Networks (сказка старого постера)

Автор: дважды Гумберт От автора. Я, старый постер из журнала *Ниибу*, хорошо изучил Гномова и Балашова. За свою бумажную жизнь я хорошо рассмотрел людей. Когда в комнате общежития поселились Гномов и Балашов, я висел уже много лет, моя плоть высохла и скоробилась.
Гномов был невысокого роста, деловитый, задумчивый, в сильных очках. Он исправно учился, где-то работал и подавал большие надежды. Балашов был другой – рослый, лопоухий и заполошный. Он срезался на первой же сессии и скрывал это от родителей. В общаге чувствовал себя, как дома, и жил с большим удовольствием, не различая ночей и дней. Гномов много думал, о себе и о будущем. А Балашов ловил волну. Они были разные, но одинаково – живые. Иногда они вместе играли в бридж и занимали высокие места на турнирах – их команда называлась *бланконеро*.
Быть постером не просто. Ты чувствуешь себя полноценным, мыслящим существом, но даже не знаешь, что на тебе оттиснуто. Так и человек – живет себе и живет, как в пузырьке, пока тот не лопнет. И думает, что вот эта его бумажная жизнь важна сама по себе. Это не совсем так. Личная история важна только потому, что что-то значит. Гномов и Балашов были мне интересны и близки по духу: это были люди-постеры. Им было мало одной текучки жизни. Они хотели бы знать, что на них изображено? Как они смотрятся с расстояния вытянутой руки? Что они означают вместе с другими пляшущими человечками?
Если б я был человеком, я бы охотно повесил Балашова и Гномова на стену. Мы, постеры, существа двумерные, обладаем объёмным видением человеческих дел. Я отчетливо видел, что Балашов – бунтарь и ересиарх. А Гномов – православный воин-освободитель. Я также видел, что мир, в котором они готовятся жить, уже скомкан, надорван, катится ветром. Поверх этого мира шла косая, размашистая надпись *ВОЙНА*. Только как я мог им об этом поведать? Да и зачем это знание вполне обычным русским ребятам, которые учатся на программистов? И всё-таки, я был благодарен Гномову и Балашову за то, что они приоткрыли мне истинный смысл моей жизни. За то, что на склоне дней я узнал, что на мне изображено.
Не раз Гномов и Балашов выпивали и яростно спорили. Это были настоящие русские прения о смысле человеческой жизни. Они вскакивали, дрались, их разнимали или они замирялись. Один раз Балашов граненым стаканом разбил Гномову голову. А было – Гномов незаметно подкрался к Балашову и обоссал. Но споры возобновлялись. И снова соседи до рвоты выражали далёкие, несовместимые взгляды.
- Будущее человечества – стать маслом жизни для нового вида, — говорил Балашов. – Как мы сейчас потребляем нефть, сбереженную природой, так и новый вид будет потреблять человечество, сбереженное Матерью сырой землей.
- Смерти нет, — говорил Гномов. – Все наши личные данные будут сохранены, и все мы когда-нибудь воскреснем. В прямом смысле слова. В этом и состоит завет Христа-спасителя.
Иногда они ставили передо мной стакан с водкой, прикрытый корочкой хлеба. И обращались ко мне по имени. Словно я был хороший и уважаемый человек, но только лишенный тела.
- А ты, Егор, что скажешь?
- Мне кажется или нет, но Егор словно подмигивает?
- Смотри, Летов говорит, что ты сатанист.
- Нет, это он тебе говорит, что ты тухлый интеллигент и поджидок.
- Иуда будет в раю, Иуда будет со мной.
Оказалось, что на мне отпечатан лидер русской рок-группы, которую часто крутили в этой раздолбанной комнате. Лёгкий, как щепка, молодой, улыбающийся носитель косухи.
Как мог я, всем своим видом, поддерживал их пьяные тёрки. Да, они были правы – я многое имел бы рассказать.
Балашов и Гномов прожили в одной комнате общежития года два. Потом Гномов снял квартиру, а Балашова выселили. На их место пришли какие-то нарочитые, нездешние девочки, кажется, вьетнамки. Они тут же принялись наводить ремонт – после прежних жильцов комната напоминала славный город Сталинград. Вьетнамки содрали меня со стены, бросили на пол, а на мое место повесили новенький постер с Леди Гагой. И я не успел досочинить сказку про Гномова и Балашова.

