Медный гусь 4. Аутья-отыр

Автор: Немец Глава 3 litprom.ru/thread34827.html

Попутный ветер случался не часто, так что в основном шли на веслах. Весенние ночи холодны, к вечеру приходилось причаливать к правому берегу и разбивать лагерь, разводить костры. Левого берега не было, граница реки и суши стиралась поймами и болотами.

На третий день к вечеру, миновав без остановки вогульскую волость Ясколба, добрались до Фролово, — русского поселения на дюжину изб с часовенкой. Имелся там и постоялый двор, правда срублен он был на скорую руку, и выглядел ветхо, потому как кроме ямщицких обозов да речных дозоров никто в нем нужды не испытывал. Отцу Никону местные обрадовались, просили службу справить, пресвитер противиться не стал и велел созвать всех на молебен к часовне. Мурзинцев оставил у стругов караульного, остальных отправил на постоялый двор устраиваться на ночлег.
Когда отец Никон закончил службу, ночь дождевым фронтом уже накатывала с востока; она ползла медленно, но настырно, гася в Иртыше отблески, а в лесах голоса дневных птиц. Где-то утробно заохал филин, издалека ветер принес отголосок медвежьего рыка, злого по весеннему голоду.

Рожин спустился к стругам, перекинулся парой слов с караульным, вдруг замер, настороженно всматриваясь в Иртыш. Посреди реки тихо плыла по течению лодка, почти неразличимая в сумраке позднего вечера. В лодке угадывался обрис человека.
— Слыш, Лексей, — обратился к толмачу караульный. — Мерещится мне, или вправду лодка там?
— Не мерещится, — заверил Рожин.
— Остяк?
— Вогул.
— Ну и глаз! — удивился караульный. — Как ты их различаешь?
— По запаху, — отмахнулся толмач и, озадаченный увиденным, заторопился на постоялый двор.
Ор Мурзинцева Рожин услыхал еще у ворот. На переполох уже слетелась детвора и облепила окна. Толмач цыкнул на них, чтоб бежали по домам, и переступил порог.
Васька Прохоров валялся под столом, Игнат Доля пока что сидел на лавке, вцепившись в нее огромными своими ручищами, и судя по тому, как его качало, отчаянно пытался не упасть. По полу, громыхая, катилась пустая ведерная ендовна, пнутая рассерженной ногой сотника. Мурзинцев нависал над стрельцами грозовой тучей. Кисло воняло брагой.
Выяснилось, что еще до того как народ собрался у часовни на вечернюю службу, Васька Прохоров по прозвищу Лис и его товарищ-не-разлей-вода Игнат Доля по прозвищу Недоля выменяли у местных на порох ведро браги и за час нарезались до бровей.

