Медный гусь - 1. Государева грамота

Автор: Немец Тобольский князь и воевода Михаил Александрович Черкасских озадаченно рассматривал государеву грамоту и чесал кудрявый затылок. Государева гонца он час назад определил на постой, дав ему три дня на отдых от долгой дороги, а себе — время сочинить ответ. Но ответ государю всея Руси требовалось давать после того, как сообразишь, чего делать, а вот это воеводе виделось затруднительным, потому как искусным он был в ратных делах, в дворцовых интригах же оставался слепым кутенком. Да и не желал он в них разбираться. Воевода Черкасских был воином в четвертом колене, и ни о какой славе, кроме ратной не помышлял, придворные козни его угнетали, как недостойные чести дворянина. Больше всего хотелось ему сию минуту очутиться в Архангельске, где русская береговая артиллерия готовилась встретить шведов, но государь еще четыре года назад определил его сюда, на самый край христианской земли. И не то, чтобы князю не нравилась жизнь в Тобольске, жена была рядом, дочь на выданье, сын подрастал, к военному делу готовился, гарнизон исправно нес службу, да и край сибирский запал в сердце Михаилу Александровичу своей дикой холодной красой, только вот душа тосковала по ратным делам, а они тут давно перевелись.
Воевода подошел к окну. С высоты Алферовского холма, на котором покоилось Вознесенское городище и его, князя Тобольского, палаты, Михаилу Александровичу открывался вид на бескрайний север. Взгляд невесомо бежал по крышам казацких казарм, по стрелецкому стрельбищу, по недостроенной кремлевской стене, которую взамен деревянной из камня возводил зодчий Семен Ремезов, но на разлившейся петле Иртыша взгляд замирал, терялся. Иртыш кипел бронзой, — это вечернее солнце, желто-красное, как червонное золото, насыщало реку, играло в ее ряби густыми и жирными, как масло, бликами. В верх по реке у дальнего берега по мелководью неспешно шла на шестах вереница плотов, — сплавщики гнали в Тюмень кедр и сосну; со двора гарнизона доносился гам стрельцовой муштры; в казачьих конюшнях ржали и фыркали лошади, распряженные, но еще не охолонувшие от дневной дозорной службы; по Софийскому взвозу торопились на вечерний молебен монахи; в гостином дворе купцы сворачивали свои палатки; где-то к западной окраине, видно почуяв дикого зверя, брехали-заливались псы; на улицах нижнего города суетился в своих насущных заботах городской люд, — Тобольск был русским городом, православным до мозга костей, но на нем Русь и заканчивалась. Там, за Иртышом, разлившимся сошедшими снегами, в весенней дымке притаилась тайга — вотчина бескрайней дремучей Югры, давшей приют пермякам, татарам, башкирам, вогулам, остякам и прочей языческой некрести. Сотни лет прошли, сколько православных епископов головы свои сложили, пытаясь окрестить непокорный Урал, а затем и Югру, сколько русских воинов желали мечом крест донести, да порубленные в той земле и остались, — без толку все, как кланялись некрести болванам своим, так и кланяются. Не принимала древняя тайга православной веры, оставалась верна своим духам и демонам.
 Князь отвернулся от окна, тряхнул головой, прогоняя смутную тревогу, и еще раз внимательно перечитал грамоту, пытаясь угадать смысл, скрытый меж строк. Вкратце суть грамоты была такова: князю-воеводе Черкасских надлежало организовать малый поход в Белогорскую волость с целью отыскать шайтанщиков, поклоняющихся идолу на имя Медный гусь, по сказаниям способного предвещать будущее, выведать все про того идола, и доставить в Москву на глаза государя тот идол и шайтанщиков, ему поклонявшихся. Вторую и последнюю часть грамоты составлял счет, сколько и кому требуется выдать денег золотом и серебром, дабы поход ни в чем затруднения не терпел. Надо отдать должное государевым казначеям, денег на предприятие отписали в достатке, хотя и не так чтоб с лихвой. Ну да все-таки война со шведами, будь она не ладна… Что же задумал государь? Какая вша его укусила?..
Михаил Александрович испытывал досаду и раздражение, ибо смысл  грамоты оставался для него загадкой, потому призвал поручика и велел срочно сыскать московского дьяка Обрютина Ивана Васильевича.
