Пожирая скалы

Автор: не жрет животных, падаль Если смотреть на скалы из окна покрытого дождевыми разводами, кажется, что бегущие вниз по стеклу прозрачные струйки вгрызаются в зазубренные каменные гребни. Причудливая игра света преломляющегося в каждой стекающей капле заставляет поверить в то, что хлещущие по стеклам потоки хищными рывками отхватывают по куску от скалистых вершин. Пасмурное небо входит в камень все глубже, стекая волнами грязи и оставляя на нем зеркальные язвы луж. Глядя на гряду сквозь линзу в оправе оконных рам, кажется, что наблюдаешь за жертвой паука. Острые грани выглядят сквозь водную пелену податливыми и зыбкими, как облитое кипящим желудочным соком насекомое в лапах у хищника. Сидя каждый у своего окна, все мы – в эпицентре пищеварения.

Наблюдать за тем, как, пенясь и шипя кислотой, дождевая вода растворяет скалы не очень интересно. Но это то немногое что у нас есть сейчас в момент, когда, разделавшись с пейзажем за окном, дождь вот-вот возьмется за нас. Я уверен в том, что с минуты на минуту барабанная дробь стучащихся в окна капель через уши проползет к нам в головы, и пищеварение тотчас начнется там. А может, наливаясь свинцом, тяжелея и падая вниз, они вдруг не разобьются о кровлю, а пробьют ее насквозь шрапнелью и наделают дыр в наших черепах. Нам все равно больше нечем заняться, кроме ожидания. К концу девятого дня уже трудно понять чего больше мы ждем: спасения или скоропостижной смерти. К концу девятого дня я готов поверить в то, что даже во время самой жестокой и изощренной пытки может наступить момент, когда нестерпимая боль уходит на второй план, уступая место любопытству: начинаешь с интересом наблюдать за движениями палача. За тем, как он вскрывает ножом твою плоть. На девятый день я смог бы даже поверить в то, что вместо крови из ран на пол прольется дождевая вода.

Именно так мы разглядываем хлесткие удары ливня по стеклам, чечетку, отбиваемую по каждому миллиметру крыши. Dance macabre. Можно продолжать любоваться этим танцем часами, получать от него гипнотическое удовольствие. По большому счету, ничего кроме этого и пустых разговоров у нас не осталось. В домике, в котором мы заперты дождем, четыре окна и все они заняты нами. Четверо в четырех стенах, сползая по подоконникам, мы изредка пытаемся выдавить из себя хоть слово. Неохотно, с видимым усилием и нажимом, как из почти пустого тюбика с зубной пастой, оно вдруг неуклюже выползает на середину комнаты. Мы набрасываемся на него, пытаясь ухватить и перетащить поближе к своему окну. Как дети, терзающие ленивого кота. Стоит нам завладеть им: вгрызаемся, брызжем слюной, давимся и захлебываемся. Но внезапно было начавшиеся диалоги, в какой-то момент провисают между нами, как бельевые веревки, натянутые между окнами. Каждое следующее слово нанизывается на леску грудой сырого тряпья, растягивая ее своим весом. Так происходит до тех пор, пока разговор не станет слишком тяжелым и не оборвется, оставив нас наедине с плотоядным дождем.

Дверь распахивается, и в комнату входит Сергей. Все взгляды в его сторону. Пробегают по нему, закутанному в плащ, сверху вниз. Жадно ищут на его лице, руках, промокшей одежде хоть какой-то шанс на скорое освобождение. Не найдя, также быстро одергиваются, как будто испугавшись того, что в открытую за ним дверь в комнату вдруг просочится дождь. От шума с улицы, от луж хлюпающих под его резиновыми сапогами, рябью по нашим спинам пробегает мелкая дрожь. Чувствуя напряжение, Сергей быстро захлопывает дверь. Все смолкает. Порядок полностью восстановлен: закрытая дверь, четыре окна, мы, каждый на своем подоконнике, тишина, дождь за окном — все на месте.

