Дочки-матери (рассказ домового). Часть 1.

Автор: Завхоз

Домового звали просто Евграфычем. Как он сам объяснял, до определённого возраста всех домовых называют только по имени, Федулом там или Аникеем, а вот после достижения определённого возраста и авторитета – исключительно по отчеству. Так что, следуя собственной логике, домовым Евграфыч был опытным и авторитетным.

Однако, при всём при том, внешне он более всего был похож на довольно сварливого грязноватого мужичонку с клочковатой рыжей бородёнкой, вечно потеющей лысиной и обладающего, ко всему прочему, настолько малым ростом, что, во время наших с ним разговоров, Евграфыч обычно сидел прямо на столе, усиленно норовя попасть своими не первой свежести лаптями во все тарелки. К тому же, обладая веками выработанной неумеренной страстью к всевозможным алкогольным напиткам, очень часто к утру он становился совершенно невыносим, и мне приходилось, запеленав его, как младенца, в одеяло, побитое в четырёх местах молью, укладывать разошедшегося Евграфыча на лежанку в запечном углу, где тот мгновенно засыпал, жутко ругаясь во сне матом и оглушительно храпя.

Вообще же, он был очень неплохим существом – добрым и даже в чём-то наивным, как я убедился ещё в нашу первую встречу. Тогда, около четырёх лет назад, по пути в экспедицию, лагерь которой находился неподалёку отсюда, я совершенно по-идиотски заблудился в трёх соснах и натолкнулся на маленькую покинутую деревеньку с ветхими избушками и обвалившимися заборами. Лишь в одном окошке светился неясный огонёк и, когда я, постучавшись, вошёл, глазам моим предстала следующая картина. В углу, свесив ноги с печи, сидел уже изрядно подвыпивший, Евграфыч в синей, когда-то шёлковой, рубахе и полосатых штанах, остервенело бивший пальцами по видавшей виды балалайке, свирепо скрежеща зубами. Как потом выяснилось, в тот вечер у Евграфыча было особенно лирическое настроение, и, перед моим приходом, он как раз собирался спеть светлую добрую песенку на пасторальную тему про овечек, пастушков и лёгкую пейзанскую любовь на фоне дикой природы. Справедливости ради, надо отметить, что играть вообще ни на каких инструментах Евграфыч не умел никогда, слуха музыкального был лишён полностью, а если вдруг с перепою начинал петь, то все волки в радиусе полутора километров от дома принимались истошно подвывать в суеверном ужасе.

Когда я вошёл, Евграфыч смерил меня тяжёлым взглядом с ног до головы, хмыкнул и спросил: «Водка есть?» Я достал из рюкзака бутылку, кто ж в экспедицию без водки ездит? Домовой кивнул и извлёк из недр тряпья, наваленного на печи, наполовину полную банку самогона с сохранившейся этикеткой, безапелляционно утверждающей что это «сок алычовый», чему я ни на секунду не поверил. Банка была трёхлитровой. После этого подобревший Евграфыч почти ласково проворчал: «Проходи, гостем будешь. Только ноги вытри, а то запачкаешь мне всё тут». Вот так и познакомились.

С тех пор, примерно раз или два в месяц я регулярно привозил ему из города сахар, необходимый для браги, и чай, который Евграфыч любил лишь немногим меньше водки и поглощал в фантастических количествах. Вопреки расхожему мнению о домовых, молока Евграфыч не употреблял вообще, а на мой вопрос: «Почему?», ответил со свойственной ему прямотой: «А зачем? Я что, теленок, какой?».

Иногда в гости к Евграфычу заходил местный леший Варсонофий, очень похожий внешне на прошлогоднее сосновое полено. Им он, кстати, и прикинулся из скромности при нашей первой встрече. В тот вечер я с доподлинной точностью смог представить себе ощущения столяра Джузеппе Сизый Нос, ибо при попытке разжечь печку, полено в моих руках проявило недюжинное знание русской ненормативной лексики годов так тридцатых-сороковых прошлого века.

Вообще-то, Варсонофия звали Василием, но Евграфыча это нисколько не смущало. Меня же иначе как «тупым городским придурком» или просто Санькой домовой никогда не называл. Это для него было вполне простительно, так как, по моим подсчётам, лет от роду Евграфыч насчитывал где-то около четырёхсот восьмидесяти или больше.

