Интервью газете «Открытие века» в связи с переизданием романа «Шрумс»

Автор: Арлекин Карелин: Что такое цезура?

Арлекин: Помнишь дурацкие лысины средневековых монахов? Честно говоря, не знаю, чем была обусловлена эта их мода, но, в общем-то, цезурой они называли как раз эти самые плеши.

Карелин: Понятно. А тонзура тогда что?

Арлекин: А это термин в версификации. Означает паузу между двумя частями стиха.

Карелин: Хорошо. Всё правильно, но с точностью до наоборот. Ты перепутал слова.

Арлекин: Чёрт, ну и паливо.

Карелин: Спутать-то совсем нетрудно.

Арлекин: В любом случае, самодовольства во мне не убавилось почему-то.

Карелин: Видишь ли, Кин, я просто хотел выяснить, знаешь ли ты значение слов, которыми пользуешься. В книге «Шрумс» достаточно много энциклопедических понятий, греческих, латинских и японских слов. Трудно поверить, что ты свободно оперируешь всеми этими словами в обычном разговоре, не обложившись справочниками.

Арлекин: На самом деле я считаю, что читатель не должен задаваться подобными вопросами. Это – мысли-паразиты, отвлекающие от сути. Я всегда видел ценность текста не в каждом конкретном слове, вынутом из структуры и рассмотренном отдельно, и даже не в сумме этих слов, а в едином и неделимом целом, которое эти слова образуют. Это нечто совокупное и неразмыкаемое – то, что я называю мыслью. Мы хорошо знаем, что исторически письменность – перенос вербальной речи в знаковую форму. Письменность всегда служила только этим целям. И совсем недавно авторы текстов замахнулись на нечто большее, чем просто символьная запись устного рассказа. Мысль не вербальна, и лингвистические средства крайне скудны, чтобы адекватно передать её на бумаге. Для мало-мальски приемлемого транскрибирования одного незамысловатого умозаключения обычно требуется целая книга. В этом легко убедиться. Возьми любой классический роман и ответь на вопрос, о чём он. Если кратко – на это уйдёт одно-два предложения. Развёрнутый же ответ по объёму будет сопоставим с объёмом романа. Я веду к тому, что художественный текст – это мысль, выраженная через посредство несовершенного знакового языка, и потому художественные тексты, как правило, громоздки. Ценность представляют не столько методы создания литературного произведения, сколько само произведение как таковое. Не нужно соотносить автора и его лирического героя. Не нужно искать связь между позицией автора и позицией, которую занимает его книга. Видишь ли, человек, с которым ты говоришь – это не тот человек, что написал роман, о котором идёт речь. Книга «Шрумс», от первого до последнего слова, охватывает некий временной интервал, на протяжении которого создавался её текст. Всё это время автор претерпевал непрерывную эволюцию. Эта метаморфоза личности не прекратилась и после большой жирной точки в конце романа. С тех пор я успел сто раз пересмотреть свои взгляды. Нет, я не отрекаюсь от своего произведения, я отрекаюсь от конкретной личности, заключённой в конкретный временной промежуток. Прошлого ведь не существует – его, как мы знаем, пожирают лангольеры. Через неделю ты уже не будешь тем гонзо-журналистом, который берёт сейчас это интервью. В твоей жизни что-нибудь произойдёт, и ты изменишься.

Карелин: Давай, всё же, вернёмся к роману.

Арлекин: Да, лучше прерви меня.

Карелин: Первое издание романа вышло под псевдонимом Мария Маска. Почему женское имя?

Арлекин: Ну конечно не потому, что я люблю надевать бабушкино фланелевое платье и танцевать, намазывая себя ореховым маслом. Просто я сторонник непредвзятого восприятия. Зная пол автора, его возраст и биографию, читатель теряет беспристрастность. Он судит о книге исходя из личности автора, тогда как книга сама должна себя представлять. Я в этом смысле старомоден. Маркетинг и пиар вызывают у меня отторжение. Подписавшись женским именем, я обеспечил роману более-менее свободный полёт. Согласись, женские и мужские тексты сильно разнятся. Примерно так же, как женщины и мужчины. Когда женщина пишет от лица мужчины или наоборот, это всегда заметно. Читая книгу неизвестной писательницы М. Маски, читатель сразу встречался с парадоксальностью текста. Но его мнение строилось не исходя из реальных фактов об авторе, а на основе одного лишь вымышленного женского имени. Мне казалось, пусть уж лучше так.

