Делай, что хочешь

Автор: Андрей Сухарей … Искры… туман… где я? Простите, доктор, я не знаю, что со мной. Колет, сука, в груди, и хоть ты усрись со своим стетоскопом. Кончиться уж и то как следует не дадут.

Полез под кофту пощекотать себя на прощание, да тут и сел ровно. Прямо из сердца моего торчал клочок бумаги, который я поспешно вытащил из своего холодного трупа и развернул под липким светом ночного фонаря. Это был мой билет в театр на вечер памяти Андрея Миронова.

Встав и хорошенько отряхнувшись, я вырулил на поблескивающую от мокрого снега мостовую и растворился в карнавальной толпе. Я чувствовал сигналы миллиардов нейронов по моему организму; походка стала уверенной, равномерной, а не вихляющейся из стороны в сторону, как у завзятого ирландского пропойцы. Рот мой был закрыт, а не то открывался, то закрывался, и слюна из него не вытекала. Я не забывал время от времени поглядывать из стороны в сторону, а не пялился в одну точку как идиот.

«Одевайся потеплей, и по тишине аллей...» — замурлыкал я себе под нос. «Мы пойдем под ручку прогуляться перед сном», — резонировали вдогонку пестрые витрины. Едва удержался, чтобы не перейти на восторженный бег. Впереди забрезжило колоссальное здание театра, возвышающееся среди неряшливо разбросанных гаражей, сараев, теплиц и бакалейных лавок. С тех пор, как из труппы погнали сначала этого скользкого Ивашкевича, а за ним и Черкасова с его унизительными «новыми взглядами», у меня в душе зацвели сакуры. К молодым, выписанным прямиком из мастерской Табакова, покамест присмотреться недосуг, ну и да пёс с молодыми – что может пойти не так, когда в роли величайшего Андрея Миронова – непревзойденнейший Николай Бенцлер! А в роли Александра Ширвиндта – обаятельнейший Дима Рейтман! А в зрительном зале – блестящий я. Словно бы сироте достался билет в благотворительную лотерею.

В фойе мне тотчас настали смутные времена. Люди во фраках и вечерних платьях держались отстраненно; я ловил на себе озабоченные взгляды, один пренебрежительнее другого. Под их колючими взорами меня вытянуло как струну ситара. Пожилые и юные, полные и худые, элегантные и разнузданные, снаружи они беззаботно жестикулировали между собой острозаточенными культями, но внутри ненавидели до омертвения тканей и жаждали бесконечного зла.

Некоторое время потолкался возле тумбы с афишами, изображая усталого иностранца. Публику постепенно высасывало в дверной проем. Подчеркнуто небрежно извлек из ноосферы свой счастливый квиток и протиснулся к входу в зал.

«ЭТОГО – не пущу»

Не дай Бог мне когда-нибудь на кого-нибудь так посмотреть, вот как на меня смотрели! Так смотрят на муху в супе, на лужу в доме, на дырку в платье – а не на людей. Грымза с расширенными зрачками загородила собой проход и нацелилась мне в переносицу.

– Вот билет… извините… уплочено… простите...

За что они так со мной? Что я им мог сделать?! Пускай слово «опрятный» в моем случае оказалось бы преувеличением, но все-таки одежда на мне была в безукоризненном порядке, и не наизнанку. А речь моя была вполне членораздельна, без ярковыраженных дефектов, цоканий и присвистов. Да и сам я прочно стоял на ногах, а не весь ходил ходуном.

– Не имеете права!.. Чудовища… Я… я поэт!.. я это...