Евграфыч и Варсонофий были закадычными друзьями, что, впрочем, не мешало им ожесточённо ругаться по любому поводу. Не раз Варсонофий разгневанно уходил, в сердцах хлопнув дверью и, заявив, что ноги его здесь больше не будет – раз, избушку Евграфыча он всё равно подпалит – два, а на самого него напустит какого-то мифического водяного Кузьму, которые, как известно, домовых на дух не переносят – три. Дальше Варсонофий считать не умел и, потому, гордо задрав нос, или, что там его ему заменяло, удалялся в сторону леса, то есть прямо за забор. Пьяненький Евграфыч свирепо вопил ему вслед нечто мрачное о лесохозяйстве, лесоповале и пестицидах, но былой уверенности в его голосе уже не было, – имя водяного Кузьмы по каким-то своим мистическим причинам оказывало на него угнетающее воздействие. Требовалось еще, как минимум пол-литра, чтобы к домовому вернулось благостное настроение, и он вновь принялся рассказывать мне истории из своей богатой событиями жизни, ради которых, собственно, я и тащился на своей старенькой «Ниве» за почти полтораста километров.

Подобные перепалки не мешали, тем не менее, мне в следующий приезд заставать сидящих в обнимку на столе Евграфыча и Варсонофия, причём музыкальный домовой вопил во всё горло нечто языческое, при более тщательном прослушивании оказывающиеся песней, а леший ему тихонько мелодично подхрюкивал.

Я научил Евграфыча читать, и был несказанно удивлён той лёгкостью, с которой он овладел этим новым для себя умением. Буквально через месяц он превратился из пыхтящей над строчками живой иллюстрации времён ликбеза в поглощающего любую печатную информацию библиомана. Книги из города ему привозил тоже я. Истинное удовольствие, как ни странно, Евграфыч получал от многосерийных слезоточивых женских романов, вестернов и журнала «Пентхауз». Последний, правда, в то время на русском языке ещё не издавался, что нисколько не мешало удовлетворению сомнительных эстетических потребностей домового. К серьёзной литературе или детективам Евграфыч был полностью равнодушен. То же касалось и разного рода мистики. Правда, глава о домовых из «Истории сношений человека с дьяволом» господина Орлова повергла его в пучину такого жуткого гомерического хохота, что, опасаясь за психическое здоровье Евграфыча, мне пришлось отпаивать того водкой напополам с уксусной кислотой.

Варсонофий тихонько благоговел перед учёностью друга, что усугублялось его органической невосприимчивостью к печатному слову. Грубый Евграфыч как-то развил по этому поводу целую теорию о древесной структуре мозгового вещества у леших вообще и у Варсонофия в частности. Варсонофий в ответ упомянул запечных тараканов и водяного Кузьму. Евграфыч начал было хорохориться, но почему-то очень быстро остыл. Так что в тот раз обошлось без театральных обвинений и хлопаний дверью.

Очень часто леший приставал к домовому с просьбой пересказать что-нибудь из прочитанного и Евграфыч не имел, обычно, ничего против, ибо больше всего на свете любил потрепаться с умным видом. Мне особенно запомнился пятичасовой пересказ «Анжелики», исполненный в лицах, адаптированный к восприятию лешего средних умственных способностей и иллюстрированный фотографиями из «Пентхауза». Варсонофий слушал раскрыв рот, сама история ему очень понравилась, только вот в конце он спросил, почему Анжелика через каждую пару страниц меняет цвет кожи и зачем ей хлыст, если кроме высоких чёрных сапог она ничего не носит? Евграфыч в ответ только сплюнул и полез в погреб за брагой.

Вот так, как-то раз, сидели мы с Евграфычем и мирно задремавшим над кружкой самогона с изображением «Паровозика из Ромашкова» Варсонофием, и разговаривали за жизнь. Я, честно признаюсь, выпил тогда уже изрядно, — самогон Евграфыч гнал знатный, причём секретом делиться не желал ни в какую, — и задал вопрос, несколько последних дней не дающий мне покоя. Но, зная лестелюбивую натуру Евграфыча, начал издалека:

-Вот объясни мне, Евграфыч, потому как никак понять не могу…

Евграфыч милостиво кивнул, типа продолжай, не впервой мне вас городчан уму-разуму учить.

-Вот ты, мужик видный, можно сказать представительный, а один живёшь. Без бабы. Да и вообще, про домових я никогда не слыхал…

Евграфыч поперхнулся пригубленным стаканом, да так, что тонкие спиртовые струйки брызнули из носа, а сам он зачихал и начал широко разинутым ртом ловить воздух. Не на шутку перепугавшись, я подскочил к нему и начал колотить по маленькой, но удивительно твёрдой спине домового, опасаясь последствий. Тот недовольно отбросил мою руку, ещё пару раз хрюкнул, потом ещё, и вдруг до меня дошло, что Евграфыч чисто от души и со знанием дела, хохочет. Я подождал, пока он успокоится, ототрёт выступившие от смеха и ударившего в нос первача слёзы, и изобразил недоумённое внимание. По личному опыту я уже знал, что именно такое туповато-заинтересованное выражение лица провоцирует Евграфыча на откровения. Тот глянул на меня, ещё пару раз обидно хмыкнул и, наконец, снизошёл до объяснений.

