Литература:: - ВЫХОДКА.

ВЫХОДКА.

   [ принято к публикации 20:28  02-04-2010 | Pusha | Просмотров: 1126]

Папа — это отец, лишенный отцовского авторитета

                                                                             М. Кундера



Меня наконец-то перестали терпеть на работе и попросили "по собственному желанию". Я, было, расстроился, но получив расчет, перестал: нарисовал себе радужные перспективы и зашуршал, как пакет по асфальту, подальше от этой конторы.



Я снимал квартиру вместе с подругой. В ней же она и забеременела. После увольнения и предъявления справки от врача, я заявил ей, что ухожу. Мне совершенно не представлялось мое отцовство. Я процитировал слова английского классика, о том, что ты лучший отец — это тот, которого не видно. Скандал сдетонировал, и девушка в слезах хлопнула дверью. Я пил четыре дня и три ночи. Чувствовал себя прекрасно, радовался всему вокруг. Майская жара оккупировала глотки всех мало-мальски живых людей. Утро начиналось с кагора, я блаженствовал в кровати, почитывая развлекательную беллетристику, солнечные зайчики лизали мои ступни, постепенно поднимаясь все выше, и когда бутылка истекала, солнце уже грызло мой пресс и хотелось есть. Тогда я варил яичницу, формировал бутерброды, отлучался за следующим "снарядом". Я решил, что теперь я собака, которая напала на след нового витка своей биографии. Настоящие собаки скулят, бьются, ссуться в четырех стенах, они знают каждый сантиметр своей жилплощади, и им осточертел этот каждый сантиметр. Человек же свое пребывание в четырех стенах воспринимает как должное.



Поэтому, на четвертой заре праздности, я решил поехать за город, там моя свобода могла бы разрастись до невероятных размеров. Вероятно, цифра четыре здесь не случайна, ведь четверка это основа всего сущего, и разве мог я не попытаться обуть свои поступки в штиблеты нигилизма и несогласия со всем? Это обувка свойственна молодым людям вроде меня, а глядя на ее ассортимент, приходишь к выводу, что в пору отращивать третью ногу.

И я вспомнил, что действительно давненько не наблюдал своего родителя.

Созвонившись, мы условились о свиданьице на его даче. Кажется, я оставил телевизор включенным.

В электричке было душно и приторно-сонливо. Замусоленные нюансами собственных проблем пассажиры нехотя разгадывали кроссворды и потягивали из бутылочек. На мужчину, продающего ручки, носки и стеклорез никто не обращал внимания. Он так и прошелся между сидений незамеченным. Через окошки в дверях тамбура я увидел, как он пытался привлечь внимание в другом вагоне. Когда он дошел до конца состава и уткнулся в запертую дверь, то остановился. Распечатал пачку стержней, выудил два и, вставив их себе в нос, с размаху приложился лицом чуть левее стоп-крана. Обычное поведение для этого времени года. Хотя я бы предпочел утонуть в ледяной ванной. Или забраться в ракету, как Пончик, взять курс на солнце и посмотреть кто кого. I was burn to make you happy.



Пиво, извлеченное из сумки, заметно повысило мою коммуникабельность, и я решил пообщаться со всеми, кому это не противоречит. Ко мне подошел дядька в застиранной сорочке с подвернутыми рукавами. Нос елочкой отрекомендовывал его как бывшего боксера. Тоном проповедника он поведал мне о поганой молодежи ("Вот ты — ничего пацан" — сказал он, после предложенного пива), о своей не менее поганой молодости, боксе, работе начальником участка на станковом заводе и службе в Афганистане.

Возможно, он рассказал бы мне в деталях и о своих похоронах, если бы не начал сочно причмокивать, вспоминая оторванные конечности убитых солдат, их лица, упакованные в цинковые ящики. Когда он коснулся темы "Черного Тюльпана", его плеча коснулся чей-то кулак.

- Ах ты, с-сука! — я повернул голову. В тамбуре кроме нас стоял мужчина с выбритыми висками и в оранжевой спецовке работника ж/д. Его вылезающие из орбит глаза — ничего более притягательного я в жизни не видел — излучали первобытную агрессию. Он не говорил — он шипел словами.