Мое пикирующее сознание безвольно подчинилось надвигающейся тоске, а в голосе открыто проступили нотки обреченности:

ВСЕ ГРОМЧЕ ЭХО ОТ ШАГОВ
И НИКОГО УЖЕ НЕ ВСТРЕТИШЬ
СРЕДИ ЗАБЫТЫХ МЯГКИХ СЛОВ
ДРУЗЬЯ МОЛЧАНЬЕ ЛИСТЬЯ ВЕТЕР
ОДЕВАЙСЯ ПОТЕПЛЕЙ
И ПО ТИШИНЕ АЛЛЕЙ
МЫ С ТОБОЙ ПОД РУЧКУ ПРОГУЛЯТЬСЯ ПЕРЕД СНОМ

Меня уже отовсюду хватали за шиворот и волокли вон. С каких пор в святой обители искусства дежурят волосатые живодеры из зала игровых автоматов? Кто дал им право судить о книге по обложке? Куда вы меня тащите?

«Они считают, что обращаться с человеком как с говном – это нормально», — подумалось вслух, когда чудовища отвалили. Я вновь оказался на улице. Достал из кармана полсигареты, прикурил. Перед глазами проплывали ухмыляющиеся физиономии Николая Бенцлера и Дмитрия Рейтмана. Весь пиетет к ним улетучился вместе с теплом отапливаемого помещения. Вне себя от скорби, я зашагал прочь от театра.

Моим первоначальным побуждением было: стремглав ворваться в фойе, рубануть чудовищ, броситься на грымзу, вцепиться ей в лицо и оторвать его. Мог я так сделать? Кажется, да. И вышло бы справедливо, но нынешний вечер находился вне осей координат справедливости. «Просить справедливости было бы попранием справедливости», — сказал Антоний Сурожский.

Немного жестоко, зато честно. Усилием воли я обратил свой гнев на себя и попытался обернуть все в шутку. В конечном счете, ничего страшного. Не война.

«Да что ты знаешь о войне, сопляк» — подумал я. От холода ныли задубевшие ступни и я представил, как мне отпиливают ноги. Темнота вокруг приобрела неизбывный траурный оттенок. Скользкий асфальт то и дело норовил сбросить с себя мою сутулую фигурку. Хрустальные дома и платные стоянки уступили пустырям, усеянным строительной техникой, обесточенные рекламные стенды торчали вдоль нелюдимых дорог. Мороз жег и склеивал ноздри. Нигде никого не было. Лишь далекая автомобильная сигнализация напомнила мне, что я здесь не один.

Передо мной возник высокий бетонный забор. Я отвечал ему лающим кашлем. До приюта оставалось минут десять иноходью и я углубился в рефлексию. Что же пошло не так?

Ответ очевиден, как верхний смысловой слой «любовного романа» книг Набокова. Их не устроила моя бунтарская наружность. Длина моей бороды не проходит по евростандартам. Перья из моего пуховика взывают к сокровеннейшему из сокрытого. Цвет моего лица просто единственный в своем роде по оскорбительности, а форма ногтей отсылает к варварским Средним векам.

Мне нужно измениться. По району объявляется операция «Шок и тонус»: вздыбливание, бритье, стрижка (порядок произволен). Вы меня не узнаёте? Грымза почтительно сторонится, чудовища провожают меня до моего места, мягкого велюрового кресла с кожаными подлокотниками, усаживают, подтыкают с обеих сторон верблюжьим одеялом, шепчут что-то умиротворяющее, благожелательное, теплое.

«Нет, ты не один», — облегченно выдохнул я, положил пакеты и надавил кнопку звонка. Пуговка снисходительно щелкнула и замерла в утопленном положении. Все затаилось. Привычная любезность заключительных мгновений ожидания, хорошо знакомая отстоявшим километры очередей. Скромный фотофиниш с пеной у рта: очутившись наконец в кромешном довольстве и тепле раздеться наощупь, нырнуть в студеную койку и нагреть ее, напоить своими любовью и страстью, накрыться с головой и распасться на смутные ощущения.

Ко мне никто не выходил. Машинально потянулся к звонку, но он по-прежнему оставался нажатым. Деревянными пальцами я поднял воротник до носа и вытаращился на равнодушную дверь. В животе гнусно закопошилось палево. Неуверенно дотронулся до застывшей кнопки и постарался прислушаться к происходящему за дверью.