Карелин: Авторство можно было вообще не указывать. Тогда читатель уж точно воспринимал бы саму книгу без привязок.

Арлекин: «Неизвестный автор» уже зарегистрирован, к сожалению. А вообще не указав авторство, я мог лишиться интеллектуальной собственности. Мне бы не хотелось. Впрочем, я в этом ничего не понимаю. Наверно, здесь как как-то замешан старина Зигмунд.

Карелин: Крыса Клоаки Странный Гриб. Как был создан этот всеведущий и вездесущий бог? Как вообще появилось это существо?

Арлекин: Вообще-то Гриб появился раньше всего, как и полагается богу. Меня всегда интересовало царство грибов. Они такие загадочные. Полуживотные-полурастения. Когда я был маленький, меня поразила сцена в одном фильме – огромные бесформенные грибы прячутся под землёй, ловят в свою утробу-ловушку людей, проникают в их сознание и создают там фиктивную реальность, делая их рабами своих аппетитов. Кажется, это одна из серий «Секретных материалов». Весьма галлюциноторно. В какой-то момент я стал шарить по интернет-поисковикам в надежде выкопать что-то интересное и необычное о грибах. Хотел написать сюрреалистический рассказ. Знаешь, поисковики иногда выдают наборы несвязанных между собой слов, среди которых есть искомое. Так вот, мой взгляд упал на такой набор, и четыре подряд идущих слова пронзили мой разум. Крыса Клоаки Странный Гриб. Я понял, что рассказ будет вертеться вокруг него. Потом я придумал название для этого рассказа – «Шрумс». С него всё и началось. Теперь эта глава романа называется «Элементы объективного хаоса» – её текст положил начало книге. Рассказ был коротким, но в нём фигурировало много интересных персонажей. В конце концов я понял, что из рассказа можно раздуть целую вселенную. Что я и сделал.

Карелин: О чём книга?

Арлекин: Когда я засел за «Шрумс», у меня уже было готово четыре неизданных романа и масса рассказов, и всё, что я к тому времени написал, было неким экспериментом по выявлению направлений развития литературы. Я очень тонко чувствую искусство и причины возникновения современных культурных феноменов, и прекрасно осознаю нависшую над нами безысходность. Когда трэш начал интеграцию в массовую культуру, я понял, что это, собственно говоря, смерть цивилизации как она есть. Умирая, культура рождает цивилизацию; умирая, цивилизация рождает контркультуру. После неё нет уже ничего. Спроси у граждан Атлантиды и Гипербореи. Кстати, кажется, это одно и то же место, учитывая тектонические сдвиги. Так вот, мне, фанатичному обожателю литературы, совершенно не хотелось застать смерть искусства в пределах моего поколения. Моей целью было отбросить все пережитки и выявить новые возможности. Заставить чахлую литературу бороться за свою жизнь. «Шрумс» – прежде всего, книга о том, что жизнь, действительно – безмерный хаос, но за себя в нём всё-таки стоит бороться.

Карелин: Это цитата или я ошибаюсь?

Арлекин: Из последней главы, да.

Карелин: «Апострофа к Универсуму», так она называется, верно? Признаюсь, я не понял, чем закончилась книга.

Арлекин: Ты не понял эту главу?

Карелин: И это тоже.