- Слышь ты-ы, с-сука — мой собеседник насторожился — ты-ы, мразь, да что ты видел то, ты-ы, с-сука, да как ты мог видеть лица ребят в цинке, в "Тюльпане", т-ты, да их только дома родные могли увидеть, с-сука, с-сука, сейчас ты за все ответиш-шь, что ты тут парню втираешь, мразь, иди, с-сука, иди сядь, я тебя прошу, иди сядь обратно в вагон, пси-ина, сука, сука ты — на его плечах повисла женщина в джинсовом костюме, выскочившая из вагона. Она, как могла, пыталась остановить неминуемое кровопролитие, заглядывая мужчине в глаза и умоляя:

- Успокойся, зая, пожалуйста, успокойся! — Его лицо было бронзовым от пота, он дышал ртом, из которого вываливались еще горячие гильзы отстрелянной ненависти. Он был прекрасен. Я подошел и, обняв за плечи, сказал ему на ухо:

- Брат, прости его, брат, успокойся. — И он начал оседать вместе с женщиной на пол. Прошло не меньше двух-трех минут, прежде чем его глаза-яички вернулись в свои скорлупки, а дыхание сделалось ровным. Он чуть не плакал, я был им восхищен. Сконфуженный пустомеля ретировался поближе к засыхающим пассажирам, предварительно испустив ветра.

Его звали Андрей, женщину в джинсовке, его жену — Аней. Я присел вместе с ними на заплеванный пол и закурил. Пиво закончилось, и я прихлебывал из их полуторалитровой бутылки сладкую отраву цвета одуванчиков. Меня уже не брало, наверное, из-за жары. Андрей рассказывал мне, как его после детдома забрали служить в Афганистан, как он потерял на той войне своих друзей-однополчан, как Аня по-матерински успокаивала его, во время вспышек терзающих воспоминаний, которые возвращали его на поле боя — Афганский синдром, я впервые столкнулся с его проявлением воочию. Я все пытался определить, сколько же им двоим лет, но из-за налета алкоголя на их лицах трудно было сказать наверняка. Простые, как карандаши, люди — но вместо грифелей внутри у них был гранит.



Аня спросила, куда я направляюсь. Мне показалось неловким объяснять им, что я праздно шатаюсь уже вечность, что в кармане у меня крупная сумма денег, которые я пропиваю в одиночестве, и что я бросил девушку, которая ждет от меня ребенка. Я сказал, что еду к отцу. Отцу, которого никогда не видел. Андрей дружески похлопал меня по плечу и сказал:

- Подумай хорошенько, что ты ему скажешь. — Он дотронулся указательным пальцем до виска. — Я, как детдомовец, хорошо тебя понимаю, но я так и не узнал своих отца и мать, а тебе выпало. Поэтому подумай хорошенько, что ты скажешь ему при встрече, как поведешь себя. Ваши будущие отношения зависят от вас обоих, но в большей степени все-таки от тебя. В общем, думай. И, поздравляю! — он пожал мне руку. Аня допила бутылку и катнула ее в сторону противоположных дверей.

Они вышли через две остановки. На прощанье Аня подарила мне одноразовую зажигалку. Мы с Андреем обменялись телефонами и обнялись, как старые друзья.

- Приезжай к нам на Клязьму. Приезжай 9го, не, лучше 8го, на шашлыки, очень всё будет, просто очень. А если напьешься, мы тебя в доме положим, отоспишься нормально! — я пообещал, что приеду. Двери-шторки задернулись, вагон продолжил свой прерванный остановкой сон, Андрей помахал мне рукой, поднес большой палец к уху, а мизинец к подбородку, я кивнул, затем он вновь дотронулся пальцем до виска и перевел его на меня, я вновь кивнул и моргнул, электропоезд тронулся, я поехал дальше. К отцу, которого никогда не видел.