«Государев дьяк, — справедливо размышлял воевода, — в таких делах должен больше моего понимать».
Поручик сорвался исполнять поручение, знал он, что коли князь горячится, то за промедление кнутом отблагодарят.
Сибирский день недолог; когда дьяк явился, солнце уже пряталось за далекий Урал, и над городом поднимался сумрак, напитанный сырой прохладой Иртыша. Воевода кликнул Митьку-прислужника и распорядился насчет закуски. Митя, отрок пятнадцати лет, принес лучины, водку, копченую осетрину и соленые грузди с кислой клюквой.
— По что сумятица, князь? — откинувшись на лавке, спокойно спросил дьяк, когда за Митькой тихо прикрывалась дверь.
— На вот, почитай, — Михаил Александрович передал дьяку грамоту.
Обрютин склонился над лучиной, быстро разворачивая пальцами правой руки грамоту и тут же сворачивая левой.
Прочитав, он, нисколько не удивленный, аккуратно положил ее на стол, плеснул по чаркам водку, поднял свою, призывая воеводу присоединиться, серьезно посмотрел Михаилу Александровичу в глаза.
Князю на то время было сорок шесть, дьяк был моложе него на двенадцать лет, но не глядя на молодость, отличался умом, хотя и горячим нравом. Он и сюда то угодил, по характеру своему непутевому. Перехватил кнутом поперек спины княжича Лешку Мускутина, сына князя Всеволода Мускутина, так что и кафтан, и рубаха, и кожа на спине лопнули, как переспелый арбуз. Наказал то княжича Иван Васильевич за дело, да только не в его власти князей наказывать. Вот и попал в опалу, как стрекоза в навоз. Отправил его государь Петр Алексеевич от греха подальше, службу государственную в Тобольске нести. Пятый год уже шел, как дьяк Обрютин за Югрой присматривал, и начало уже надоедать Ивану Васильевичу это занятие, все чаще подумывал он о том, как бы в Москву насовсем вернуться. Но оказии пока не случалось.
— Принимай чарку, князь, и послушай чего я тебе скажу, — продолжил дьяк. — Ты, наверное, решил, что государь умом тронулся?
Михаил Александрович даже отшатнулся от такого наговора, густой бородой затряс, и уже хотел было разразиться праведным гневом, но дьяк вдруг расхохотался.
— Да будет тебе, — отсмеявшись, продолжил примирительно Обрютин, — на государеву измену я тебя не толкаю.
— Ты, Иван, все зубы скалишь, а у нас тем временем дело важное киснет, — все еще насупившись, пробурчал воевода.
— А иначе не понять тебе всего предприятия вкупе, — уже серьезно пояснил дьяк и поднял чарку. — Давай, за государя-батюшку и за Русь нашу великую.
Выпили, воевода сел напротив дьяка, деревянной ложкой зачерпнул и отправил в рот груздь. Дьяк закусил осетриной, встал, заложил руки за спину и принялся мерить шагами горницу. Пол был выстелен еловым паркетом и звонко отзывался на каблуки дьяковых парчовых сапог.
— Сдается тебе, Михаил Александрович, что затеял государь глупое дело, —вслух размышлял дьяк.
— Да нет же! — рявкнул воевода, но дьяк гнул свое:
— Оно и верно, на кой черт православному государю вогульский идол? Но это только на твое первое недалекое разумение. Как ты знаешь, прошлым летом я в Москву обоз возил, и вогульский князек Казык навязался со мной, говорил, что желает Великому князю самолично ясак отдать. Ясак он тогда богатый привез, соболь, лиса чернобурая, да все шкуры холеные, отборные.
Воевода кивнул, он помнил.
— Я и не думал, что государь на вогула время сыщет, ан нет! На третий день Петр Алексеевич меня с Казыкой призвал и уделил вогулу больше часу времени. Про нравы вогульские государь выспрашивал, про промысел пушной да рыбный, а дьяк Прохоров все записывал тщательно. Хитрый вогул, как оказалось, в Москву подался не лицом торговать, а испросить у государя на три года ясак уменьшить, чтобы соболь успел добрый приплод принести, а то с нынешним ясаком его и вовсе извести можно. Государь разрешил и мне указ дал, чтобы я с вогулов на три года ясак вдвое срезал. Так что Казык, лиса прокудливая, два сорока соболей отдал, а на три года вперед три сорока оставил. А представлял же он не только себя, а еще шесть пелымов. Ну да это ладно… После того разговора, государь распорядился выдавать вогулу по четыре чарки вина из своих запасов, по четыре чарки меду, да по ведру пива на день, а как соберется вогулич восвояси, выдать ему сукна доброго десять аршин, да припасов съестных на всю дорогу. И спросил я себя, а с чего такое уважение у государя к темному язычнику?