Арлекин: Она пропитана Джойсом, московской героиновой поэзией, индийской лирикой и надеждой. «Апострофа к Универсуму» – это название фильма, который на протяжении романа готовились снять Дромедар и Бактриан. Фильма, который бы тоже отменил смерть искусства. Апострофа – греческое слово, означающее обращение к чему-то отсутствующему как чему-то присутствующему. Это приводит нас к первой главе, где есть маленькая зацепка: Крыса Клоаки рассказывает Кире много интересного о какой-то вселенной. Ключевое слово здесь – «какой-то». Кира не имеет представления о существовании вселенной, потому что место, где живёт эта трёхлетняя девочка и где находится вся её реальность, не имеет с вселенной ничего общего. Это изнанка мира, минусовое пространство. Первобытный человек по отношению к нам с тобой – это Кира по отношению ко всем остальным взрослым персонажам. Так что, пожалуй, финал романа постулирует истинность первобытных воззрений. Потому что они ещё не были замутнены.

Карелин: И в чём же они заключаются?

Арлекин: А тут как раз тот случай, когда развёрнутый ответ является целым романом. Перечитай «Шрумс».

Карелин: Итак, последнее предложение романа: «Бактриан и Дромедар исчезли». Куда?

Арлекин: Неважно. Важно, откуда.

Карелин: А как насчёт «Сынов Мицелия»? Существуют разные предположения по поводу целей этой таинственной группировки престарелых академиков. Хотелось бы услышать авторскую версию.

Арлекин: Кровожадные старички-интеллектуалы? Всё просто. Для меня они символизируют дремучую тупость академического образования. Это узколобая тля, которыми так легко управлять, подчиняя своим целям. Они настолько образованы, до того глубоко внедрены в специфические мелкие аспекты реальности, что утратили возможность видеть всю картину целиком. Образование, которое навязывает система, а так же деятельность научного мира, к которой система его принуждает, направлены в широкой перспективе на тотальный геноцид человечества. Это политика, нацеленная на уничтожение. У невежества есть две стороны. Одна – это быдло. Другая – умные, ясноглазые маргиналы. Это злые, безжалостные люди, не терпящие посягательств на свою личностную свободу, не выносящие скудоумия интеллектуальной элиты, ведущие кровавую и полную ментального насилия войну против маломудрых долбоёбов от культуры. И тут ещё большой вопрос, какая из этих сторон лицевая, а какая – оборотная. «Сыны Мицелия» воплощают инфернальную тупость интеллектуальной элиты. В противовес им, Гильдия Зачинателей – высшие звенья внекультурной иерархии. Это бесконечно мудрые и неподвластные нашему пониманию существа. Мотивы их поступков лежат далеко за пределами этики и морали бездуховного плебса. То, что они делают, может вызывать возмущение, но им на это глубоко плевать, поскольку они заняты комплиментацией нового бога, а мнение человечества их попросту не колышет. «Сыны Мицелия» и Гильдия Зачинателей – ярые антагонисты, но при этом, первые относятся ко вторым с шакальей опаской, а вторые к первым – с львиным снисхождением и презрением. А Крыса Клоаки, создавший и тех и других, подчиняет их своим интересам. Не спрашивай, каким.

Карелин: Книга пестрит самыми разными физическими и духовными уродствами, сценами извращённого насилия, сюрреальными событиями, но совершенно лишена эротики. Герои никак не проявляют свою сексуальность, и даже те немногочисленные проявления похоти, что всё-таки проскальзывают, написаны будто бы девственником. Что это – сексуальное закрепощение или же какой-то очередной эксперимент?