В моих словах была доля правды — я действительно плохо знал своего родителя. Несмотря на 15 лет жизни под одной крышей, он оставался для меня загадкой. После того как он ушел от мамы, я заклеймил его Гаером Кулием. Хотя нет, еще раньше, в четыре года я сказал ему, вернувшемуся с работы, что я не хотел, чтобы он приходил. За это меня поставили в угол и отстранили от просмотра детской передачи. С тех пор у нас с ним как-то не ладилось. Однако, за последние пару лет мы сумели худо-бедно прийти к общему знаменателю по некоторым вопросам, но он так и не научился прислушиваться к моему мнению. Я же так и не разучился принимать к сведенью все изложенное им. Он постоянно вспоминал несуществующие подробности моего детства. Меня раздражала его привычка переспрашивать и забывать. Мама говорила, что мы не принимаем друг друга, так как слишком похожи, одна порода. И что причудливо тасуется колода. И добавляла про генетику — продажную девку империализма. Теперь он жил с другой женщиной, моложе него и вел ту жизнь, от которой открещивался, пока был маминым мужем. Я всегда мечтал об отце, но у меня был только папа.



Всю оставшуюся дорогу я пререкался с какими-то ребятами, из-за того что я пытался запретить им курить в тамбуре — дышать было невозможно, вагон раскалился, как кирпич на костре. Я сидел на полу и выражал протест по поводу ущемления своих прав на крепкое здоровье, обвинял их в очернении моих розовых легких дешевым табаком ("Не, я понимаю еще, вы бы "Герцеговину-Флор" курили, так ведь хрен там!") и грозился встать и одарить их дежурными подзатыльниками. Ребята предпочли не марать руки о такую дрянь и, докурив, вышли. Голос в динамиках назвал мою остановку. Я с трудом выпрямился и выпал из вагона.



Станция была неотличима от сотен других своих товарок — та же дряблая кожа асфальта, обтягивающая перрон как трико, будка сельского магазина и непременные старушки со всякой снедью, дарами леса и огорода, трикотажем и черте чем. Держась за поручень, я осторожно спустился по ступенькам и продефилировал мимо старушек к будке. Сельмаг ассортиментом потребителя не бил, тем не менее, я нашел бутылку кагора и сносно-холодное пиво.



Возвращаясь обратно к станции, я поздравил бабушек с праздником, отсалютовав кагором. Они участливо и одобрительно закивали. Какой-то праздник действительно имел место быть.

На одной из лавочек восседал не трезвый мужичок с барскими усами. На его груди темнела манишка пота, что сразу отбивала охоту подсаживаться к такому товарищу. Его голова нетвердо сидела на шее, как у трехнедельного ребенка. В кулаке он держал связку ленточек, на которые крепились разноцветные шарики с надписью "ПИК". Я подошел к нему и носком своего кеда коснулся его ботинка, он нехотя зафиксировал голову и сфокусировал взгляд на мне.

- Слушай, дал бы шарик, а? — его глаза бегло изучили меня от подошв до челки.

- Нее, ты же в Пике не работаешь — он икнул и отвернулся.

- Да ладно тебе, я же прошу всего один, вон у тебя их сколько. Мне для девушки, Ани, ей сегодня двадцать один исполняется — поразительно, за секунду я создал нового человека, наделил его половой принадлежностью, датой рождения и дал ему имя. В памяти всплыло лицо знакомой девушки, которая откликалась на Аню.

- Да я дочке везу, все просят, буквально все, если каждому давать, то что ж у меня останется? — он опять смерил меня взглядом и добавил, разочарованно вздохнув — Да и в Пике ты не работаешь!

- Блин, господи, нет, не работаю! Как и миллионы наших сограждан. Повезло только тебе — выручай! — меня начинал утомлять этот спор, хотелось скорее откупорить кагор.

ПИКовец внезапно сдался, оторвал от связки один синий шар и, резко встав, побрел в сторону леса. На его спине чернело безобразное пятно. Семья простит ему все, увидев эти чудесные сине-белые шарики.



Отец не встретил меня на станции, лишь назвал по телефону улицу и номер дома. Найти дачный участок оказалось не так-то просто: немногочисленные прохожие в ответ пожимали плечами или разводили руками. Меня уже начинала коробить эта гимнастика. Мимо, на старых велосипедах проезжали мужчина и женщина, выглядели они в контексте местного колорита.

- Эй, извините, а вы не знаете где тут улица Пушкинская?

- Не знаем — не оборачиваясь, рыгнул мужчина. Он был в трениках и в отвратительно бежевой майке.