-Санька, ты вот, вроде, неплохой парень, но дурак, хоть и учёный. Посмотри на меня получше, а ведь я среди своих красавцем считаюсь. Понял, к чему я клоню? Ну какие у нас бабы могут быть, ты только представь? Маленькие, квадратные, руки длиннее ног, да и ещё, чего доброго, с бородой. Жуть какая-то. Нет, не бывает среди нас баб, все домовые — мужчины. Порода у нас такая.

Тут уже я задумался.

-Но ведь ты-то мужик, так? И там внизу у тебя всё как у мужика. Так? – Евграфыч гордо кивнул. – И как же вы без баб обходитесь? – моё лицо помимо воли выразило некоторые подозрения.

-А вот сейчас как в морду дам, да, за намёки такие? – деловито поинтересовался Евграфыч. – Мы же нечисть. Понимать надо, дурачок ты городской. А нечисть, она обычно такая: один вид – один пол. Мы: домовые, лешие, водяные или банные там – все поголовно мужики. А вот русалки, кикиморы или полуденницы какие – те бабы. Дальше объяснять, или сам догадаешься?

Я призадумался.

-Но ведь вы разные. Ты, к примеру, и русалки какие-нибудь. Или кикиморы. Как же вы между собой… того, ну ты понял.

Евграфыч покосился на меня с ещё большим сомнением в моих умственных способностях:

-Тебе что, картинку нарисовать? – издевательски поинтересовался он. – И чего, что разные? У нас вон в деревне Игнат-плотник с козой жил, и ничего. Народ посмеивался потихоньку, но только за глаза, потому как рука у Игната тяжёлая была. И чем вы люди после этого лучше?

-Так ведь у них-то детей не было, так?

-Так, — согласился Евграфыч. – Но ведь и у нас не бывает. Мы – нечисть – по другому на свет появляемся, не как вы люди или прочие животные. Если б кикиморы или поляницы рожать умели, знаешь что сейчас бы творилось? Только представь. То-то. Потому и бабы нам нужны, если честно, только для озорства. Это у вас они детей рожают, убираются, готовят и ещё там по хозяйству. А я вот, к примеру, сам Хозяин. Я так в доме уберусь, что ни одной бабе и не снилось. Так и зачем она мне? Вообще – от баб одно зло, верь мне, Санька, я такого навидался в жизни своей.… Если беда какая приключилась – тут баба замешана, к бабке не ходи, это я тебе как старший товарищ говорю. Про Варьку-упыриху я ведь рассказывал тебе уже, да? Ну а теперь про Евдокию-вдову послушай.

… Случилось это зим эдак с восемьдесят назад. Или чуть больше. Деревня у нас тогда, сам понимаешь, на такая, как сейчас была. Это сейчас тут жильцов-то только мы с Варсонофием и ещё кое-кто по мелочи. А тогда тут разные люди жили. Та же Евдокия, хозяйка моя прежняя.

Бывают на свете невезучие бабы. Вроде б и всё при них, а не дал Бог счастья, как проклял кто. Родилась Евдокия четвёртой дочкой в семье Ильи Тимофеича Потьмина. А Илья Тимофеич в деревне у нас далеко как какой не последний человек был. Отец его, Тимофей Ильич, как от барина выкупился, так сразу развернулся. Лесопилку сначала открыл, потом шкуры у мужиков по деревням скупать стал, очень быстро мошну набил и богатым человеком сделался. Да и Илья Тимофеич по отцовским стопам пошёл, тот ещё хват оказался. Дело приумножил, разбогател ещё побольше папаши, половина деревни у него батраками работала. Только вот наследника Бог ему не дал – одни девки рождались.

Оно б и не беда, такой мужик состоятельный, как Илья Тимофеич найдёт, куда родную кровь пристроить, а там внуки пойдут, ну и что, что фамилия другая — кровь то своя? И женихи были, как им не быть, при таком-то тесте? Трёх первых дочек Илья Тимофеич быстро пристроил, да и несложно это было: тесть богатей, дочки – кровь с молоком. Не то что Дуся-последыш.

А Евдокия, действительно, незнамо в кого пошла: тоненькая, тихая, шагу без разрешения ступить боится, всё больше цветочки на лугу разглядывает или книжки какие читает. Илья Тимофеич даже подумывал её в город отправить учиться, потому как дочь-то младшая и любимая, но не сложилось.

