Интерпретация Стокера ч.1

Автор: ГринВИЧ «Да здравствует Императорская Армия! Поручик Синдзи Такэяма».
(предсмертное письмо)
Мисима Юкио, «Патриотизм»
***
Нас согнали на первую в жизни линейку, было светло и холодно, я пришел в пиджаке и с бабочкой на горле – фотодонос, напечатанный с плёнки, все еще хранится в семейном альбоме.
Мама работала тогда в этой же школе, я часто бывал в учительской, подслушивал разговоры преподавателей, лазил в кабинете трудовика; словом, новизна ощущений первоклассника не особенно волновала меня в то холодное утро – школьное здание было изучено до дыр. Оно уже не хранило таинства перехода в иную, чуть более взрослую жизнь – я был знаком со своей первой учительницей, и даже два раза поливал цветы в новом классе.
На линейке я оказался во втором ряду; впереди возбуждённо вертелся какой-то белобрысый лохматый мальчишка с большим ранцем. У меня был похожий, только с гоночной машиной, оранжевых отражателей на нём было два, а не один, как на этом. Ещё неделю назад мама сказала, что он не понадобится в самый первый день, поэтому я пришел с георгинами, кажется – в любом случае, это были лохматые белые и красные цветы.

Жёсткий ранец впереди стоящего мальчика мешал – из-за него я был отделён от происходящего в зале, ощущая себя деревянным сараем, пристроенным к стенке общего дома; и, как уже говорилось, парень беспрерывно крутился, цепляя меня этой штукой. На пятой примерно минуте такой суеты я обиделся и сказал что-то вроде: «ты уже надоел тут крутиться» и «давай, поменяемся?».
На это замечание пацан дернул плечиками, хмыкнул ( тут как раз замолчал громкоговоритель, призывающий жить дружной школьной жизнью) и в наступившей тиши благородного сборища, не поворачивая лохматой головы, звонко пискнул:
- Сам пузень убери, жирный.
Надо сказать, что в то время я был довольно крупным, рослым мальчиком – это доказывают все те же старые снимки в семейном альбоме и воспоминания бабушки. Не помню, расстраивала ли меня эта детская громоздкость, однако сдавленное хихиканье будущих одноклассников показалось оскорбительным, вызвав жгучее и еще редкое в ту пору чувство мимолетного горя.