- Что с машиной? – по голосу я даже не могу понять, кто из нас задал вопрос. Это мог быть любой из нас: Я, Аня, Марина, даже сам Сергей. Кто бы это ни был, вопрос прозвучал бы одинаково: надежды в нем ни на грош. Формальность, дань уважения к его перемазанным по локоть в масле рукам.

- Ничего, — три пары глаз снова отворачиваются к своим окнам. Каждая всматривается в свой собственный дождь. Разговор окончен. Сергей снимает плащ и, шаркая, будто закованный в кандалы узник, обреченно подходит к своему подоконнику. К своему месту. Все его действия, вся нехитрая их последовательность как будто запрограммирована: плащ – на гвоздь, задница – на подоконник, взгляд – в окно. Одна и та же программа у всех нас. Как пружина в механической игрушке, она раз за разом возвращает нас каждого в свой угол, тычет носом в стекло и заставляет следить за ливнем. Четыре отражения четырех пар глаз делят комнату на четыре четырехугольника. Все на месте. И дождь тоже.

Аня или Марина вдруг произносят:

- Если не удастся починить эту колымагу, мы застрянем тут надолго. И что мы будем делать тогда?
- Иди и почини, — Сергей неожиданно груб с ней. Он единственный из нас, кто хоть что-то способен исправить в сломанной машине. Мы все зависим от него, и, кажется, он наконец-то начинает это осознавать. Это понимают и другие, поэтому Аня продолжает разговор совсем робко. Значит, она еще во что-то верит.

- Я просто говорю о том, что скоро нам совсем нечего будет есть.
- Значит, будем жрать камни, — он хватает первый попавшийся осколок гранита со стола, на который мы когда-то сложили все найденные нами в скалах причудливые камни. Это было, кажется, бесконечно давно в ту пору, когда мы еще гуляли по округе и забирались высоко в горы в попытках как-то себя развлечь. Это было еще до того, как наше внимание навсегда приковал к себе дождь за окном. Это было до того, как все мы поняли, что Сергею никогда не удастся починить нашу машину.

Сергей, гримасничая, пытается откусить кусок от булыжника, несколько раз касаясь зубами поверхности камня. Все смеются, даже Аня. Шутка явно удалась. А потом мы снова смотрим на свои отражения в стеклах. Все на своих местах.

Наблюдать друг за другом в отражении довольно интересно. Создается иллюзия того, что у тебя глаза на затылке. Кроме того, любой предмет на стекле получаются мутным, лишенным деталей, пустым – бестелесным. Глядишь на такой, и видишь только темный прозрачный контур, сквозь который продолжает лить дождь. Бегущие вниз по отражению потеки пересекают каждого из нас, нарезают нас ломтями. Чиркаю спичкой и прикуриваю. Едкий дым сразу бьет в ноздри, с резью выскабливая оттуда запах сырости. Глаза слезятся. По всей видимости, влага выходит из тела по слезным протокам. Дождь выходит.

- Пожалуйста, не кури в доме, — по-моему, это Марина обращается ко мне: если так приспичило курить – иди во двор.

Вместо ответа я спешно делаю еще одну глубокую затяжку и сразу же тушу сигарету о подоконник. Вместе с ним и едва начавшийся разговор. Бросаю окурок на пол. Таких же, как он, почти целых, едва прикуренных, там уже около сорока. Почти две пачки. Сорок неначатых разговоров.

Не отворачиваясь от окна, не отрываясь от наблюдения за тем, как дождевая вода продолжает поедать скалы, Марина произносит:

- Мне кажется, если ад и существует, то вход в него должен быть где-то здесь. В этих скалах. В пещерах. Тут наверно полно пещер.
- Может, прогуляемся и навестим сатану? – Сергей, по лицу которого с мокрых волос все еще стекает дождевая вода, жестом указывает на ливень за окном.

- Если мы проторчим тут еще денек или два, скорее всего, дьявол сам придет и постучится к нам в дверь – по-моему, эти слова принадлежат мне.
- Если он уже не здесь, – Марина улыбается. В отражении на моем стекле ее улыбка получается слишком натянутой и неестественной.