Начали в деревне странные люди появляться. Нет, о том, что в мире дела разные творятся интересные, в деревне и раньше слыхали. Сначала Война большая, шестеро наших на фронт ушло, да только двое вернулось: Женька Калган, и Влас Мутный. Женька, кстати, через год, как возвратился от самогона помер, а про Власа история отдельная будет, сейчас не до того. Вот, а потом и стали разные людишки в деревню наезжать.

Сначала приехал какой-то «агитотряд». Девки в платках красных, с ними гармонист и ещё некто городской. Девки сначала пели-плясали, потом чучело какое-то страшное вытащили из шарабана своего и сожгли. Затем странный городской человек начал про Мировую Революцию рассказывать, но увлёкся, закашлялся, да и не понял никто ничего, если честно. Гостей накормили, напоили, а утром те восвояси убрались.

Через пару дней другие появились. Уже без песен. Человек десять в шинелях с винтовками, а главным у них какой-то маленький, лысый, весь в коже чёрной. И первым делом к Илье Тимофеичу: «Знаем, что человек ты зажиточный, свиней зерном кормишь, а трудовому народу в городе жрать нечего, так что давай, делись!». Тимофеич им: «Так я и не отказываюсь, надо чего – покупайте, мне своих людей тоже кормить надо чем-то» — «Да ты и вправду: классовый враг-эксплуататор! Ну-ка, бойцы, вяжите кулака!».

Бойцы вроде б, как и кинулись приказ исполнять, так ведь и Илья Тимофеич не вчера деланным оказался. Давно, давно он уже слыхал от разных людей, чем подобные визиты заканчиваются, потому и подготовиться успел.

Только пришлые в шинелях на Потьмина кинулись, как тут же со всех сторон на них стволы уставились, а как же иначе – у нас в каждом доме ружьё, волков много да и люди лихие захаживают иногда. То есть, окружили зятья потьминские с батраками продотрядовцев плотно, так что не дёрнуться — не матернуться.

Может, и можно б было тогда без крови обойтись… Только вот, тот лысый в коже сразу за наган схватился и в сторону Мишки батрака потьминского пальнул. Мишке то что, он всю жизнь в охотниках ходил – увернулся, а вот другие люди потьминские обозлились. Сразу со всех сторон как ударили: дым, крик, грохот и десяток трупов посреди двора. Кони ржут, суматоха, а Илья Тимофеич только головой покачал и говорит: «Кончилась, люди, у нас жизнь спокойная. Эти из города не успокоятся никогда. Неволить никого не собираюсь, но, если кто со мной пойдёт, буду рад. А остальным – Бог судья. Только не обессудьте, если узнаю, что против меня пошли – накажу. А так: живите».

В тот же день всё потьминское семейство с места снялось и в лес ушло. А и было куда уходить – Илья Тимофеич давно подобного чего-то ждал, готовился. По всему лесу тайные заимки разбросаны были. И припасы на них и скотина, жить можно не хуже, чем в деревне. А уж что спокойнее – это точно.

Потому как, спокойная жизнь в Танаевке тогда закончилась. Убитых продотрядовцев, конечно, в тот же день прикопали. Тут, кстати, спор небольшой вышел: где их хоронить? Большинство мужиков предлагало просто в ближайшем овраге ветками присыпать, а там уж волки и лисы постараются. К тому же, слухи ходили, что в городе все нехристи, а таких на православном кладбище хоронить – грех. Но тут уж сам Потьмин высказался. Дескать, нехристи или нет, а негоже людям, какими бы плохими они не были, в овраге валяться, чай не собаки и не самоубивцы. Да и морды у покойников были у всех, как у одного славянские. Потому и порешили, выкопать им общую яму в углу на кладбище и туда свалить. Опять-таки, святая земля нечисть всякую сдерживает, ибо, что б не говорили, а от городских всего можно ожидать… Народ у нас пуганый, не так уж и давно Варька Сапожникова княжескую семью из Мёртвой усадьбы вырезала, многие старики ещё помнили эту историю.

Так что, закопали продотрядовцев на дальнем конце кладбища в общей могиле. Креста, правда, ставить не стали, просто холм насыпали. И правильно, как оказалось.


Потому как, уже через четыре дня из города новый отряд нагрянул, не чета предыдущему. Не заморыши серые, а видно, что волки. Все как один в чёрной коже, некоторые даже в галифе, и морды у всех такие, что любой тать испугается. Они и сколотили на кладбище памятник для убитых: пирамиду деревянную и звезду пятиугольную сверху. Тут то все местные и уверовали, что пришло время Диавола.