Напрасно. Спустя миг я слышал и трель звонка, и веселые голоса, топот ног и зажигательную музыку. Еще через секунду зазвучал уже мой собственный голос. Кажется, я распевал нечто безнравственное...

«Желаю в следующем году примерзнуть задницей ко льду», — про себя я подвел итог положению дел и натянул пуховик до макушки. Ледяная застежка впилась мне в лоб.

Звонок может быть сломан, подсказали мне в темноте, и тогда я что есть силы постучал. Боль отозвалась в плече, кисти я не чувствовал. Кругом сложилась такая тишина, что кричать было неловко.

Подергал за ручку. Заиндевевшие окна смотрели мимо меня. Я оправился, постучался еще пару раз и, не зная ответа, пошел прочь.

«На юг» — отрешенно спустили сверху, дав понять, что это все новости на сегодня. Бешеный пес видит только прямые дороги. Пару часов назад я почти потрогал свой поход в театр, а теперь от холода у меня начало сводить лицо. «Холодно, холодно, что ж ты ноешь-то постоянно со своим „холодно“» — думал я. Ветра-то нет.

Спустя некоторое время свернул обратно на шоссе и пошел вдоль бетонного забора, оглядываясь на собственные следы, как на последнее подтверждение своего существования. В заборе была дыра с отогнутыми наружу прутиками тонкой арматуры, будто от вылетевшего снаряда. Я полез в дыру.

Сквозь спутанную гриву облаков высоко над городом луна была похожа на изможденное лицо. Плотно прижав руки с пакетами к туловищу, словно протискиваясь в переполненном автобусе, я осторожно пересек пустырь и обрелся на краю строительного котлована.

Беспорядочное нагромождение плит не позволяло определить характер новостройки: заброшенный массив в равной степени претендовал на роль жилого дома, служебного здания или магазина. Теперь всё так одинаково строят, чтобы человек не мог до конца понять, дома ли он, на работе, и не пора ли отдать все cвои деньги. Под ногами застрекотала цементная крошка, разнося гулкое эхо. Повсюду пластиковая тара (стеклянная, конечно, была с упоением разбита), обертки, стаканчики, пакеты (два из них я подобрал на замену истершимся больничным бахилам), окурки. Стены густо испещрены грязными словами и рисунками. Никогда не понимал людей, которые рисуют такие рисунки или пишут матом. О чем они думают, когда это делают, чем руководствуются? Какая-то особая мораль.

Удача улыбнулась мне сразу на первом этаже. Большая двуспальная коробка из-под холодильника слегка подмокла, но в остальном была в порядке. На входе я приметил несколько газет, которыми можно было обложить мокрое место. Высыпал из коробки пенопласт и сгреб его в кучу. Теперь требовалось задраить чем-нибудь оконный проем. Иногда выручали отбракованные листы гипсокартона, плотно подогнанные к стене кирпичами или кусками строительных блоков.

Гипрока я не нашел, зато нашел комнату без окон. На втором этаже были еще газеты, разноразмерные части толстой полиэтиленовой пленки, клочья линолеума, но главное – измятая сэндвич-панель, сплюснутая с одного края. На третьем этаже ничего не было, и выше подниматься я уже не стал.

Тащить панель на первый этаж у меня чуть спина не отвалилась, так что я принялся выдирать утеплитель и носить его вниз. Мерзлую минвату приходилось предварительно расковырять подобранным обломком металлокаркаса, – голыми руками с жестким волокном было не справиться. Невзирая на усталость, я выскреб все, докуда смог дотянуться.

Прежде чем улечься в люлю, надо было подкрепиться. Хоть и считается, что кушать на ночь вредно, весь день прогайсать на пустой желудок тоже пользы никакой. Выудил из пакета с едой уголок засохшей пиццы. Пыльная ветчина на черствой корке. Закусил маленьким зеленым яблочком, жестким и пресным, но я всегда только такие и любил. На завтра остались куриные кости. Дальше – пустота. «Довольно для каждого дня своей заботы». Разорвал сигарету на две половинки, прикурил без фильтра. Спички кончаются.