Обрютин замер перед князем, давая понять, что ждет от него соображение. Михаил Александрович неспешно, по-хозяйски наполнил чарки, протянул одну дьяку, сам взял другую, ответил рассудительно:
— А с чего государю лютовать? Ясак с Югры идет исправно, вогулы на русские обозы и поселения не покушаются, да и в Парме солепромышленников да рудокопов не тревожат.
— В Парме вогулов и не осталось уже, они все у нас тут, в Югре, но говоришь ты верно, — согласился дьяк, принимая чарку. — Соболь и чернобурка подороже золота будут, на них русские купцы в Дамаске палаши и сабли закупают, а у голландцев — корабельные приборы морские. Петр Алексеевич Русь на шведов поднял, ему надобно, чтобы на Урале и за Уралом спокойно было, а потому он не прочь великодушие проявить. Но сдается мне, не все это…
Дьяк сделал паузу для глотка водки, бросил в рот кусок осетрины, принялся задумчиво жевать.
— Не томи! — не выдержал князь.
— Сто пятьдесят лет прошло, как Ермак своих казаков на Каму привел, — продолжил дьяк, возобновив путешествие по горнице. — Шесть тысяч с ним отчаянных голов пришло, завоевал Сибирь Ермак для государства российского, но за три года и его самого и всех его ратников Сибирь сгубила. Единицы уцелели.
— Так уж и Сибирь! — фыркнул князь. — Ты кривые сабли хана Кучума в уральских духов не ряди!
— И копья татарские, и стрелы вогульские — это да, — легко согласился Обрютин, — но еще и зимы лютые, голодные, когда трупы товарищей жрали, а от цинги десна лопались, и страх непроглядный, когда понимаешь, что на родину уже не воротишься, а может и еще чего… Такого, что истому христианину и не снилось… Все Ермак выдюжал, через ад своих людей провел, да все равно сгинул.
Михаил Александрович и сам все это крепко знал, только никак взять в толк не мог, к чему Обрютин клонит.
— Да при чем тут Ермак?! — не выдержал он.
— Да при том, что ни он, ни следом шедшие князья-воеводы да епископы — ни Стефан, ни Питирим, ни Иона — никто крест православный до сих земель не донес. Мне вон мастеровой Андрей Кривозуб давеча рассказывал про вогула-охотника. Неделю не шел ему зверь, решил вогул, что боги прогневались, зашел в первую на пути церковь, притащив за собой оленя, и на паперти перед иконостасом животину и заколол, полную чашу крови горячей набрал и выпил, а потом лик Николая Чудотворца кровью помазал!
Князь спешно перекрестился, хотя удивлен не был, наслышан был Михаил Александрович про дремучесть вогуличей.
— Некрести проклятые, — тихо, без вздоха произнес он, добавил громче. — И что? Зверь то ему пошел?
— Да какая разница! — раздраженно отмахнулся дьяк, глубоко вздохнул, успокаиваясь, продолжил. — Не разумеют они Христа, принимают его, как очередного божка. Им то что, одним больше — одним меньше, их все равно у них тьма. Еще одного болвана из чурки вырежут да в ряд таких же на капище вроют, — вот полюбуйтесь, чтим Христа вашего! А епископы наши на пену исходят — как так, господь православный не может идолов диавольских одолеть!.. Государь наш муж рассудительный, ему надобно, чтобы соболя, стерлядь да икра осетровая в Москву ровно шли, чтобы промышленники чугун лили, да соль варили, от этого благополучие государства зависит, а для этого за вогулами присматривать следует, а не мечом рубить за ересь их языческую. Да вот только митрополитам и патриархам нашим нужно как раз обратное, для них язычник — хуже шведа, хуже тевтонского узурпатора, и на Югру они смотрят, как на вотчину бесовскую. Для них земля эта — поле для христианских подвигов, спят и видят, как на язычников крестовым ходом идут! Вон, патриарх Адриан как на государя окрысился, потому что Петр Алексеевич запретил церкви собственность скупать. А тут война, и как воевать, ежели тебя твоя же церковь родная не поддерживает, тылы не прикрывает? Как люд без церкви на ратные дела вести?