А вновь прибывшие за дело споро взялись. По домам пробежались, кому-то в морду кулаком сунули, кому-то пистолет в рот затолкали, но уже через полчаса собрались у дома среднего Потьминского зятя. Видать, выдала какая-то добрая душа, потому, как Илья Тимофеич то в лесу, когда ещё отомстит, а чекисты здесь.

А у дома этого они собрались по одной простой причине. Не стала прятаться Дуська Потьмина вместе с отцом и сестринскими семьями в лесу. В деревне осталась. На неё вообще, после расстрела на отцовском дворе как затменье нашло. «Не поеду, — говорит — с вами, отец. Смерть вокруг вас и над вами. Тут останусь. Не бойся за меня, ничего со мной не случится». Потьмин Старший вроде б сначала в крик кинулся, насильно с собой увезти хотел, да потом рукой махнул. Никогда он Дуську ни к чему не принуждал, и всегда она права оказывалась. Поэтому, просто перевезли её скарб нехитрый в сестринский дом, поцеловал её на прощанье Илья Тимофеич, а потом всех деревенских созвал. Кто идти не хотел, тех стволами под рёбра притолкали, потому что шутить Потьмин не собирался. И предупредил всех односельчан, тихо так, спокойно, только от голоса этого мурашки по хребту бежали у самых отпетых мужиков. Сказал, что если с Дуськой случится чего, он, Илья Тимофеич Потьмин, со всей деревни спросит. Так и получилось, что Дуська в лес не ушла, тут осталась.

Понятно, что чоновцы городские первым делом к ней кинулись. Двое самых здоровенных в избу вломились, будто на матёрого медведя шли, а не на девчонку слабосильную, дверь вышибли и через минуту Дуську во двор выпихнули. А та стоит, как и не здесь. Вокруг толпа мужиков, кровью павших товарищей разъярённая, такие кого угодно на тот свет отправят не за понюх табаку, а ей хоть бы хны. На вожака ихнего уставилась глазами своими прозрачными, как ждёт чего-то.

Тот с коня соскочил, и, прихрамывая, к ней подбежал. Жуткий такой мужик: сам тощий, как щепка, чернявый, не иначе из цыганов или иудейцев, нос сломанный, шрам в пол лица, шеей дёргает как-то странно, словно отгоняет кого-то. А глаза как угли горят. Ни слова не говоря, наган из кобуры выхватывает и Дуське в лоб наставляет. А потом шипит по-змеиному: «Что, семя кулацкое, не думала, что найдём тебя? Так прятаться надо было получше или с батей своим бежать, как змее под корягой прятаться. А теперь говори, где Потьмин?».

А Дуська только глазами хлопает, как убогая и улыбается: «Ты ль в уме ли, незнакомый человек? Да если б я и знала, неужто сказала б тебе?».

Чернявый с размаху как хлестнёт Дуську поперёк рта ладонью… Та упала, да, видать и губу ей чернявый разбил, потому, как кровь сразу на лице появилась. Но почти тут же поднялась. И снова на дёрганного глазюками своими уставилась, даже с презрением каким-то. И молчит.

А тот уже, видать совсем озверел, побелел весь, затрясло его (контуженный, наверное) и тихо так цедит:

-Именем Трудового Народа…

И курок нажимает. От выстрела этого аж уши заложило. Не потому, что громкий очень, а потому, что замерли все кругом, даже чоновцы вздохнуть боялись. Оно, одно дело кого-то в бою положить, а другое – девку, которая никому ещё ничего плохого не сделала стрельнуть за просто так. А потом все разом выдохнули.

Потому что пуля в воздух ушла. А сам чернявый, чуть с ума не сходя, в руках другого такого же чоновца, только помощнее и посолиднее, бьётся, пытаясь зажатую, как в тисках, руку с наганом освободить. Но не долго дёргался: пару раз шеей влево мотнул и, как будто, отпустило его.

-Что за шутки, Товарищ Трофим? — интересуется, как бы ни к кому не обращаясь.

-Так вот и я хочу поинтересоваться, Товарищ Матвей, — второй чоновец отвечает, — Ты что, совсем с глузду съехал, или как?

Чернявый ещё с полминуты посопел, громко так, как брага свежая.

-Отпусти.

-Отпущу, — согласился второй, — только обещай, что дурить не будешь, а то мы вас декадентов знаем…

-Обещаю, — хмыкнул чернявый, — Сам ты декадент, Товарищ Трофим… Я – футурист.

-Ещё того краше, — кивнул второй и разжал руку.