Выложил трофейным утеплителем стенки коробки, поверх застелил газетами. Принес сверху полиэтилен. Пенопласт разломал и понапихал в рукава, в штаны, за пазуху; туда же пошли скомканные остатки газет. Аккуратно, стараясь не нарушить целостность конструкции, отволок усовершенствованную коробку в горницу без окон.

Разложил полиэтилен, лег и поочередно закутался в каждый лоскут. Хотел бы я посмотреть на себя со стороны. Мумия ищет саркофаг...

«И ничуть не хуже, чем в приюте. Никто не храпит, не выражается. Свежий воздух, спится хорошо», — правда, мне всегда спится одинаково. Безо всяких мыслей, а едино с радостию на душе. «Надеру линолеума под стельки, – размышлял я, погружаясь в сон, – глядишь, износ предупрежу. А если и нет, так хоть пяточки согрею. А то зима по полгода царит. Когда же наконец наступит глобальное потепление? Э-эх… Одевайся потеплей...»

Тут я совсем задремал. Вдыхая медленно и глубоко, по очереди расслабил каждую группу мышц. Будучи полностью отрешен, внутри себя я отсутствующе блуждал по лесу, не просто блуждал, а как бы от кого-то убежал и теперь искал дорогу, выход. Лес оканчивался обрывом, а внизу было море и высокое старое дерево, спуститься можно было только по нему, я не видел возможно ли будет вообще спуститься, а забраться назад я бы уже точно не смог все-таки я начал спускаться я чувствовал себя каким-то переродившимся существом ловким проворным пока спускался по этому могучему древнему дереву скоро ветви дупла и уступы закончились оставшуюся высоту мне предстояло преодолеть одним махом я сгруппировался и мелкими шажками побежал побежал побежал вниз а когда ноги стали подворачиваться оттолкнулся и прыгнул. Приземлился как по учебнику, осенний пляж призывно снял с меня одежду вода была холодной но это был ласкающий холод мой побег подходил к концу справа от себя уже видел дорогу с проносящимися по ней машинами...

Я вздрогнул, высунул голову и огляделся. В комнате было светло и нечем дышать.

Перед лицом заклубилась густая непрозрачная пелена. Мой саркофаг был охвачен огнем, и я вместе с ним.

Как был плашмя подскочил и тут же рухнул оземь. К потолку взметнулся сноп искр. Обвитый пленкой и паникой, я заорал от ужаса.

Приподнявшись на локти, поспешно выполз из коробки и бросился вон. В глазах зарябило. С размаху налетел на стену. Быстро встал и выбежал наружу.

На улице была ночь. Упал в снег и стал кататься по холодной земле. Одежда потухла. Со страху у меня ненадолго отнялся ум. Из носа текла кровь.

Рывком поднялся. Дыхание сбилось в кучу, не из-за беготни – так я ошалел. Простое осознание происшедшего ввергло меня в глубокую оторопь. Я задрожал всем телом, в груди забилась нездешняя пустота. В ту же секунду я услышал смех из-за спины.

Вдруг я понял, что сейчас умру. Они, кто хотел сжечь меня, теперь забьют меня насмерть своими огромными ногами. Этот дьявольский смех тысячи глоток красноречивее любых угроз.

Взвыл как-то уж совсем по-собачьи, зажмурился и… Так истерично я еще никогда не бежал. Сломя голову, не сворачивая и ни разу не обернувшись. Я не различал мелькающих дворов, я не заметил бы, если бы прибежал в другой город. Страх не давал мне перевести дух даже когда я окончательно выбивался из сил.

Я, одинокий, отшибленный, бежал, чтобы забыться. Мое малодушное отступление представало в самом что ни на есть отталкивающем выражении: не просто гаденькое желаньице выжить любой ценой, а насквозь эгоистичное, своевольное противление высокой энергии. Что я о себе возомнил? Когда успел так распоясаться? И как ничтожное существо мое могло настолько перетрусить перед вечностью?