Потом Марина вздыхает. Потом Марина меняет позу на более удобную, прислоняясь плечом к стене. Потом Марина поправляет прическу. Потом по Марине пробегает огромная сороконожка. Маленькое блестящее темное пятнышко сначала показывается из-под воротника блузки, взбегает по тонкой шее и теряется в пышной Марининой шевелюре. Больше Марина не двигается.

С этого момента контур ее отражения на моем стекле как будто стал еще более прозрачным. Дождя в нем стало больше. Раздувшийся от переполняющей его воды, он трещит по швам, и его зыбкие границы надрываются, выпуская в воздух запах сырости. Уверен, никто кроме меня не замечает микроскопических изменений происходящих в комнате. Никто даже не шелохнулся, не обернулся и не закричал. Возможно, никаких изменений и не было, ничего и не произошло. Может быть, Марина сейчас снова заговорит или хотя бы проведет рукой по своим волосам. Хорошо, что у меня есть дождь, который может отвлечь от любых мыслей: плохо ли Марине, показалось ли мне все это, или сороконожка и впрямь сейчас путается в ее лоснящихся на затылке локонах, может ли быть, что Марина уже мертва.

Уметь так просто отвлекать себя от дурных мыслей это так по-детски. Это то свойство, которое мы, все четверо, так давно потеряли и вдруг снова обрели здесь, в этом доме, окруженном скалами и дождем. Четверо наказанных за одну общую шалость школьников, мы расставлены воспитателем по углам, и как будто дуемся друг на друга за то, что попались на месте своего детского преступления. С каждым часом в нас возникает все больше детского, непосредственного и злопамятного. К исходу девятого дня мы – абсолютные дети.

Марина падает на пол. Вязким растопленным желе она медленно сползла по стене и соскользнула с подоконника, распластавшись на полу. Теперь отражение ее тела в стекле выглядит как лужица воды, выплеснувшейся из нечаянно опрокинутого стакана. Мокрое пятно на полу расползается, приближаясь ко мне со спины. Я боюсь, что скользкое насекомое, спрятавшееся в Марининой голове, перебежит и вцепится в меня. Я уверен, что ее волосы уже кишат этими тварями. Я слышу как они, шелестя, перебирают своими конечностями, с хрустом вгрызаются жвалами в ее плоть. Я – в эпицентре пищеварения.

Аня вскрикивает и они вместе с Сергеем, вскочив со своих мест, подбегают к неподвижно лежащему телу. Они так шумно суетятся и громко кричат, пытаясь вернуть Марину к жизни, что я не могу разобрать ни слова из их ора. Я наблюдаю их бессмысленную возню, не вставая со своего подоконника. Мне не хочется приближаться к ним и даже дотрагиваться подошвой до пола. Во-первых потому что меня пугают насекомые, готовые расползтись по всей комнате, а во-вторых, потому что не вижу ровным счетом никакого смысла в своей помощи. Чем я могу помочь? Чем могут помочь они оба, Аня и Сергей?

Их суматошные попытки что-либо сделать с Мариной довольно скоро сходят на нет. Ни неумелый массаж сердца, ни даже омерзительно слюнявое искусственное дыхание не приносят никаких результатов. Позже им становится ясно, что и крики со всхлипами тоже ни к чему не ведут. Черту всеобщей панике подводит Сергей, осторожно опускающий Маринину руку с непрощупывающимся пульсом на пол. На ее запястье, в месте, где Сергей пальцами искал сердечный ритм, остались темные синяки. В такие же помутневшие синевой пятна превратились ее глаза. Говорят, что у мертвых в зрачках не отражается и не бликует свет, может быть, потому что почти мгновенно иссыхает и мутнеет роговица, а, может, тому виной дождь, не впускающий свет в дом. И почему никто не догадался закрыть ей веки. Так или иначе, Марина мертва, и теперь Аня и Сергей, сидящие на корточках у ее распластанного по полу тела уставились на меня. Их взгляды, полные то ли изумления, то ли осуждения, как будто не узнают меня, вдавленного в стекло за моей спиной и приколоченного к подоконнику. А что, по их мнению, я должен был делать? Носиться за ними кругами и причитать, стонать, плакать? В принципе, их недоумение можно понять, ведь Марина была моей женой. Была. Женой. Хотя какие у неразумных детей могут быть жены?