Чернявый ещё немного мордой поводил из стороны в сторону, успокаиваясь, а потом, почти спокойным голосом, поинтересовался.

-Объясни, Товарищ Трофим, что это ты за кулацкую дочку заступаешься? Она ж дочь врага. Или могилу ты забыл, что мы давеча видали? А в ней же, между прочим, наши с тобой товарищи лежат. Яшка Лысый, к примеру…

-Не Яшка, — поправил его второй, — а Товарищ Яков. Да только он бы и так в землю лёг – не сегодня, так завтра. Как и ты ляжешь, Матвей, если не закончишь стволом размахивать направо и налево и порошок свой нюхать. Как нас Товарищ Ленин учит: «не сметь командовать середняком». Ты на девку-то эту посмотри, какой из неё враг? Да и невеста эта моя…

Тут уж у всех наблюдателей (а ведь попрятался народишко за заборами, хоть и страшно, хоть и пулю схлопотать можно, но интересно, а охота – она пуще неволи) глаза стали с блюдца: «Какая-такая «невеста»? А второй чоновец фуражку кожаную с головы стянул, и к Дуське обернулся:

-Узнаёшь меня, Евдокия?

До того у Дуськи глаза как шарики стеклянные были – пустые, ясные и спокойные, а тут, как искорка в них загорелась. Узнала, видать.

Да и все местные, наконец, признали. Это ж Трофимка Егоров, Лёхи Голодранца сынок. Наш, местный. Батяня его детей настрогал, да и Богу душу отдал, лет уже с пятнадцать как. А так как, мать их всех прокормить не могла, то сбагрила отпрысков постепенно к городской родне, что б к делу пристроили. Трофимка последним оставался. Такой же, как Дуська – не от мира сего. Вместе с ней по лужайкам всяким шастал, тараканов или бабочек каких ловил, картинки в книжках разглядывал. А если кто из шпанят местных Дуську задевать решался, тут уж извините — кулаки у Трошки и тогда были как кувалды.

Лет десять-двенадцать назад отдали Трофима, как и всех братьёв евонных, «в люди» в город. С тех пор о нём мало, что известно было. Говаривали, что связался он с плохой компанией, даже на каторгу угодил. Женька Калган, как-то по пьянке обмолвился, что пересёкся однажды с Трофимкой где-то, чуть ли не в Галиции, в окопах, только тот на солдата мало походил, скорее, на офицера. Ну, Женька то мозги давно пропил, потому никто его особо и не слушал. Потому и поставили на Трофиме крест – отрезанный ломоть. Тем более, что и мать его уже года с три, как померла, а больше никто им и не интересовался… А тут – нате ж, большой начальник из города. В коже и с маузером.

Трофим, тем временем, к Дуське подошёл, кровь ей с губы оттёр, и за руки взял:

-Здравствуй, Евдокия. Помнишь меня?

Это каким же надо дураком быть, что б такое спрашивать? Просто на Дуську глянуть, уже всё понятно было. В глазах её огромных уже не угольки, пламя пылало – обжечься можно. А сама, как дура, стоит и кивает только, видать язык от волнения присох, бывает.

Трофим же лицо очень серьёзным сделал, прямо в глаза Дуське уставился и одними губами спрашивает:

-Пойдёшь за меня?

А та головой как кивала, так и не престаёт. Только сильнее и радостней.

Егоров к Товарищу Матвею обернулся:

-Мотя, ты мне брат или кто?

Тот только насупился, ожидая подвоха. Табакерку серебряную, каким то белым порошком присыпанную поглубже в карман спрятал. Потом уставился вопрошающе.

-Пересылку Владимирскую не забыл? Или Нерченскую резню? Я тебе никогда о долгах не напоминал, дай Бог, что б и сейчас не приходилось…

Дёрганный только плечами пожал:

-Эх, Троха… надеюсь, знаешь, что делаешь. Иначе нам обоим дорога прямая под трибунал.

Егоров только усмехнулся:

-Мотя, мы ли когда трибунала боялись?...

Чоновцы на постой расположились в Мёртвой Усадьбе. Как уж им там спалось, да и спалось ли вообще, не знаю. Я то тогда уже в доме у Дуськи жил. Вместе с Трофимом и Евдокией. Эх, и странные вы, люди. У нас, у нечисти, всё понятно – один мужеского полу, вторая женского, дальше объяснять, думаю, не надо. А эти две ночи возле стола сидели, друг друга за руки держали, в глаза друг другу смотрели, а больше: ни-ни. Ну, и дождались, конечно…

На третью ночь сам Илья Тимофеич Потьмин пожаловал. Тихо так, без официозов разных. Просто в дверь вошёл и уселся.