Я стал замедляться, постепенно перейдя на шаг. Вокруг все плыло, очертания утратили резкость. Про себя я тихонько заплакал. Если меня убьют, не рассказывайте маме, что я курил.

В надежде приостановить нравственное разложение, я остановился сам и решительно обернулся. Никто меня не преследовал. Улицы были пусты. Я попал в совершенно новое место. Со всех сторон меня душили слезы противоречивого стремления исчезнуть навсегда. Одновременно я вспомнил, что оставил пакет с едой на стройке. Подавиться куриной косточкой было уже невозможно.

Обстановка подталкивала к самому подгулявшему из средств – прыжку с большой высоты. Меня окружали безумные нью-йоркские небоскребы, а на заснеженном асфальте было полно места. Приборная доска замельтешила кроваво-красными огнями. Не разбирая дороги, я запрыгал в ближайший переулок. По черным раздувшимся мешкам влез на бак, а с него – на бак повыше. Дальше я по карнизу, цепляясь как обезъяна, прошел до навеса пристройки, подтянулся – и вот она, пожарная лестница. Чуть по башке мне не заехала, железяка хуева, извините. Так неожиданно раздвинулась.

С каждым покорившимся мне пролетом я чувствовал себя все лучше и лучше. Наперекор здравому смыслу, я воспревал духом по мере восхождения на эшафот. От моей многозначительной поступи лестница торжественно завибрировала. Однажды я остановился передохнуть и, перегнувшись через перила, уставился вниз.

Было уже достаточно высоко. Я прошел этажей двадцать. Но меня преисполняла жажда сделать в конце концов что-нибудь как следует. Где-то над головой хлопали малахитовые волны. Здесь наверху вообще был сумасшедший ветер. Подгонял и не давал передумать.

Одолев еще с дюжину пролетов, я обнаружил колышущиеся паруса зеленого целлофана. Я снова очутился на стройке. На последних этажах шел ремонт. Я шагнул в темное пространство и скрючился на бетоне. Тело обливалось потом.

Расстегнулся, скинул бушлат. Перед лицом вспорхнула мятая бумажка. Наверное, в подкладке заблудилась.

Подняв ее, я шарахнулся к окну. Это был мой билет на вечер памяти Андрея Миронова.

Из груди вырвался радостный штамп. Но как празднично на сердце от этой непредвиденной находки! Целая вселенная оказалась сейчас в моих ломких пальчиках. Все как бы пронизывало ощущение полноты жизни и радости, — задышало, запело, напитывая мои истощенные клеточки нетварными энергиями.

Не успел опомниться – новый знак! Тонкая полоска света из-под двери на другом конце комнаты безжалостно резала хрусталик. Зажмурившись, на ватных ногах приковылял и надавил ручку.

Заперто. Повернул защелку, надавил еще раз – и вышел наружу. Вот так. Неисследимы пути наши. Когда я говорю «наши», понятно, кого. Или, может, сам я сюда пришел?! Днем ящики в приемном пункте таскал, а сейчас по небоскребам шарюсь? Стал проваливаться вниз. Путь освещали тусклые аварийные лампы.

В кармане билет, вечером иду в театр. Лестница увита серым оплавленным поручнем, из глубоких таинственных ниш в стенах выглядывают полоумные пожарные шланги. Последний раз ходил на «Грозу» – давно, не помню. Помню там всю дорогу сливали унитаз. Так называемое новое видение, тьфу. Ноги устали, но все-таки спускаться куда как легче.

С тех пор зарекся от Черкасова наглухо, а потом в Русском драме ставили какую-то «Анну Каренину 2». Вроде как Анна выживает после столкновения с поездом, лишившись рук, и бросается в пьяный разгул. Конец света. Внезапно из угла под потолком на меня пялится камера. Пользуясь случаем хочу передать привет маме. Я опустился на самое дно, но лестница не кончалась, а пошла куда-то вбок. Я стал спускаться вбок. Поверхности заблестели. Провел пальцами по стене. Мокрая.