*Когда началась война, лицо Балашова дёрнулось, точно в него врезался овод. А Гномов приоткрыл рот. Анонс войны сделала четко прорисованная тетка с пробором и темными правдивыми глазами. Гномов попытался выключить телеприёмник, но тот не отключался. Кнопка запала на глубину фаланги мизинца. Тогда Гномов просто зажал уши и сидел, как прикошенный, пока Балашов не поставил ему щелбан.
- Слышь, Гномов, война, — удивленно произнес Балашов. – Всеобщая мобилизация.
- С кем война? Почему? – закрылся Гномов.
- Да какая тебе разница, чудак-человек! – заржал Балашов. – Главное – что война! Не надо больше ходить в институт, зубрить матан и диффуры. Не надо работать за просто пожрать. О будущем думать не надо.
- А что тогда надо делать? А?
- Как что, Гномов? Только слушаться и убивать. Теперь тебе любая телка даст, потому что ты — солдат, защитник. Пусть только попробуют не дать – имеем право!
А вечером Балашову позвонил отец. Балашов был слегка не в себе, поэтому говорил с широкими паузами, назидательным тоном.
- Андрейка, срочно бросай учебу и приезжай. Мы тебя в деревеньке укроем, — предложил отец.
- Ну-у, ты папаня даёшь, — возразил сын. – Родина, она в опасности. Она же в ужасной опасности. А я побегу, да? Спрячусь в лопухах и коровьих лепёхах! Ха, ишь, чего захотел. Не будет с моей стороны такого послабления. Андрейка, блять!
- Какая родина, сынок! – не унимался отец с истеричным внутренним цоканьем. – Она, как помойная кошка, родила тебя только затем, чтобы тут же сожрать.
К слову сказать, папаша у Балашова был известный поэт, так что между отцом и сыном существовала полнейшая неразбериха.
- Раз ты так считаешь, ты мне больше не отец, — сказал Балашов и сразу почувствовал глубокую беспокойную радость. Теперь он был со своей жизнью один на один. Он мог обходить свою жизнь кругом, как странную вещь, упавшую с неба.
Уже на следующий день в студенческую среду, как в студень, вошел свиной клин повесток. Повестки приходили средь бела дня и глубокой ночью, на мобильник и электронный адрес. Их доставляли специально обученные дворняги-курьеры. От них было не укрыться. Пришла повестка и Гномову. Он лежал на кровати и смотрел прямо в потолок, словно ему зафиксировали шею. Порой Гномов вздрагивал от резких звуков и инстинктивно прикрывал яйца. На другой кровати сидел Балашов и пил пиво. Делал он это нехотя, свободной рукой придерживая непоседливую подружку.
- Война – отец всего и царь всего, — сказал Балашов. – Одних она явила богами, других – людьми, одних сделала свободными, других – рабами. Гераклит, ёбана.
А Гномов подумал в глубине своего светлого открытого лба:
- Ишь ты, война! Это значит, я, отмеченное свыше существо, буду лишен собственной воли и отправлен на верную смерть?!
Гномов был прав. Его близкое будущее было совершенно прозрачным. И он смотрел в него, как в аквариум, различая то черты своего лица, то бессмысленную воду. Впрочем, мобилизация оказалась какой-то странной и каверзной. Собственной воли мобилизованных лишили как отсекли. Но отправлять в какие-то тревожные дали не торопились. Тянулись дни, недели. Призванные лежали и тупо смотрели в потолок. Студгородок стих. Замерло движение на дорогах. Повисла в сущности мрачноватая пауза. Словно чтец, позабывший текст, хватается за грудь, чтобы замять неловкость – атмосфера. С кем война, было не ясно. Только дали понять, что враг монструозен и лишен жалости. Под окнами общежитий валялся мусор и тщательно измельченные обломки телеящиков. Скоро развесёлое слово *война* возместило другое слово — *противостояние*, в котором была одна тягучая, ломаная неопределенность.
Гномов пробовал убежать, но был в состоянии лишь дотащиться до столовой. Она стала чем-то вроде клуба. Какая-то группа вяло стругала военные марши. На полу вповалку лежали люди. Пахло мочей и блёвом. Тогда Гномов повлекся в библиотеку. И нате — это место не было поругано. Хотя полки с книгами были занавешены так, словно здесь собрались делать ремонт. Читальня была озарена янтарным светом. Вместо библиотекарей шуршали выставочными одеждами священнослужители, в основном, православные. Здесь была иная атмосфера – возвышенная, утешительная. Гномов сразу оказался в центре заботы. К нему подсела ладная монахиня с проницательным взглядом и тихим голосом. От нее пахло чистым, словно приготовленным к погребению телом. Гномову захотелось вытянуть руку, чтобы ощутить овеянную духовным электричеством грань иного – истинного телевизора.