Сначала долго на Евдокию и Трофима смотрел. Потом только хмыкнул:

-Эх, дочка, разве ж такого жениха я тебе хотел?.. Привет, Трошка.

-И вам вечер добрый, Илья Тимофеич.

-Ты в большие начальники выбился, как я погляжу?

-Не сам, жизнь заставила. Да и начальник я небольшой.

-Что, и в правду Дуську любишь?

-Люблю.

-А ты доча?

-Люблю его. Больше жизни люблю…

-Больше жизни не надо, — посерьёзнел Потьмин. – Просто люби.

Потьмин помолчал.

-Тут дело такое, — продолжил он. – Враги мы с тобой Трофимка. И врагами останемся. Но дочь моя тебя любит, я вижу, и не блажь это. Так что слушай, потому, как видимся мы с тобой в последний раз. Во-первых, благословение вы моё получаете, плодитесь и размножайтесь. Иконы носить не надо, ни тебе, ни мне это не нужно. Во-вторых, дочку обидишь – убью. В лес сунешься меня искать – убью. Мужиков в деревне обижать станешь – убью. И не посмотрю, что зять. А теперь, давай выпьем, потому что на свадьбе вашей, как сдаётся, погулять мне не судьба.

Илья Тимофеич выудил из кармана плоскую солдатскую фляжку и расплеснул по стаканам, услужливо поданным Евдокией.

-Ну, давай, зятёк, выпьем за то, что б вам с Дуськой жилось хорошо, и что б мы с тобой больше никогда не встречались. Аминь.

Выпив, оба по традиции помолчали.

-Ладно, — поднялся с места Потьмин, — а теперь мой тебе свадебный подарок. Танаевку не трону, ты в ней хозяин. Пока, Трофимка, не поминай тестя лихом…

Ещё с четверть часа, после того, как закрылась дверь за Потьминым, Трофим и Евдокия не могли прийти в себя….


Свадьбу сыграли, буквально, на следующий день. Со стороны жениха присутствовал Товарищ Матвей со товарищи, а со стороны невесты вся деревня. Кроме родственников.

На обратном пути, отряд Товарища Матвея попал в засаду и был полностью уничтожен.

Тимофей же, с оставленными для подкреплениями семью бойцами начал налаживать в Танаевке социалистический образ жизни. Для начала была приведена в божеский вид и переоборудована под клуб Мёртвая Усадьба. Куда по вечерам сгонялись закосневшие в невежестве местные жители, для прослушивания лекций по политической грамотности. Были организованы комсомольская и пионерская ячейки, ставшие подспорьем в нелёгком труде Трофима Егорова по налаживанию социалистического быта. Организовали совхоз, почти как настоящий, председателем которого, стал, естественно, Трофим. Другими словами, Танаевка на фоне других деревень являлась образцом нормального, здорового строительства социалистического общежития. Хотя бы по той причине, что никто в ней не стрелял.

Потому как, во всех окрестных деревнях стреляли. Особенно ночью. Ни один из советских чиновников не мог лечь спать с твёрдой уверенностью в том, что проснётся утром живым и невредимым. Потьмин как с цепи сорвался: одной ночью сельского активиста пристрелит, другой — коллективный амбар подожжёт. Не он сам, конечно, а люди его. И шутка такая даже родилась, что при свете – власть советская, а в потёмках – потьминская.

А в Танаевке – тишь да благодать.

Но, тоже до времени. Почти два года прошло. Советская власть окрепла, на ноги встала, начала власть на местах в свои руки брать. Само собой, что и до потьминской банды руки дотянулись…

Нагрянула как-то в Танаевку бригада в сотню штыков. К шуткам и отговоркам совершенно не расположенная. Трофима Егорова с собой прикомандировали в обязательном порядке и отправились лес прочёсывать. А когда он возразить попытался, ему прозрачно намекнули, что благополучная советская деревня в окружении недобитых врагов вызывает некоторые подозрения.

Ещё год назад у Трофима и Евдокии дочка родилась – Еленой назвали, что б не мудрствовать. На мать похожа – один в один. Трофим дочь поцеловал на прощание и в рейд вместе с красноармейцами отправился.

Потьмина с бандой тогда уничтожили – информаторы постарались. Большой кровью, кстати, из роты, на его поимку отправленной два взвода вернулись. Но и Потьминых всех вырезали начисто. Просто массой задавили. Того же Илью Тимофеича когда брали (и откуда у него пулемёт взялся) положили человек двадцать пять. И, всё равно, живым взять не удалось — на своей же гранате подорвался, кулак, трёх красных бойцов с собой забрал в буржуйское Царствие Небесное.