Здесь было очень сыро. Чем дальше, тем сильнее хлюпало под ногами. На потолке рос мох. Что ж, опять север. Я оглянулся и понял, что иду по коридору. В отдалении увидел белое пятно. По лужам, я зашлепал на него как на маяк.

Приблизившись, я рассмотрел ведро. Белое пластиковое перевернутое ведро стояло на полу между косяком и дверью. Из хулиганских побуждений я пнул его. Ведро исчезло в темноте, а дверь стала закрываться. Опомнившись, выставил ногу и проник внутрь.

Повалив в темноте несколько швабр, я пошел вдоль стены. Она была холодная и гладкая, с неглубокими прожилками, делящими ее на продолговатые сегменты. Угол. Поворот. Ладонь нашарила выключатель и ослепительная белизна залила горизонт. По правой стене тянулись бесконечные писсуары, а на противоположной стороне – просторные кабинки. С моей стороны находились раковины и массивная резная дверь. Посреди комнаты стоял фонтан. В белой чаше овальной формы два золотых мальчика держали золотую же рыбину, в полтора раза превосходящую их размером. Фонтан не работал.

Я подошел к нему. Вода была слита. Рядом лежало счастливое ведро. Очевидно, уборщица поленилась пройтись здесь сухой тряпкой и оставила досыхать до утра. Сам так делал не раз. Неожиданно понял, как мечтаю помыться. Пошел к раковинам. Над ними зеркала. Смотреться не хотелось.

Вода есть. Мыло есть. Позолоченный кран открылся туговато. Ополоснул лицо. По раковине побежали мутные ручейки. Нос болит. Вода приятно освежала. Зачерпнул, провел по шее. Какого пса я здесь переминаюсь? Стал раздеваться. Одежду покидал в кучу. Задержался на трусах, махнул рукой. Снял.

Хоть бы мыла хватило. Но дозаторы были наполнены до краев. Сначала сунул голову под кран. Блаженство. Намылил и принялся массировать. Хорошее мыло хорошо пенилось. Смыл. Настала очередь туловища. Намыливался и растирался докрасна. Особенно в паху и под мышками. Затем набирал в ладони воду и смывал. Три сильней, до блеска три. Три холеры, две чумы.

Осенило. Подставил ведро набираться, намылился еще раз целиком. Набралось до половины и выливается. Окатился. Намылился еще раз. Окатился. Ну и свинарник я здесь развел. Чего уж теперь. Обратил внимание на сушилки для рук. Никаких тебе фотоэлементов: нажал – дует.

Гулять так гулять. Набрал полведра воды. Покидал носки, трусы, майку и штаны. Присовокупил остатки мыла и стал вращать. Вода сразу почернела. Шурудил в ведре как тесто взбивал. Слил воду. Налил. Осенило. Прошелся по кабинкам, собрал из унитазов освежители, покидал в ведро. Стирал. Вынул носки и трусы, отжал. Положил свитер.

Я снова чист. От меня приятно пахнет. Комнату наполнил кроткий шелест сушилок. Трусы высохли сами, но я не торопился одеваться. В промежности дурачился свежий ветерок. Я подошел к резной двери, нажал на ручку и толкнул вперед.

Дверь открывалась на себя. Сумрачный зал занимал добрую половину этажа, если не больше. В отдалении друг от друга стояли изящные столики, а на них – перевернутые стулья с высокими спинками. Ближний угол означился невысокой тумбой, за которой метродотель встречает посетителей. Вдоль стен размещались столы покрупнее, окруженные креслами и диванами из кожи кремового цвета. В полумраке я разглядел круглые окошки-иллюминаторы и прошел к ним.

