестрёнку!
Из моих глаз прорванной плотиной хлынули слёзы, и я стала сбивчиво объяснять сестре, что со мной произошло, и что жить мне, по-видимому, осталось совсем немного, а на могилке пусть посадят маргаритки, потому что я их очень сильно люблю.
“Почти так же сильно, как тебя, ” - хотела добавить я, но засомневалась - разве можно сравнивать любовь к цветам с любовью к сестре? Это ведь совершенно разные вещи!
Разве не так?
Однако сестра, выслушав мои перемежающиеся всхлипываниями причитания, отчего-то совсем не расстроилась, а напротив, облегчённо засмеялась, после чего обняла меня за шею, прижав голову к своему животу, побаюкала так немного, словно маленького ребёнка, а потом помогла мне подняться и повела в комнату, где раскрыла шкаф и достала из него пачку своих гигиенических прокладок.
И принялась мне объяснять, что это вот, эти красные капли на стенках унитаза, это были мои первые месячные, и что теперь я стала девушкой, и вскоре смогу беременеть и рожать детей.
Поэтому теперь тебе надо быть осторожной с мальчиками, сказала сестра, лукаво стрельнув глазами в мою сторону.
Да я уж и сама к этому времени всё поняла.
К нам же в школу в прошлом году на урок приходила какая-то женщина, которая рассказывала нам про особенности устройства женского организма, и про месячные тоже, и что при этом надо делать.
Только мы с моей подружкой почти весь урок прохихикали, и половину рассказа поэтому пропустили. Однако кое-что всё же запомнилось, и сейчас медленно всплывало отдельными раздробленными кусками.
Мои первые месячные...
Так я из девочки превратилась в девушку.
Этот переход прочно ассоциируется у меня с красным цветом - цветом моей первой менструальной крови...
И ещё один переход сопровождался всё тем же красным цветом...
 
… Это случилось в старших классах школы, а именно в самом последнем, выпускном, классе.
Буквально за месяц до выпускных экзаменов...
Я тогда неожиданно заболела, и лежала в постели с температурой.
Впрочем, неожиданного в моей болезни было мало.
Накануне мы с подружкой, опьяненные приходом тепла, решили поесть мороженого, которое безумно любили, предпочитая его всем прочим вкусностям, и обеспокоившись тем, что целую зиму просидели без своего любимого лакомства.
Как результат - воспаление горла, ангина и температура. Небольшая, правда, но всё равно неприятно.
А на улице - весна в самом разгаре, почти уже лето, земля давно уже совершенно освободилась от снега, асфальт блестит мокрыми боками, ещё неделя, и город утонет в зелени, словно неистовый художник в порыве вдохновения расплескал повсюду изумрудную краску, и близость последних школьных каникул кружит голову, наполняя её лёгкостью и жаждой безумных и странных поступков!
И так хочется любви...
Когда раздался звонок в дверь, я поначалу решила, что это мама забыла ключи, и, вернувшись пораньше с работы, никак не может попасть в объятия стен родного дома.
Спустив на пол ноги и нашарив под кроватью старенькие и разношенные, но такие удобные домашние шлёпанцы, я поплелась открывать прямо как есть - в помятой ночнушке с надорванным воротом (разорвала как-то, второпях надевая, очень тогда уж спать хотелось, надо бы зашить, да всё никак руки не доходят), надетой, разумеется, прямо на голое тело, слегка влажноватое от болезни, ненакрашенная и непричёсанная (а кто, спрашивается, станет краситься и причёсываться, лёжа в постели с ангиной и температурой?), напичканная под завязку лекарствами и доверху налитая горячим чаем с мёдом и малиновым вареньем.
Однако, открыв дверь, я в изумлении застыла.
Никакой мамы не за дверью не оказалось.
Смущённо улыбаясь и неловко переминаясь с ноги на ногу, на пороге стоял он.
Тот самый мальчик из моего детства, который поначалу так нещадно колотил меня и на протяжении почти всего периода моего взросления таскал и дёргал меня за косички, потом же, видимо, поняв что-то, кардинально сменил линию поведения и принялся меня яростно защищать, причём по поводу и без, ото всех и без разбору.