От природы медлительный, я неожиданно быстро нашелся, и в ответ посоветовал наглому визави убрать жопу, сделав это нарочито громко и грубо — мои одноклассники захихикали снова; визави же резко развернулся, больно зацепив своим панцирем-ранцем, и безмолвно всадил мне в живот кулачок.
Я рефлекторно пихнул его в грудь, выбив на середину орошаемой славословиями во имя школьной дружбы площадки. Георгины кометным хвостом радостно сопроводили его; пацан упал на спину, прямо на ранец, раскидав беспомощно ноги, замерев, как черепашка в нокауте — и вот тогда-то я его рассмотрел.
И возненавидел. Так стремительно и люто, как никогда и никого не умел ненавидеть ни раньше, ни позже – за всю сейчас уже почти тридцатилетнюю жизнь.
Слепо, яростно, навсегда.
***
- Что такое «медовый месяц»?
- После свадьбы. Люди бросают все и уезжают на острова какие-нибудь, вдвоём, чтобы никто не мешал.
- Не мешал – что?
- Любить друг друга.
- А как же они поженились, если им все время мешали любить друг друга?
- Чтобы свалить на эти самые острова и поженились. Что за ерунду ты опять читаешь?
***
Разумеется, мы оказались в одном классе. Уши мои заострились, как бритвы, когда выяснилось, что « черепашка» тоже умеет читать и писать – внимание к этому мальчику сделалось пристальным. Сам факт уязвил – чтению и письму я научился рано и самостоятельно, что было предметом гордости матери и составляло немалую толику деского внутреннего превосходства над сверстниками, я гордился своим умением.
Буквы всегда завораживали меня; способ сложения слова приводил в совершенный восторг; дивные пиктограммы и их сочетание с желтоватой бумагой составляли идеально подходящий ключ для решения многих терзавших меня вопросов. Начав читать бегло, я быстро позабыл об одолевавших в ту пору глупостях, покемонах и водяных пистолетах: самодостаточность книг, как инструмента познания, ошеломила и приковала навечно – уже в пять лет я чувствовал себя посвященным и избранным, читая, к примеру, журнал «Иностранная литература» — разумеется, мало что из него понимая.
Мать собирала подшивку, и старые номера лежали на самых нижних полках домашней библиотеки. «Иностранка» хранилась все время расползавшейся из-за гладкой обложки безобидной доверчивой кипой – может, поэтому этот пухлый и белый, с сероватой начинкой страниц журнал стал моим первым чтением.
Сути текстов я поначалу не ощущал совершенно, но взрослый и запредельный для понимания мир привлекал тем, что его можно было беспрепятственно трогать. Сюжет не был важен, как и содержание, впрочем. Завораживал меня сам способ изобретения словесных конструкций: я читал, лежа на животе вдоль длинного стеллажа, монолитно заполнившего самую длинную стену квартиры. Я пожирал шрифт, разбирая по буквам слова и удивляясь особенной красоте некоторых из них; такие я запоминал и старался постичь смысл – спрашивал у всех, кто не отказывал мне во внимании, больше всего доставалось матери и сестре.
***
- Что такое смерть?
- «Кто такая», а не «что такое».
- Это женщина?
- Слово женского рода. А по сути это момент, когда твоей душе надоедает дурацкое тело, и она ищет новое. Это всегда расстраивает окружающих, так как они очень привыкли к старой тушке, а новую они могут не узнать. Или она никого не узнает.
- А вдруг новое тело будет еще дурацкее?
- Ха-ха! Зато оно, может быть, не будет грызть ногти на руках, как старое.
- А оно возьмёт и будет грызть на ногах!
- Ха-ха! За этим гораздо легче поймать. Срочно мри. Да что ты там читаешь, в конце-то концов?!!
Сестра была великолепна…
***
К моменту поступления в школу мой подход к чтению разительно переменился – к тому времени восхищение напечатанным словом, как шифром слегка улеглось, внутреннее содержимое самого сейфа стало моей задачей – разумеется, ребенку полагались книги по возрасту. Помнится, мать озаботилась этим; была закуплена разноцветная толща сказок с картинками, что-то еще, но я отказался читать их все наотрез.
Картинки, в какой бы манере они ни были выполнены, оскорбляли меня тогда; позже я стал более снисходительным к попыткам иллюстратора навязать мне какой-либо образ. Впоследствии мне особенно полюбились рисунки Доре, которыми одно издательство дало себе труд снабдить сказки Перро – насмешливого и циничного рассказчика, ловкого волка в шкуре овцы до тех пор, пока перевод Ивана Тургенева не сделал его сладеньким сказочником и не скормил в этом виде всем маленьким детям.
«Сказки матушки Гусыни», правильно переведённые и талантливо проиллюстрированные Гюставом Доре – только они и понравились мне тогда. Это были злые и забавные сочинения, без навязчивой морали и привычного разделения персонажей на «плохих» и «хороших»; более того – повзрослев, я нашел их довольно физиологичными, и даже с некоторым весьма сексуальным подтекстом.
Также был Андерсен, трехтомник желтого цвета; редкие иллюстрации в книгах были выполнены карандашом и оставляли простор для воображения. Однако неизбывная грусть его персонажей заставила отложить первый же том — тоскующий сказочник возмутил меня ею, несмотря изящество и глубину исполнения. Категоричный по-детски, я инстинктивно избегал описаний любого страдания, оно не казалось интересным и не вело никуда, кроме как к детским слезам – но не они были моей целью!
Скривившись, я сообщил маме, что « это какая-то грустная ерунда!», отчего она совершенно растерялась.
Кажется, я сильно обидел её, отказавшись читать блестящие книжки с цветными картинками и огромными глупыми буквами. Сердце принадлежало светлому полю со стройными литерами, на котором не было лишнего: только колонны маленьких послушных солдат, заведомых жертв моего любопытства. То ли я сам вел их на поиски истины, то ли они увлекали меня за собой – но я все же научился читать до конца, и то первое, что получилось по-настоящему понять и осмыслить в столь раннем возрасте, запомнил почти наизусть — цитату из этой новеллы я сделал эпиграфом к повести.
***
— Почему люди убивают друг друга?
- Только по двум причинам.
- Это по каким же?
- От страха или любви. Или от обоих вместе.
- Убивают, если ненавидят. Почему ты меня путаешь все время?
- Ха-ха! Ненависть это страсть, а страсть есть проявление любви. Ты сам себя путаешь. Математику сделал?
- Если я хочу убить, при чем тут любовь-то? И математика, блин…
- А кого ты хочешь убить, интересно?
- Тебя. Ты всегда так непонятно отвечаешь!
- Это не мешает тебе спрашивать снова и снова…