За ними располагалась кухня. Шарнирные двери открывались в обе стороны, и я ввалился как ковбой в бар на Диком Западе. Практически у самого входа обнаружился электрический щит с висящим по правую руку маленьким ключиком. На обратной стороне дверцы присутствовал план разветвления сети, но я бездумно щелкнул главный предохранитель в верхнее положение, и тьма отступила.

Визуально определив холодильники, я распахнул дверцы. Пусто. Следующий. Пусто. Что за шутки? В морозильных камерах пусто. Разведка сопровождалась немыслимым лязгом шкафов и ящиков. Постепенно до меня доходило, что вчерашние салаты здесь не подают и на остатки в продуктовой пленке рассчитывать не приходится.

Я не сдавался. Есть же еще всякие фрукты-овощи. Крупы, наконец. Однако, все, что мне удалось найти – обширный набор специй. Натурально целый стеллаж приправ. Проглотив насмешку, я остановился. В наставшей тишине различался слабый монотонный шум, похожий на гул трансформаторов. Под водой.

Мне нужно было понять, откуда он исходит. Я пошел на звук. Это были не холодильники. Мой дедуктивный метод затрещал при наведении на длинный металлический ящик, достающий мне до пояса, в первоначальной редакции казавшийся монолитным столом для рубки мяса. Но сейчас я увидел вместо столешницы толстую крышку и отодвинул ее.

Три четверти ящика занимал живорыбный садок. В оставшейся части помещались компрессор и кислородный баллон, присоединенные к резервуару прозрачными пластиковыми шлангами, лампа на ножке и какой-то закрытый бак, надо полагать, теплообменник. И сачок.

В садке были крупные – в ладонь длиной – креветки, штук тридцать. Они не копошились, не дергались, как обычно можно видеть в аквариумах, а вцепившись клешнями в усыпанное прозрачной крошкой дно смотрели прямо на меня. Застигнутые врасплох в последний момент, когда они были в полной уверенности, что их не найдут.

Я опустил в воду сачок и дотронулся до креветки. Она даже не шелохнулась. Вероятно, обсажены аминазином или другим анестетиком. Я осоловело водил сачком по воде. Казалось, всё утрачивало всякие последствия. «Люби Бога и делай, что хочешь», – сказал блаженный Августин.

Налил в кастрюлю воды. Крутанул ручку конфорки. Со стеллажа с приправами взял лаврушку, соль и укроп. Взгляд задержался на выступавшей среди баночек и пакетов бутылке с темной жидкостью. Надписи было не разобрать, но характерная корковая пробка намекала на вино. Шестнадцать градусов, церковно-приходское. Должно быть, его использовали в приготовлении мяса.

Поставил кастрюлю на огонь и отвалил в туалет одеваться. Натянул трусы и майку. Штаны совсем сносились. Через материю на жопе впору смотреть на солнечное затмение. На обратном пути сделал неожиданное открытие: то, что в темноте я принял за трибуну распорядителя оказалось сигарным лотком. Чудеса продолжались.

В сачок влезало всего три креветки, а в кастрюле поместились семнадцать. Пришлось вылить немного воды. Отправился за сигарами. Все они выглядели дорого, но лежали как попало, будто в ларьке на улице. Я приподнял стекло и выудил одну на пробу. Суховата, но я всегда только такие и любил. Поискал в тумбе чем обрезать, нашел ножницы и буравчик. Ножницами обрезал один конец, а буравчиком сделал отверстие в противоположном. В кухне царил дивный аромат. Взял полотенце, переставил кастрюлю, поднес обрезанный конец сигары к огню и покрутил вокруг своей оси. Затем нагнулся и без труда раскурил. Шарман...

Креветки заняли целый поднос. После варки окатил их холодной водой, чтобы мясо легче отставало от панцирей. Я успел пару раз хорошенько приложиться к бутылке и теперь думал о грядущем вечере… В роли Андрея Миронова – Николай Бенцлер… Для меня он в первую очередь – Чацкий из телеверсии «Горя от ума». На редкость способный актер, уважаю. Особенно выделяется среди модерновых кривляк… Я отхлебнул еще вина и облился. Бутылка опустела и стала тяжелой. Хотелось музыки но я не нашел где включать. В голове шумело. Мясо было невероятно вкусным. Вечером иду в театр. Бутылка упала и разбилась...