Наверное, как воспитанной девушке, будучи в неглиже, почти что голой, при виде совершенно одетого мальчика мне полагалось, спрятавшись за дверь и прикрывшись ею наподобие щита, испуганно взвизгнуть, и, смутившись, захлопнуть дверь и живо броситься, презрев ангину и температуру, приводить себя в порядок, хотя бы относительный.
Но мы с ним так давно были знакомы...
Посему, ничуть не испугавшись и нимало не смутившись, я буркнула слова приветствия и молча посторонилась, взглядом приглашая его войти и прошествовать ко мне в комнату.
После чего, не дожидаясь, пока он, закончив топтаться, разуется и проследует за мной, вернулась к себе и улеглась в постель, натянув одеяло до подбородка, отчего ночная рубашка, напротив, задралась от колен едва ли не до груди.
Хотела одёрнуть рубашку, но плюнула. В конце концов, я болею, имею право на маленькие послабления.
Да и потом, под одеялом всё равно не видно...
Через пару минут появился и он. Помявшись немного, положил пакет с апельсинами на письменный стол и робко примостился на краешек моей кровати.
После чего между нами завязался бессмысленный и ничего не значащий разговор.
Даже и не разговор вовсе, а так, праздная болтовня.
- Ты как? - спросил меня он.
- Нормально, - в тон ему ответила я. - Правда, голова болит немного, и горло тоже.
И так в том же духе.
Спустя пару минут я принялась ёрзать. Ночная рубашка сбилась в комок и стала причинять некоторые неудобства. Открыто же поправить её я почему-то постеснялась.
Ну, не постеснялась, а так...
Просто отчего-то не хотелось, чтобы он знал, что под одеялом я абсолютно обнажена.
Видимо, всё же стоило сразу её поправить...
Между тем неспешный и ничего не значащий разговор наш всё продолжался.
Мальчик коротко рассказал мне школьные новости, потом классные новости, потом дворовые новости. Некоторые из этих новостей пересекались, так как большая часть нашего двора училась в нашей же школе и в нашем же классе.
Рассеянно слушая его болтовню и время от времени вставляя какую-нибудь свою реплику, или же задавая вопрос, такой же бессмысленный, как и сам рассказ, я между делом принялась рассматривать своего посетителя. В последнее время он как-то вытянулся, и, кажется, немного раздался в плечах. Голос его стал ломаться, переходя на басок и постепенно приобретая какую-то взрослую хрипотцу.
Странно, но раньше я всех этих перемен в нём отчего-то не замечала.
Видимо, просто невнимательно смотрела, вывела я логическое умозаключение.
Придя к такому выводу, я снова заёрзала, на сей раз более отчаянно. Рубашка, окончательно сбившись неровным влажноватым комом, прилипала к телу и мешала мне всё больше и больше. Она как-то странно сбилась на сторону и никак не хотела одёргиваться. По-моему, она даже задралась ещё сильнее.
Мальчик же, по-своему истолковав мои отчаянные потуги одёрнуть рубашку, кинулся поправлять мне подушку, одновременно пытаясь её взбить, и поудобней подтыкать одеяло. Он как-то неловко повернулся, отчего край одеяла откинулся.
Мальчик, как зачарованный, уставился на открывшуюся его взору картину.
Я же, повинуясь какому-то внезапному импульсу, совсем откинула одеяло и зачем-то ещё сильнее задрала ночнушку. Почему я тогда так поступила - до сих пор сама не пойму.
Видимо, температура была всему виной...
Так мы и сидели, уставившись друг на друга. Он на меня - парой глаз, я на него - двумя парами.
Тёмными зрачками глаз и красными зрачками неожиданно набухших и затвердевших сосков...
После чего я стянула вконец уже осточертевшую ночнушку через голову (о, какое же это наслаждение!), наконец-то освободившись от этого надоедливого комка липкой материи, и тихо прошелестела неожиданно севшим голосом:
- Иди ко мне!
И подвинулась, освобождая место рядом с собой.