- В этой последней войне правы не солдаты пороха, а солдаты веры. Там, где кончаются боль и уныние, начинается небо. Там, где кончаются страх и жалость к себе, начинается алмазная твердь, — легко и буднично, как свое имя, проговорила монахиня и погладила изумленного Гномова.
В отличие от Гномова, который был придавлен, распят сознанием мотылька-однодневки, Балашов всё больше погружался в сироп мрачного восторга. Ему казалось, что женщины ползают по нему, как букашки. Он бегал по улицам, крышам, что-то кричал. У него стали проявляться небывалые способности, вроде того, что он мог видеть особую дробную чернь, которая осыпается с голов и деревьев. Всё это отвлекало его до поры от кочующей по позвоночнику мысли. А дело в том, что он был единственный, кто не получил предписание оставаться на месте. Его не мобилизовали. Даже девчонок – и тех поперемобилизовывали, пристегнули к инвентаризованному койкоместу. А его нет. Он мог встать, собрать сумку и отправиться куда угодно, по своим делам. Однако дел у него не было давно, а теперь, когда всё встало, их не прибавилось.
Наконец, Балашов плюнул и отправился в военкомат. Там сидели какие-то смутные люди, было накурено. Балашов стал ходить от одного человека-отражателя к другому, пока его не переадресовали во тьму, к автомату-оракулу. Словно из жидкого кристалла, вынырнуло условное, нарисованное мелом лицо и спросило:
- Значит, Балашов, на войну хочешь? Но ведь это не нормально, не находишь?
- Не нахожу. Стараюсь, — подобострастно ответил Балашов, весь облепленный тьмой.
- Ты негодник, неформат, Балашов. У тебя резьба – сорванная. Понимаешь?
- Нет, — сконфузился Балашов.
- А вот и нечего тут понимать. Не дергайся, Балашов.
Но Балашов и не думал не дёргаться. Тьма увлекла Балашова своей беспросветностью. А поскольку человек он был отчаянный – то сразу понял, что случилось непоправимое. По каким-то скрытым причинам общество отказалось от него, как от солдата, вычеркнуло из последней войны. Балашов немного расстроился. Он повел себя так, точно был единственный выживший человек. Трижды странное чувство. Вещи тоже все стали какими-то скошенными и раскрошенными. Балашов ходил, слегка отклоняя корпус. Его сковала непривычная неуверенность. Он попал в окружение живых мертвецов. Медленно, слой за слоем, он выбирался из братской могилы.
Балашов решил отыскать других непризванных, людей с сорванной резьбой. В социальной сети у него было множество френдов – 666. Пригнетённые всеобщей мобилизацией, почти все они были на линии. Балашов провернул хитроумный опрос и выведал, что примерно 15 процентов, то есть около сотни – не призваны.
Все непризванные находились в полном недоумении и тревоге. Когда идет война, быть меньшинством не комфортно. О сорванной резьбе никто из них не догадывался, не помышлял. Оттого, возможно, что никто, за исключением Балашова, не обращался в военкомат по месту прописки, никто не вступал в контакт с личиной оракула. Вполне может быть, что Балашов был один такой идиот в целом свете. От этой мысли у него даже закружилась голова и с треском вспыхнули уши. Балашов зарегистрировал сайт и сделал рассылку своей целевой группе: *Хочешь знать всю правду о непризыве? Обращайся ко мне. Я расскажу тебе страшную военную тайну*.
Первое время надавившие ссылку обозревали лишь черный, антрацитовый фон с таймером обратного счёта. Потом возникла отредактированная фотография Балашова, являвшая его в каком-то демоническом свете. И, наконец, фотография Балашова заговорила резиновым голосом самурая:
*Зачем ты пришел сюда, человек? Здесь не место для соплей и кровохарканий. На этом месте раскроется ад и взойдет новая каста. Новая духовная волна станет распространяться от этого места, сметая мёртвые институты. Здесь собирается не сброд, не отрыжка общества, не *некондиция*. Здесь собирается новое существо, наследующее мать нашу, Землю.
Через несколько лет население планеты достигнет предельной величины, и сервер небесной канцелярии рухнет. Многие из вас уже наблюдали на солнце зловещий смайлик. Самые чуткие зафиксировали в своей голове толчки эмбриона. Ваши близкие смотрят на вас с невыразимым отвращением. Значит, вы на верном пути. Он приведет вам прямо ко мне. Я дам окончательный ответ на все терзающие вас вопросы*.