… Проснулся я от пинков. Били не агрессивно, но с целью привести в чувство.

Двое охранников стояли надо мной словно в другой плоскости. Короткая стрижка, крючковатый нос – это его негостеприимные ноги извлекали меня из гиперсна.

Второй, постарше, облокачивался на невидимые опоры и как будто скорбел о себе.

«Просыпайся, на! Давай вставай, на! – полуиспуганно тараторил молодой. Он басил несколько больше, чем ему позволяли голосовые связки. – Ты как сюда залез, на? Отвечай, на!»

«В толкан вечером просочился… Ночи дождался и...» – задумчиво предложил старший охранник.

Похмелье уже дало о себе знать и во рту ощущался кислый осадок. Стул лежал на боку – неужто я так опьянел, что не запомнил падения?

«Вор, на! Вора поймали, на! – запугивал себя молодой. – Лихо, ничего не скажешь!»

«Или может со двора прошмыгнул, когда мусор выносили...» – продолжал старший. Выцветшие глаза его смотрели как бы сквозь людей. Пахло вареными креветками.

Едва лишь взявшись меня обыскать, молодой охранник выявил мое сокровище. Это меня взбодрило. Оба мы вцепились в билет единовременно, к неподдельному изумлению одного и бескрайнему отчаянию другого. Спустя мгновение все было кончено. Рука с оторванным контролем как подстрелянная упала на паркетный пол. Этот глухой стук был последним, что я услышал.

На протяжении многих минут полная, окончательная неизвестность приходилась мне единственным духовным впечатлением, когда как физически я ощущал холод, дурноту и невыносимую тяжесть в груди и в членах. Изредка я чувствовал смутные, дальние голоса – чувствовал, но не слышал, так как всякие звуковые волны прекратились: их вытеснило безусловное забвение прежней жизни. Видеть я тоже забывал; осознание непроглядной тьмы заменило мне зрение, на правах покоя воцарился ступор, а удушье более не вызывало обычных хлопот. Дышать стало незачем.

Странно сказать, именно эти незначительные отблески мысленного восприятия все еще отделяли существо мое от смерти, противопоставляя себя небытию. Оставалось во всем этом какое-то неопределенное движение, неясного же направления, но самим наличием вселяющее вполне осязаемую надежду. И даже приняв свое нынешнее состояние как затянувшуюся агонию, я не переставал верить в то, что не умру.

Опомнился я оттого, что мне выкручивали уши. Все вернулось разом, а движение обрело особую отчетливость. Открыв глаза, я увидел, что лежу на кушетке в карете скорой помощи. Машина ехала без сирены, а лица схвативших меня за уши врачей-убийц излучали заурядную нечувствительность.

«Ну чего, очухался?» – «Как тебя зовут?» – «Алкоголь употреблял?» – «Дай руку»

На левое предплечье натянули манжету. Медсестра испытующе заглянула в лицо.

«Ты эпилептик?»

– Я поэт...

Через лобовое стекло было видно утро. Фонари еще работали, но тучам на небе стало заметно светлее.

«Симулянт ты»

Манжета сдулась и сползла вниз. Фельдшер вяло разговаривал с рацией. С крыш домов стекала талая вода. Мы притормозили у автобусной остановки.

«Больше не пей»

Дверь за мной захлопнулась. Подождал, пока «скорая» отъедет. Идти было некуда, и я пошел.

На улице было полно людей. Люди просто шли, как и я. По дороге придумал четверостишие:

Бешеный пес видит только прямые дороги
К дальним прогулкам привыкли послушные ноги
Гулко зовет пустота его лающим кашлем
Бешеный пес видит в бездну обрыв – что же дальше?..