Но мальчик отчего-то не стал ложиться рядом, а вместо этого улёгся на меня, тихонько постанывая и даже, вроде бы, немножечко скуля и подвывая (или мне это тогда просто показалось?), на ходу расстёгивая рубашку и освобождаясь от брюк.
Я всем телом раскрылась ему навстречу...
Потом тело моё пронзила острая боль, но это была особая боль - боль пополам с наслаждением. Я купалась на волнах этой боли, скользила по ним, палая вниз и снова взмывая вверх...
А потом в губы мои осторожно, но настойчиво толкнулось что-то твёрдое и одновременно мягкое.
“Как это - твёрдое и одновременно мягкое?” - изумлённо подумала я и послушно приоткрыла рот...
Приоткрыв же, почувствовала на губах лёгкий солоновато-кроваво-железистый привкус.
Такой знакомый!
Привкус крови из моего детства, когда я стояла в детском саду посреди игровой комнаты, ловя ртом чуть солоноватые потёки, а окружающий меня мир постепенно окрашивался в красноватые цвета...
 
… Потом, после всего произошедшего, мы торопливо оделись, отчего-то избегая смотреть в глаза друг другу (вернее, оделся он, я же вновь облачилась в ненавистную ночнушку, которая, впрочем, теперь сидела на мне довольно сносно, нигде не пережимая, нисколько не стесняя меня и не затрудняя движений). Затем я проводила его до двери, где, пробормотав на прощание что-то невыносимо нелепое и столь же невыносимо трогательное, привстала на цыпочки и легонько тронула губами его щёку. Получила ответный поцелуй и закрыла за ним дверь.
После чего вновь вернулась к себе в комнату и бросила взгляд на свою постель, теперь довольно измятую, словно по ней прошлось стадо слонов, коров или бегемотов.
И снова - красное пятнышко крови на белоснежном фоне измятых простыней...
С мальчиком тем мы после этого виделись всего лишь несколько раз. Как-то всё не до этого было. Вначале я болела, потом готовилась к выпускным экзаменам, потом - к вступительным.
Класс-то был уже выпускной...
А потом, после поступления, мы разъехались по разным городам и затерялись в водовороте жизни.
Пройдя сквозь череду других мальчиков, юношей и мужчин, я в конце концов вышла замуж, родила ребёнка и с головой окунулась в непростую, но интересную семейную жизнь.
 
И вот сейчас я стою у окна, удобно опираясь локтями на подоконник, слегка вываливаясь грудью из просторного домашнего халата, и встречаю рассвет.
Очередной рассвет моей непростой жизни.
В руках я сжимаю бокал с “Кровавой Мэри”, впрочем, название моему коктейлю дано весьма условно, так как вместо водки в бокале - домашнее яблочное вино. Такая необычная смесь рождает странный, какой-то железистый привкус.
Не знаю, кому как, а мне нравится.
Пока я предавалась ностальгическим воспоминаниям, бокал почти опустел, а солнце почти взошло.
Я делаю последний глоток и отставляю теперь уже полностью опустевший бокал в сторону.
И, сладко потянувшись, протягиваю руки навстречу восходящему солнцу, напиваясь и напитываясь его волшебной силой.
Красноватый свет восходящего солнца начинает заливать всё вокруг, и вскоре все предметы - деревья, дома, машины - начинают окрашиваться в приятный красноватый оттенок.
Красный цвет...
Сколько воспоминаний моей жизни связано с этим цветом! Каждая маленькая эпоха моей жизни, каждая новая перевёрнутая страница всегда начинались с красного цвета.
Красный цвет...
Сколько нового и необычного ты принёс в мою жизнь!
Что-то ты принесёшь мне ещё?
Я отворачиваюсь от окна и отправляюсь в спальню - досыпать остаток утра и досматривать остатки снов.
Снов, где - я знаю это совершенно точно! - я непременно увижу себя, юную ещё, совсем-совсем неискушённую девочку, стоящую посреди залитой солнцем комнаты.
В спину мне ласково плещет красноватый солнечный свет...