Прохоров и Доля друг друга стоили. Васька был невысок и жилист, Игнат же высился над ним на полторы головы; Прохоров сложен был крепко, сбито, как волк, Доля кость имел худую, зато ладони огромные, как весла. Оба были острые на язык, но Васька жил хитростью, изворотливостью, хотя, как и подобает лисе, загнанный в угол, дрался отчаянно и беспощадно; Игнат же был прямодушен и простоват, так что случись опасность, первым лез в драку. Он и теперь по пьяной своей простоте хотел было возразить сотнику, за что сию минуту и отгреб кулаком в морду, отчего потерял опору и гулко бухнул рядом с товарищем, хотя Мурзинцев знал точно, что затею с пьянкой обстроил Васька Лис, который теперь забился под стол и делал вид, будто впал в хмельное беспамятство.
— Вы у меня до кровавых соплей вкалывать будете! Ижицу пропишу! — бранился раскрасневшийся лицом сотник. — Без смены на веслах до Белогорья!..
— Молчи! — дернул за рукав его Рожин.
— С завтрашнего все ночные караулы ваши! — не обращая внимания на толмача, продолжал отчитывать подопечных Мурзинцев.
— Да не лютуй ты так, Степан Анисимович, — подал голос из-под лавки Недоля, — добудем ты тебе Медного гуся…
— Да заткни ты его! — взревел Рожин, и сотник в недоумении на него воззрился, обратив, наконец, внимание на присутствие толмача.
— Ты то чего буянишь? — недовольно рыкнул он.
— Ты, Степан Анисимович, распорядись, чтоб твои служивые про цель нашего похода помалкивали, да и сам лишнего посторонним не рассказывай. Ты что ж думаешь, если остяки да вогулы прознают зачем мы в дорогу отправились, останутся дожидаться нас, да радушный прием готовить?
Мгновение сотник обмозговывал довод Рожина, затем с новой злостью на стрельцов накинулся:
— Ну что, сукины дети, сболтнули кому из местных чего не следует?!
— Вот те крест, Степан Анисимович! — тут же начал креститься Васька Лис, враз позабыв про свой пьяный обморок.
— Боже упаси! — отрекся следом и Недоля.
Демьян Перегода стоял поодаль и, сдвинув на брови лохматую шапку, укоризненно разглядывая пьяных стрельцов, почесывая голый затылок. Рожин оглянулся на него, в лице изменился, про Лиса с Недолей забыл, порывисто подошел к казаку.
— Ну-ка, Демьян Ермолаевич, шапку сними, — спокойно, но требовательно произнес он.
— Зачем это? — насторожился Перегода.
— На лысину твою глядеть буду.
Казак склонил голову набок, насторожено рассматривая толмача, но потом все же шапку с головы спустил. При густой бороде и усах цвета ржи Перегода был лыс, как яйцо.
— Та-а-а-а-к… — протянул Рожин. — Вот что, Демьян, если придется с вогулами или остяками беседу держать, ты шапку ни дай бог не снимай.
— Да я и кланяться им не собирался!
— Вот и славно. Кланяться — это как сам пожелаешь, а шапку при них ни в коем разе не снимай, — повторил Рожин и отвернулся уходить, но Перегоду одолело любопытство:
— Да что с шапкой моей не так?!
— С шапкой у тебя все путём, Демьян Ермолаевич. Только лысый ты, как колено, а для вогулов с остяками это все равно, что убогий.
— Ну-ка, Лексей, договаривай! В чем убогость то? — уязвился Перегода.
— Ты, Демьян, знаешь, что вогулы поверженным врагам кожу с головы вместе с волосами снимают? — согласился на пояснения Рожин.
— Слыхал, — недовольно отозвался казак.
— А зачем? — Демьян не знал, пожал плечами, мол, темные язычники, чего с них взять; Рожин разъяснил. — По их поверью, у каждого мужа пять душ, а у бабы четыре. Одна душа именно в волосах обитает, у убитого врага вогулы волосы забирают, чтобы помимо жизни одну душу отнять. Ежели они тебя без волос увидят, то и за человека не примут. Ты ж убогий, одной души у тебя нет.
Перегода опешил, челюсть у него отвисла, в глазах стояло изумление. Рожин в который раз отвернулся уходить, но тут казак нашелся:
— Да что мне их суеверия! Я христианин, у меня одна душа!
— Ты только шапку не снимай при них, — устало повторил Рожин и побрел из горницы, и тем поставил в разговоре точку.
Перегода в сердцах плюнул, коротко выругался, грузно шлепнулся на лавку, бормоча:
— Придумали тоже: пять душ, без волос — четыре… А душа то одна, и живет она в сердце, а не в волосах!.. Что мне теперь, из-за вогульской ереси парик из Парижу выписать?..
На этот диалог Мурзинцев не обратил внимания, все еще занятый Лисом с Недолей, затем, немного охолонув, окликнул Перегоду и распорядился стрельцов утащить с глаз долой, среди трезвых служивых распределить время караула, а сам пошел искать Рожина и вскоре отыскал его в опочивальне, уже засыпающего, осторожно потрепал за плечо:
— Лексей, ты видел кого? С чего осторожничаешь?
— Вогула на реке видал, — расплющив очи, отозвался толмач.
— И что?
— Ничего. Подозрительно мне это.
— Надо было местных порасспрашивать, не встречали ли посторонних, — с досадой произнес сотник. — Я и собирался, а взамен на этих… время убил!
— Я порасспрашивал, — отозвался толмач. — Не видали никого чужого. — Сотник облегченно вздохнул. — Скажи, Анисимович, ты почто такое дурачье в поход взял?
— Да они все такие. Балда на балде сидит и балдой погоняет. Эти хоть к ратному делу ладные, стрелять и саблей махать умеют, в переходах проверенные, не падают. Ну а то, что и им бог ума не дал, с этим ничего не поделаешь. Да и откуда в их братии стрелецкой взяться умному? За пять рублей то в год, да пару пудов ржи, только дурак терпеть и будет…
Рожин ничего на это не сказал, он думал о том, что ежели никто кроме него да караульного из местных вогула не видел, то значить это может только одно: никто кроме них и не должен был его увидеть. А стало быть, явление вогула — знак. Но какой?
«Утро вечера мудренее», — устало заключил Рожин, тяжело вздохнул, закрыл глаза, и через минуту уже крепко спал.