И Трофима Егорова неизвестно чья пуля в затылок клюнула. Может красная, может кулацкая – какая разница. Только что сидел вместе со всеми человек, курил, шутки какие-то про буржуя-Чемберлена шутил – и нет его. Сползает тихо по грязи, как тряпочка, причём, лицо – как у живого, просто заснувшего, а затылка нет. Ошмётки кровавые какие-то и всё…

Когда до Дуськи молва дошла, что она не только сирота, но и вдова, почти ничего в лице её не переменилось. Просто кивнула, словно соглашаясь с услышанным — не более. Железная женщина была. Да и вся порода у них, у Потьминых, такая. Только глаза чуть потускнели, словно умерло в ней что-то…

Зато, дочка осталась. В неё-то Дуська всю свою любовь и вкладывала. И в дело. Потому что, росла Ленка копией материной во всём…

Лет десять прошло. Ленка уже в рост пошла, стала на мать в юные годы походить. А Дуська – наоборот: куда только культурность и утончённость делись. Как Трофима и отца убили, так она просто зубы сжала и работать принялась Без разницы, что делать – навоз убирать, так убирает лучше всех, коров доить – так за ней никто не угонится. Причём, слава ей совершенно безразлична, хоть и писали о ней, как о лучшей доярке многие газеты местные, в бригадирши выдвинули потом. Когда фильм «Светлый путь» сняли и показывать начали, все вокруг ей так и твердили: «Дуся, про тебя фильм. А, кстати, ты и покрасившее Орловой будешь – та кукляшка-неваляшка какая-то, а ты: настоящая красавица».

Дуська только усмехалась. Просто умерло в ней что-то, когда осенним тёплым вечером грустный красноармеец сообщил ей, что она не только мужа, но и отца потеряла. Поначалу хотелось завыть, броситься грудью на что-нибудь острое, грызть зубами и рвать ногтями, но это очень быстро прошло. Остались только всхлипы и судорожное подёргивание плеч. Ненадолго.

С той поры все видели перед собой только «Железную Евдокию». Без слёз. Без эмоций. Передовицу производства. Идеал советской женщины.

В председатели совхоза Дуся так и не выбилась тогда, может потому, что не очень и стремилась, зато бригадиром доярок сделалась знаменитым на всю страну, благодаря газете «Правда» и прочим «Известиям». В Партию вступила уже после, но без всяких проблем, даже, невзирая на кулацкое происхождение.

Но по-настоящему жила Дуська только для дочки. Я то у них в доме обитал, мне всё видно было. Ленка для Евдокии была как один свет в темноте, ничего мать для неё не жалела, и себя не жалела тоже. Казалось бы, девчонка от такой заботы избаловаться должна, принцессой какой себя почувствовать, так ведь нет, на удивление правильная дочка у Дуськи росла. Как мать за ней присматривала, так и она за матерью, хоть и соплюха-соплюхой. Дуська, бывало, со смены еле ноги домой притащит, а ещё готовить-убирать, глядь, а и не надо ничего – всё готово. В доме чистота, ужин готов, Ленка сидит, уроки делает. Хорошая девчонка была. Я, конечно, тоже, в меру сил помогал, но не очень то моя помощь и требовалась – Ленка сама со всем справлялась прекрасно.

Кстати, видела она меня. И странно это, потому как, после четырёх лет от роду вы, люди, нас домовых видите, если мы только сами этого захотим, как я с тобой, к примеру. А Ленка меня замечала, когда она сама хотела. Поначалу, немного пугало это, потому, как дар подобный – первый ведьминский признак, но потом я успокоился. Не похожа была Ленка на ведьму, хоть и была сила в ней. Небольшая, но была. Её б к бабке Акулине в ученицы отдать, знатная бы ведьма получилась, но та давно учениц уже не брала, мирно себе на болоте в двух верстах от Танаевки жила, мухоморы сушила, и самогон гнала для личного пользования. Иногда только грозу какую-нибудь вызывала или на кладбище хулиганила, если не видел никто. Потому как старенькая уже была по вашим меркам человеческим – лет под двести. Но, больше чем на сто не выглядела, что правда – то правда, врать не буду. Про Акулину я чуть попозже расскажу, потому, как в истории этой без неё, понятно, не обошлось, в нашей местности без неё, вообще, редко какая история обходится.

Сейчас самое время вспомнить о Власе Мутном. Бывают на свете плохие люди. Просто плохие. Это только ваши философы городские говорят, что люди по определению — все хорошие, а просто обстоятельства их портят. Они просто с Власом Мутным не встречались.

(с) Завхоз.