- Да хули вы, дачники, вообще знать можете? — в сердцах выругался я. Как оказалось, достаточно громко, для того что бы он услышал и сбавил ход. Спрыгнув с велосипеда, он направился ко мне, держа руль правой рукой. Его спутница тоже остановилась, спешилась и с интересом наблюдала за своим кавалером.

- Слышь ты, малолетка, ты как сказал, а? А ну извинись! — выглядел он лет на пятнадцать старше меня, но, навскидку, был на пол головы короче. И косой саженью в плечах обременен не был. Судя по лицу — явно бывший алкач, ныне воздерживающийся. Таких особей я презираю больше всего на свете.

- Я обидел не тебя — и упредил следующую реплику — и не её. Я имел ввиду всех дачников этого колхоза. — Есть такой термин "неодачники" — это жители загибающейся деревни, которые не против, что бы по соседству возвышались особняки с оранжереями из матового стекла и коттеджи с евроремонтом.

- Извинись, я сказал! — в его голосе наконец-то стали слышаться повелительные нотки. Назревал конфликт поколений, "глобальный, как печеное яблочко".

- Пошел. Ты. На. — Я ожидал удара, и уже прикидывал, как бы половчее сбить его с ног, ведь между нами был еще его двухколесный металлолом. Кусочки стекла от бутылки кагора очень изящно бы подчеркивали его сросшиеся брови, обрамляя стразами лоб. Декор. Ручная работа.

- Ну, смотри — он оседлал велосипед и был таков. Даже внимание его женщины не смогло заставить его начать усиленно жестикулировать кулаками. Я свернул налево от двухэтажного желтого "чуда" с трубой.



Нужный мне дом находился по соседству с шикарной жилой постройкой, времен первичного накопления капитала. Русский Кич — безвкусный и по безналу, наглый, как патриотизм, отдающий  шапкозакидательством. Принадлежность хозяина к классу нуворишей была  ясна, как божий день — за высоким забором из дуба скрывалось маленькое  государство больших и очень больших денег. Его сосед был скромнее: поросшие травой шесть соток во главе с перекошенным домиком о двух этажах с чердаком, контрастно смотрелись рядом с дворцом манимейкеров. Я отворил калитку. У крыльца сидела кошка, на меня она не обратила  внимания. Дверь в дом была не заперта, в гостиной стояла накрытая  газетами и грязными простынями мебель, на столе слой пыли с мизинец. Я заглянул на чердак — у кромки люка стоял настольный хоккей, матч уже закончился и некоторых фигурок не хватало. Спустился на первый этаж, поставил бутылки на стол, продавил пробку кагора ключом, закурил.

ПИКовский шарик я привязал к спинке стула. Причудливо тасуется колода, особенно когда на каждой карте отчетливо виден крап. Дом был пуст.



На станции ничего не изменилось со времени моего прибытия. Ознакомился с расписанием электричек. Наши встречи зависят от гадов железных и отношения наручных часов к расписанию. Я был среди тех, кто опоздал безнадежно. Открыв пиво, я вытянулся во весь рост на ближайшей скамейке. Небо было чистым, стоял штиль. Мне грезились пушистые, девственно белые облака. Красивые облака, а, впрочем, не красивых облаков не бывает, такова позиция природы. К конечной станции подходит битком набитая электричка и из нее никто не выходит. НИКТО. Двери лязгают, разрываются пополам, и снова сходятся. Рывок, незаметный метр и состав замирает окончательно. Машинист объявляет — "Осторожно, двери никогда не откроются". Свобода — это просто длинный поводок. Шумит лес за платформой. Слышен звонок от велосипеда "Школьник". Репродуктор передает "Воробьиную Ораторию".



Я ожидал, что ключ не подойдет к замку. Моя девушка лежала в нижнем белье поверх одеяла и не ритмично дышала во сне. Ее бледная грудь в кружевном бюстгальтере казалось выросла за те дни, что мы не виделись. Работающий телевизор создавал иллюзию уюта, будто я выскочил всего на пару минут, за папиросами. Я снял усталые вещи и лег на кровать. Поцеловал ароматный затылок. Погладил еще плоский живот, в котором уже созревал мой плод и бился пульс счастья. Мне важно, что бы он увидел меня, протянул руки и пустил в меня струю. Я уже любил его, по умолчанию. Но любовь — лишь временная мера. Она ничто, по сравнению с отцовскими чувствами.