До Реполовского погоста шли неделю. Прошли вогульский Лойтмытмак и Юконду, но не тормозились; памятуя опасения толмача, Мурзинцев старался держаться от вогулов подальше. По вечерам стреляли дикую птицу, ставили сети на пелядь и налима, варили уху, пекли на углях дичь, заправляли самовар, за трапезой слушали длинные повести отца Никона о житии святых. Минули несколько русских поселений, но Мурзинцев стрельцов в деревни не пускал, так что напиться Лису с Недолей больше не удавалось.

У Реполовского погоста сделали большой привал и толмач с Семеном Ремезовым и Васькой Прохоровым, который сам напросился, потому что к приключениям имел тягу, ушли на весь день проверять ученые соображения старшего Ремезова. Шли без малого двадцать верст, но никаких признаков обитания, как и предрекал Рожин, не обнаружили, потом повернули назад. Да и в Реполовском ни о каких остяцких или вогульских паулях в округе не слыхивали. Младшего Ремезова неудача нисколько не удручала, из экспедиции он вернулся бодрый, словно и не ходил никуда, и приволок с собой полную торбу кореньев и трав, и потом, когда вымотанные переходом толмач и стрелец завалились спать, парень достал свой писчий ларец, и долго сидел подле костра, старательно чего-то записывал и рисовал на грубых желтых листах. Рожин же устал не столько от перехода, сколько от Васькиной болтовни, всю дорогу Прохоров приставал к толмачу, просил рассказать про вогулов и остяков, и что их впереди ожидает. Но все вопросы его сводились либо к женской половине язычников, либо к серебру да золоту, которые у вогулов и остяков в достатке должны были водиться. В конце концов, Рожин не выдержал:
— В дырявое ведро воду не наливают, Вася! Так и твоя голова, умного не удерживает!
— Вот ты как, Рожин! — вскинулся Лис. — За людей нас не держишь?
— А кто тебя знает?! Лицом — человек, а душой — это еще разобраться надо!
— Не наговаривай, я Христа чту!..
— А там, куда мы идем, Христа нету, не дошел он до тех земель! И когда, Вася, ты это поймешь, когда страх ледяной лапой сердце твое сожмет, вот тогда приходи — расскажу, чего знаю.
Стрелец насупился, затаил на Рожина обиду, и оставшуюся дорогу толмача не тревожил. А Рожин раздосадовался не столько из-за непутевого стрельца, сколько из-за того, что вспылил, и это раздражение выматывало его сильнее перехода. Вот только радовал глаз проводнику юный ученый, и вправду, выносливый парнишка оказался, и тяга его к природе Рожину по душе пришлась. Так что перед тем, как спать лечь, он подле Ремезова на минуту присел.
— Не соврал про тебя отец твой, — похвалил он парня.
— Ну так!.. — Семен и обрадовался и смутился. — Тятька никогда дурного не скажет.
— Да я не про то, что жилы у тебя железные, а про тягу твою к земле этой.
Рожин отправился спать, а Семен Ремезов остался у костра, записывал свои наблюдения, но затем отложил писанину, и долго сидел, всматриваясь в тлеющие угли и вслушиваясь в бормочущую тайгу. Должно быть, и вправду задумался о том, чем же его земля эта притягивает…

На следующее утро погода опаршивела, солнце размазалось по небу бледно-серой кляксой, окоём затянуло мутной моросью, — это и не дождь был вовсе, а едва ощутимая водяная взвесь, мелкая как пыль, сырая и студеная. Зато поднялся крепкий попутный ветер; поставили паруса и до Демьяновского яма дошли с одной ночевкой всего за два дня.