«Мне бы в Архангельск, с пушкарями шведов бить! — с тоской подумал воевода. — На войне все понятно, все просто. А тут… Далеко Москва, за две тысячи верст будет, а все равно крепко вцепились в Югру ее пальцы…»
Михаил Александрович уже понял, что ему пытался втолковать Обрютин. У вогулов было много идолов, но два выделялись особо — Золотая баба, след которой исчез сто лет назад, и Медный гусь, притаившийся где-то в Белогорской волости, среди черной топи таежных болот на древнем вогульском капище. Но даже одного идола добыть — удача, и козырь государя в брани со строптивыми попами. Они его попрекают, что он язычникам потакает, а он им идола — нате-ка, полюбуйтесь, нет больше у вогуличей второго по главенству идола!.. И еще воевода подумал: уж не собрался ли часом государь у идола будущее выведать?.. Но тут же эту мысль отогнал, потому как мысль эта одной своей сутью обвиняла Великого князя и государя всея Руси в языческой ереси.
«Нету никакого тайного смысла у грамоты, вписанного между строк, — наконец догадался князь, — вот как она написана, так и следует исполнять».
— Что ж, — тяжело вздохнув, произнес Михаил Александрович, — дело и в самом деле важное.
Он снова развернул грамоту и отмотал ее до второй части, углубился в чтение. Денег государь распоряжался выделить на десять служивых, включая десятника, и на одиннадцатого — толмача.
— Из казаков и стрельцов я отряд соберу, главным поставлю харунжия Степана Мурзинцева, он человек бывалый, — продолжил Михаил Александрович. — Толмачей у меня целых три на примете…
— Даже не думай, князь, — перебил воеводу дьяк. — В таком деле лучше Рожина человека не сыскать.
— Это да… — задумчиво согласился Михаил Александрович. — Ладно. Завтра к полудню приходи, будем совет держать, — согласился воевода. — За Рожиным я пошлю. Что ж, Иван Васильевич, пока вроде все…
Михаил Александрович поднялся, собираясь прощаться с дьяком.
— Не все, князь, — возразил Обрютин. — Есть еще одна мысль у меня. Предприятие намечается сложное, рискованное, и очень может случиться — проигрышное. Не простое это дело, вогульского идола добыть. Нам подстраховаться надобно.
— Ты о чем это? — насторожился воевода.
— Ежели экспедиция наша с пустыми руками вернется, ждет нас не пряник, а кнут.
Черкасских бухнул назад на лавку.
— Это точно, — согласился воевода и запустил пятерню в кудлатый затылок.
— А вот если мы в поход еще, скажем, ученого человека отправим, чтобы он карты рисовал, или там каталог живности Оби вел, тогда и без идола хоть какое походу оправдание будет.
— Ну, голова! — обрадовался князь.
— Я с Ремезовым Семеном потолкую, сам он уже не в летах по тайге шастать, так у него сыновей трое, и все в отца.
— А-а?.. — воевода хотел было возразить что-то, но дьяк уже понял его и перебил:
— От себя доплачу за двенадцатого.
Обрютин старался, конечно, не столько для государства, сколько для себя. Удайся предприятие, и он с Медным гусем в руках, въехал бы в Белокаменную на коне, и пусть бы Мускутины зубы от злости в порошок стерли, заслуги его — Обрютина — перед отечеством, все равно остались бы выше. Медный гусь казался ему той самой оказией, которую он так давно ждал.
«Государь Петр Алексеевич к людям ученым уважение питает, да и за освоение земель русских всегда ратовал, а Ремезовы мужи пытливые и въедливые, дело свое на совесть делают, недаром имя зодчего и летописца Семена Ремезова и в Москве вес имеет, так что деньги, на их работы потраченные, сторицей вернутся», — так себе мыслил дьяк, и мыслил вполне справедливо.
— Так тому и быть! — князь хлопнул в ладоши. — Дюжина — божье число.