Ситуация выходит очень неловкая. Мне, наверное, следует что-то сказать или сделать что-то, чтобы не выглядеть сейчас так странно. Подойти к ней, обнять ее холодеющее тело и разреветься у нее на груди? Нет — слишком страшно. Проклятые насекомые наверняка только и ждут момента, чтобы броситься на меня. Я опускаюсь на колени и начинаю рыдать, закрыв лицо ладонями. Подальше от тела. Так проще. Проще изобразить плач достоверно. Мне почему-то совсем не хочется лить настоящие слезы, скорее, мне любопытно, что будет дальше. Что будут делать все эти сороконожки и мокрицы, когда до костей обглодают тело Марины? Что будем делать мы, когда их станет слишком много, и мы не сможем их остановить? Как мне скорее избавиться от этих мучительных взглядов и снова отвернуться к окну? Туда, где идет мой дождь. Моя игрушка.

Когда детям больше не во что играть, они смотрят. Играют взглядом. Дьяволята в их беспокойно влажных зрачках играют за них, цепляются, повисают везде, быстро спрыгивают и перебегают на другой предмет. Дети вынуждены развлекать себя сами, когда им не во что больше играть. Им не во что больше играть, когда к концу подходит уже девятый день ожидания. Когда к концу подходит девятый день ожидания, я уже не могу без своего дождя.

Дети могут сами поверить в свою фантазию, свою игру. По моим щекам текут настоящие слезы и, кажется, Аня и Сергей от этого смягчаются. Аня обнимает меня за плечи, а Сергей пытается заговорить:

- Может быть, она что-то съела на ужин. Что-то не то, что-то испорченное? Кто помнит что она ела? – говори что угодно, главное не молчи. Любую чушь, первое, что придет в твою дурную башку, мели чепуху, неси околесицу – делай все, только дай мне остаться без внимания. Позволь мне тихо и незаметно скользнуть в мой угол.

Время идет и мы все больше походим на детей. Капризных, избалованных, злых. Для общения нам не нужен язык. Язык не нужен для того, чтобы привлечь к себе внимание. Само внимание уже не так необходимо, как тогда, когда мы гуляли в этих скалах и болтали наперебой, лишь бы быть услышанными. Сейчас всякое внимание лишнее. Оно так скоротечно и беспокойно. Как солнечный блик. Скачущий туда-сюда солнечный зайчик. Он не нужен там, где всегда льет дождь. Неуместен. Также как и взгляды со стороны, которым мы предпочитаем расползаться по углам, строить между нами стены из спин и затылков, сгорбливаясь и сутулясь каждый над своей собственной шалостью. Кажется, что отвернувшись от всех, изредка выбрасывая из-за плеча короткий стрелянный взгляд, как лезвие выкидного ножа, мы, малолетняя шпана, конструируем свою самодельную бомбу, смешивая селитру с порохом и серой со спичечных головок. Кто успеет первым? Кто из нас окажется самым удачливым и чья хлопушка разорвется громче остальных? В конце концов, кто из нас тот дьявол, который уже здесь. Здесь главное – не проговориться, сохранить от всех свою маленькую тайну, свой драгоценный секрет.

Поэтому я не собираюсь ни с кем делиться своими мыслями о скоропостижной кончине Марины. Не буду говорить, что, по моему мнению, дело вовсе не в испорченной еде. Не стану объяснять им, что это просто элементарный ход вещей. Как дождь, который сантиметр за сантиметром пожирает скалы за нашими окнами. Она просто умерла от дождя. И ни к чему искать причины в чем-то другом. Мы все равно ничего не найдем.