Демьяновский ям, не в пример пройденным деревушкам, был люден и суетлив. Населяло его полторы дюжины ямщицких семей, и еще дюжина семей промыслового люда. Летом захаживали сюда вогулы и остяки, сдавали прасолам рыбу, у заезжих купцов меняли на пушнину хлеб, соль, снасти, ножи, хозяйскую утварь. Имелась и приказная изба, в которой нес службу поддьяк Тобольского приказа, подопечный Обрютина Николай Бубенцов. К нему и направился Мурзинцев, как посланец Тобольского воеводы, и провел с поддьяком весь день, проверяя, насколько Демьяновское готово для водной ямщицкой гоньбы, вдоволь ли запасли сена для бесполезных летом лошадей, сколько для казны заготовили мягкой рухляди, да кому и на что потрачены государственные кошты.

Отправился с инспекцией православной вотчины и отец Никон. В Демьяновском под присмотром пономаря Евдокиния правил службу клетский храм, небольшой, но ладный и ухоженный.
Стрельцы же бездельничали, одежду сушили, за два дня дождем напитавшуюся, в зернь играли, да водку пили, — Мурзинцев сам позволил и из своих запасов выдал, потому как люд по промозглой погоде да в промокшей одежде до костей промерз, — сибирская весна капризна, то солнце теплое, то лютый холод.

Рожин и Ремезов в горячительном возлиянии не участвовали, оба ходили по дворам и вызнавали каждый свое — толмач про вогулов и остяков спрашивал, когда те были в последний раз, откуда пришли, да куда подались, а Семен Ремезов про здешние места: не выходит ли где руда на поверхность, и нет ли ручьев, в коих вода железом отдает.

На следующий день светлым тихим утром, когда Иртыш с головой прятался под туманом, как дитё под одеялом, противясь пробуждению, Рожин, встававший засветло, снова заметил контур одинокой лодки и в ней неподвижную фигуру. И хоть в прошлый раз у Фролово толмач едва различал обрис вогульской долбёнки, он не сомневался, что и сейчас на воде видит её же, и в ней — того же самого человека. Теперь лодка была намного ближе, и Рожин отчетливо разглядел изъеденное морщинами лицо — лицо древнего старика. Минуту Рожин и старик неподвижно рассматривали друг друга, затем дед, не опуская глаз, левой рукой выудил из-под ног и поднял за лапы над головой петуха, в другой руке тускло блеснуло лезвие щохри. Рожин затаил дыхание; губы вогула зашевелились, глаза помутнели, обесцветились; петух не трепыхался, не кукарекал, и, опьяненный камланием, смотрел на Рожина таким же мутным, как и у вогула, глазом. Отточенным движением старик вскрыл птахе горло, и, все еще бормоча Иртышу заклинания, оросил реку жертвенной кровью. Петух так и не дернулся. А затем солнце, словно с него шоры сорвали, вспыхнуло над тайгой, с Иртыша вмиг сбежала тень, туман над рекой растаял, и загадочным образом вместе с туманом исчезла и лодка. Толмач стоял на берегу еще долго, но очнувшийся от заклятья Иртыш был темен и молчалив, только однажды неподалеку река вдруг чвакнула нервным всплеском, наверное, огромная щука в погоне за добычей вскинулась над поверхностью, и со всей мочи приложилась к воде хвостом. Тайга за спиной Рожина отозвалась на это низким глухим стоном, должно быть могучий порыв ветра натянул паруса кедровых крон, заставив остовы деревьев стонать.
— Иди себе с миром, Аутья-отыр, — тихо сказал Рожин реке, — не тронь нас.
И осенил себя крестным знамением.