Не знаю, что читала моя сестра в свои восемнадцать. Тайно роясь в её книжках и вещах, я не обнаружил ровным счётом ничего интересного.


***
Таким я пришел в первый класс, где, как оказалось, мои претензии на начитанность и эрудицию натолкнулись на кое-кого, кто решительно с ними не согласился – правда, знания моего оппонента лежали несколько в иной плоскости. Вероятно, книги, до которых он добирался дома, принадлежали перу русских классиков, которых я не читал вовсе; и в этом оппонент сильно выигрывал.
Впрочем, учитывая школьную программу, догнать его не составило труда; впоследствии я заставил себя это сделать, не получив никакого удовольствия от чтения примитивных стихов о березках и родине, отрывков про времена года, котиков и собачек. От учебников меня воротило почти так же, как от раскрашенных глянцевых сказок. Выручало лишь то, что во время прохождения, к примеру, гласных, учительница щадила меня, позволяя терзать под партой какую-нибудь постороннюю книгу – словом, первый год обучения не принес каких-либо особенных знаний. Я бы откровенно скучал, если бы не одно обстоятельство.
Проблема была в том, что исключением из массы обычных детей был не только я. Что понадобилось моему врагу в обычной средней школе – неизвестно. Сам я отбывал в ней срок по вполне уважительной причине — тут преподавала мама, это было удобно и безопасно. Однако дела обстояли именно так, и, увидев меня на уроке читающим, на следующий день оппонент заявился с книгой, нахальнейшим образом разложив её на своей первой парте и погрузившись в чтение также.
Делать было нечего, и ему позволили; между тем ситуация стала двусмысленной и странным образом задела меня. Все это злило и раздражало, и однажды, обнаружив, что на обложке его книги написано «Белый пудель» (что за ерунда, интересно? ) я демонически захохотал, показав в ответ обложку с Мелвиллом.
Прибавив язвительную реплику о похожести хозяина книжки на этого самого белого пуделя, я с нетерпением ожидал реакции.
Помню, он покраснел – так сильно, что всех это напугало – и ответил, что Мелвилл «дурацкое говно», и едят его только «полные уроды и школьнеки».
Он так и сказал, однако интуитивно я понял, что враг никогда не слышал о Моби Дике, о чем радостно сообщил всему классу, удовлетворенный донельзя. В груди разлилось удивительное тепло от самодовольного чувства всезнайства. Счастье, покрывшее меня в связи с унижением глупого оппонента, было уютным и моментально вылечило меня, на какие-то секунды сделав добрым.


Далее все произошло по тому же сценарию, каковой имел место при первом нашем столкновении. Придурок запустил в меня книгой, довольно метко, и попал в глаз – я взвыл и придавил его партой так, что едва не сломал ребра. Ничего нового, но впервые у меня появился синяк под глазом, и я не знал, как к нему относиться – переживать, или же носить с гордостью, как боевое украшение. Ясность внесла сестра, вырезав из черной полоски ткани пиратскую «одноглазку» — целую неделю я ликовал, изображая Билли Бонса перед домашними, а когда всем надоел, то задумался о ноге, которую не помешает сломать для возбуждения дальнейшего всеобщего интереса и правдоподобия образа славного Билли.
В школе же мой героический облик подвергся насмешкам – завидев фингал, придурок предложил пойти до конца и приобрести второй, язвительно заметив, что жирные мишки-коала раскрашены, как правило, исключительно симметрично.
За это он получил учебником по башке, а я был отведен в учительскую, в первый, но далеко не в последний раз.
Так, спустя месяц с начала учёбы, моя ненависть приобрела официальный статус: война была развязана, стороны были настроены решительно, сам я рассчитывал на полное уничтожение противника, который, как выяснилось довольно скоро, оказался не менее сильным и тоже жестоким.