С Сергеем мы уносим тело Марины в подвал. Не говорим друг другу не слова. Аня еще всхлипывает где-то наверху. Наверняка, глядя на дождь. Мы еще недолго стоим над телом моей жены, опустив глаза, а потом поднимаемся по крутой лестнице наверх. К своим окнам. Я иду позади, мне было бы неприятно чувствовать на спине его взгляд. Тяжелый и острый. Я разучился доверять ему. Если дьявол, о котором говорила Марина, уже здесь, то почему бы Сергею не быть им? Или Ане? Или мне?

Аня прекращает плакать. Ей удалось совладать со своими чувствами, и теперь она собрана и спокойна. Она уверенно смотрит на нас, только что поднявшихся из склепа под нашим домом. Я внимательно изучаю пол нашей гостиной чтобы вовремя заметить возможно оставшееся от Марины насекомое. Ничего нет, зато в подвале наверняка их уже целый рой. За окном уже ночь. Поздно, но никто не собирается расходиться по комнатам. Никто не собирается спать. Дети не доверяют никому. Дети должны быть все на своих местах.

Сергей снова собирается на улицу к машине, накидывая на плечи плащ. Все снова по своим местам. Все заняты своим бессмысленным делом. Никто не верит, что у него что-то получится, никто не верит, что нас кто-то захочет спасать. В такой дождь, по размытым дорогам в скалах никто не придет за нами, и мы никуда не выберемся. Тем не менее, для нас важен ритуал: Сергею нужно чинить, Ане – всхлипывать. Мне – смотреть. Главное, чтобы все были на своих местах. Даже дождь был за окном.

Я продолжаю наблюдать за водой стекающей по стеклу. Очевидно, что волны, разбивающиеся с той стороны окна завораживают меня. В темноте красный огонек тлеющей сигареты выглядит диким в мутной поволоке дождевой воды, облизывающей стекло. Я рад, что теперь, когда Марины нет, мне можно курить в доме. Более того, никто не может сказать мне и слова.

Сквозь бороздки воды, исцарапавшей все стекло я вижу, как Сергей выходит на улицу. Сгорбившись, так как будто падающие с неба капли отлиты из свинца, он рысцой пробегает к машине. Включил генератор и освещение. Напряжения стало не хватать, и свет в нашей комнате начал гаснуть. Мы с Аней остаемся одни в пустой гостиной с мигающим светом. Каждой раз, когда лампы гаснут, внутри меня сжимается пружина напряжения. Темнота – то, что нужно всем этим чудовищным насекомым. Еще вспышка и они проберутся через дыры в полу к нам под ноги. С каждым разом, свет в комнате становится все более тусклым, а темнота более долгой. Этот новый свет похож на сигаретный дым: горячий усыпанный язвами болезненно желтых разводов. Шум генератора за окном задает такт колебаниям липкого желтого студня. Этот свет похож на вспышку горящего целлулоида вспыхнувшей в проекторе пленки. Картинка оплавляется по краям. На секунду мы оказываемся внутри огромной, в человеческий рост, раковой опухоли. На секунду я успеваю заметить мух, зудящих над Аней. Я отворачиваюсь. Дети умеют отвлекаться.

Смотрю в окно на то, как Сергей открывает капот, некоторое время возится там, после чего, стараясь не шуметь, аккуратно ставит крышку капота на место. Садится в машину, поворачивает ключ. Звук работающего двигателя почти не слышно из-за шума дождя. Тем более, как только машина завелась он, не медля ни секунды, заглушил мотор. Выйдя из машины он посмотрел на мое окно, в котором виден только огонек сигареты, и подал мне знак – поднятый вверх большой палец. Дело сделано. Генератор выключен, и свет снова загорается, уже не мигая. Все на своих местах.

Все на своих местах. Мы на подоконниках, Сергей – вешает плащ у входа. Мух нет. Ни одной. Аня вновь спрашивает, что с машиной. Сергей вновь отвечает, что ничего. Аня вновь начинает всхлипывать. Аня жалуется на то, что нам нечего будет есть и что, она не притронется к еде, которая по ее мнению отравлена. Она не хочет умереть также, как Марина. Я просто смотрю, то ли на нее, то ли на дождь за ее спиной. Сергей кричит:

- Я покажу тебе, что ты будешь жрать!