Арлекин: Ну, я испытываю естественное здоровое любопытство к извращениям в любом виде. Но при этом мне не интересно поднимать вопросы соития. Отчасти, потому что, из темы высосаны все соки, хехе – прочти первую главу «Автокатастрофы». Баллард опубликовал роман в семьдесят третьем в Англии, а американский издатель вернул рукопись с ремаркой «книга явно написана патологическим психопатом». С другой стороны, игнорирование темы секса избавляет меня от какого-то процента обвинений в эпатировании читателя и создаёт некое формальное ограничение, позволяющее сконцентрировать мысль в более плотный поток. Странный Гриб, блуждая по своему мицелиальному интернету, одержим темой инцеста и других видов неестественного кровосмешения, но все его мысли об этих извращениях отстранённы – он не понимает людей и не испытывает никаких эмоций. А другие персонажи заняты массой дел – им некогда думать о применении своих гениталий. К тому же мне было очень интересно создавать шокирующие сцены экспериментов Гильдии, лишённые эротизма. Для них это научные опыты, пусть и замешанные на оплодотворении женщины. Сексуальность героев мне бы только мешала. Мир вокруг них должен был сильно отличаться от привычной нам реальности, а любые проявления зова плоти очень уж близки нам, даже если они глубоко порочны и извращённы. Я старался создать андрогинный ад. Вспомни сцену, когда Кира рожает дитя Гриба, и из её разбухших грудей бьют фонтаном жидкие фекалии.

Карелин: Как в мир Гриба попал Михаил Булгаков?

Арлекин: Так же, как дух Пастернака в книгу Елизарова. Его демонический образ наиболее отвечал потребностям Крысы Клоаки. В главе «Горизонтальный отец», когда искалеченные близнецы приползают в особняк ни с чем, и он самостоятельно отправляется в лес на поиски Киры, смешана атмосфера нескольких живых лесов: из «Антихриста» фон Триера, из «Дневника Лоры Палмер» Дженнифер Линч, из латиноамериканской и японской мистической прозы и фильмов Евгения Юфита. Только порабощённый Грибом Булгаков, лишённый психики, способен пройти этот лес и найти свою дочь. У Киры нет никаких шансов на побег, но она достаточно мала для того, чтобы верить в успех. Тело отца Киры как вместилище про-булгаковских спорофитов – адекватный инструмент удержания великой жертвы в условиях враждебной природы. Кромешное, дремучее зло, в которое помещает их Крыса Клоаки Странный Гриб, не является метафизическим испытанием или полигоном для укрепления духа. Это всего лишь удобная и прочная клетка для человеческих сознаний, которые, подобно мотылькам в плафоне, не должны подозревать о существовании внешней бесконечности. Фатальная безнадёжность, которую я сам ощущаю безо всякой боли и удивления, пропитывает мир Гриба и формирует своего рода непроницаемую мембрану для героев, пребывающих в перманентном абсансе. Как только в них зарождается надежда, и они предпринимают какие-то попытки спасения, мембрана тут же пружинит их назад, в бредовый мир Крысы Клоаки. Но не нужно считать, что всё так плохо. Гриб – это бог в мире Шрумс, и его поступки можно расценивать, как худо или благо, но для него самого они – глубоко осмысленны, направлены к вечному параллаксу и мягкой свободе лесных моховух, по которым никогда не ступали нога, лапа и копыто.

Карелин: Окей, с этим всё понятно. Что думаешь делать теперь?

Арлекин: Ну, я человек самодостаточный. Это даже не эгоцентризм. Это одно сплошное эго. Фиктивность окружающего мира не подлежит сомнению, поэтому я сосредоточен исключительно на себе, на своём сознании, если точнее. Это не значит, что я такая самовлюблённая эгоистичная мразь, нет, просто мне до всего остального дела нет. Я замкнут сам на себя и ни в чём не нуждаюсь. Ем свои экскременты и пью собственный эякулят. Так что, скорее всего, буду писать что-то ещё, хаха.

Карелин: Признай, то, чем мы сейчас занимаемся, это вершина самодроча.

Арлекин: Безусловно. Но раз это доставляет удовольствие, значит это хорошо. Нужно радоваться всему, а иначе зачем всё? Я сейчас как раз исследую феномен продуманного кретинизма, и, как видно, почва благодатная. Так что это интервью мы пишем поверх некоего загадочного палимпсеста, и оно определённо обладает скрытым и пока недоступным нашему пониманию смыслом.

Карелин: К слову, я не мог не обратить внимания на анаграммичность наших имён. По-моему, здорово, что случаются подобные совпадения.

Арлекин: Да, наш мир и в самом деле очень… странный.