Количество регистраций на сайте очень быстро перевалило за миллион. Балашов проснулся обладателем несметного состояния. Но главное, он стал оракулом и вождем побрякушек, людей, не вызванных в бездействующую, но вездесущую армию. У всех у них в голове действительно что-то такое тикало и побрякивало. И от этого делалось хорошо, появлялась надежда. И сам собою составился план: уйти всем скопом в закрома природы, чтобы засеять своими черепами места силы и зрячести. Трудно передать словами энтузиазм, с каким побрякушки были готовы оплодотворить родимую почву отборной мозговой ядрицей.
А Гномов, между тем, зачастил в библиотеку, ставшую в дни противостояния духовным маяком и платформой оптимизма. Там Гномов молился, слушал наставления, а потом шел к тем, кто совсем пал духом. Шел, привязав взгляд к мыскам туфель, чтобы не видеть мусорных куч, чудовищно раскрашенных окон и стен, не отвлекаться. Дума, которую думал Гномов, была очень конкретна. Он нес ее, как бесценный сверток, и был готов передать ее всем, кто в ней остро нуждался, как в стимуляторе. Но люди, в массе своей прокаженные войной, не привечали отважного миссионера. Они были до упора ввинчены в массив быта — пили, спали, мастурбировали, писали стихи, малевали на стенах выразительные абстракции, висели в интернете. По городу носились красные бригады беспризорных детишек с развевающимися, неестественно яркими знаменами. Пенсионеры, вооруженные кухонными ножами, бросались на всё живое. Крысы в союзе с воронами извели всех кошек, собак. А вместо русского солнца кривилась бессмысленная мясистая харя. Но теперь Георгий Гномов знал, что враг наступает не из-за рубежа. Враг прёт напролом, через людские души. В ответ на доброе кроткое слово приветствия враг фонтанирует ритмизованной поносной бранью, бьется в корчах и судорогах, делает варначий дурной глаз. И разлагается христово воинство. И падают замертво уязвленные змием георгии-победоносцы. Да голыми руками можно забрать сейчас эти тучные земли, чистые воды, леса, этих добрых людей, залипших, как мухи.
С благословения батюшки Гномов, талантливый программист, стал православным хакером. Он написал программу, которая различает в сети зловредные сайты, срам, хулу и крамолу. Не только православные — католики, мусульмане, иудеи охотно ставили ее на свой компьютер. Но то была только осьмушка дела. Однажды Гномова пригласили в неприметный монастырёк, охраняемый лучше денежного склада. Там жил некий культовый старец. На исповеди Гномов признался, что глубоко грешен, ибо не может представить Христа ни богом, ни человеком, а только программой-клиентом. Сухонький старец широко улыбнулся и сказал, что Гномов в сущности прав. Это божественная программа, написанная для человека. Христос родился смертною личностью, вошел в природу и социум, чтобы только оттестировать эту программу. А она действительно очень проста и удобна. И старец протянул Гномову сияющий диск. Гномов его откопировал и вернул. И вскоре в сети появился новый сайт, от которого и пошла великая православная реконкиста. Тем, кто его открыл, бил в лицо ослепительный свет. Из жемчужного фона всплывал лик Христа. И Спаситель был вылитый Гномов.
Сходство, конечно, случайное, ненарочное. Георгий Гномов, отец-пустынник православного интернета, работал не за деньги, не за страх – а ради великой русской идеи. И когда по телевидению объявили, что противостояние теперь следует называть долговременным перемирием, Гномов оживился, расцвел. В обществе возродились надежды, боевой дух приподнялся – и социальная сеть, которую основал Гномов, резко подорожала.
В противоположность Гномову, Балашов быстро достиг результата и охладел к своему проекту. Он не хотел этой пошлой ответственности взрослых людей. Он лишь извлекал из своей сети очень красивых девочек и назначал им свидания. Вот только однажды затеянное предприятие само напомнило о себе. К Балашову пришли два серьезных пацанчика, обсыпанные черной перхотью. Головы их издавали хороший слышимый звон. Один крутил в руках ломик. Другой целился видеокамерой. По всему, это были реальные русские мальчики.
- Ты Балашов? – спросили. – Вождь побрякушек?
- Так точно, — небрежно сказал Балашов. – И хули?
- Как в чем дело? Ты звал нас? Вот мы в реале. Давай, блядь, веди*.