Он хватает камень, до этого лежавший на полу. С тех самых пор, как после так всем понравившейся шутки, он швырнул его на землю. Все уже забыли о нем. Но вдруг он оказался таким нужным. Он попытался запихнуть камень в рот целиком, заталкивая его руками. Сначала заталкивая, а потом забивая кулаком, как сваю в глотку. До тех пор, пока не вывихнул челюсть. Из уголков рта распустились в разные стороны струйки крови. Кровь сочится из порушенных десен, выливается из дыр, оставшихся от вырванных ударами зубов. Кровь хлынувшая носом не позволяет ему дышать, дыхание его становится шумным. Со свистом немного воздуха попадает ему в рот, булькает там в багровой массе, прорываясь к горлу и возвращается хрипом обратно. Глаза его выпучены. Его расширенные в агонии зрачки уже отливают стеклом. По стеклу барабанит дождь. Его корчи совсем не похожи на шутку. Еще секунда и в густеющий вокруг нас липкий свет смотрят уже пустые глазницы. В них пузырями кипит хитин. От нижней губы к подбородку разбегаются темные вертикальные стрелки, Потом они расчерчивают его шею. Затем, его белая рубашка стремительно темнеет. Его гортань с трудом выталкивают сквозь губы давящийся кашель. Вместе с кровью и блевотиной из его рта вылетает жук.

Никто из нас не смеется до тех пор, пока его фигура не застывает на полу. Только в момент, когда окончательно ослабев или захлебнувшись собственной кровью, он растягивается на дощатом полу, по комнате разливается смех. Нарочито громкий, с нажимом, выдавленный из легких. Так она смеется. Смеется до тех пор, пока я не обнимаю ее.

Я шепчу ей на ушко: «Ты знаешь, что во времена китайских императоров пытки часто доверяли детям. Совсем малышам, неразумным и диким, как нерпы. Не понимая разницы между добром и злом, не зная что ужасно и страшно, эти детишки творили по-настоящему жуткие вещи. Это не жестокость. Всего-навсего, любопытство. Как то, с которым мы смотрим на дождь. Именно оно и только оно шевелилось в их проворных пальцах, резавших, кромсавших, откусывающих и рвавших живых людей. Именно оно заставляет меня скоблить лезвием по твоей груди. От ключиц к грудине, между ребрами, через живот к паху. Тебе тоже любопытно? Тебе тоже надоело играть и теперь ты смотришь. Даже не кричишь. Надо же! Оказывается, под белым – красное. Жаркое бурлящее и липкое. Видишь? Такая ты внутри. Видишь, даже у тебя внутри гнездо пауков. Даже ты гниешь».

Я сажусь в машину и поворачиваю ключ зажигания. Двигатель заводится, отчего по сидениям и торпеде разбегается мелкая бодрящая дрожь. От этой вибрации, скользкая гусеница, ползшая по оплетке руля, сваливается вниз. Достаточно переключить передачу и машина, сорвавшись с места, унесет меня из этого гиблого места. Моя рука уже сжимает рычаг коробки передач, но я не смотрю на дорогу. Взгляд мой прикован к поверхности лобового стекла, струясь по скату которого дождевая вода продолжают кромсать обступившие меня с четырех сторон скалы. Вгрызаясь в вершины, срезая крупные валуны крупными ломтями, капли скатываются куда-то вниз. Туда, где замирает мое сердце. Здесь, я – в центре пищеварения. Эта вода будет вечно жрать эти скалы. И я всегда буде в центре этого.

Дождь умиротворяет меня. Мне так спокойно смотреть на этот акт пищеварения, что даже если бы сам дьявол сейчас распахнул дверь и сел на соседнее сидение, я бы, не колеблясь, приветствовал его:

- Здравствуйте, меня зовут Сергей, — это прозвучало бы так по-детски звонко.

Он бы удивился, и вежливо поинтересовался у меня почему сейчас я один, хотя по приезду сюда нас было трое. В ответ я просто заглушу мотор.
__________________________________________
не жрите животных – они вас тоже не любят