Отрывок из далёкого

Автор: iklmn
Бате моему в день 22 июня.

Губительно мало спал с некоторых пор Сергей Наумович. Просыпался, встряхнувшись от первого провального забытья, затравленно ворочал белками глаз, чертил взглядом мрак зашторенной спальни. И обмирал, — что? опять ничего не видно… ни проблеска, ни искры… Исподволь свыкались с темнотой ненадежные глаза, знакомо наплывал из ночи черный шифоньер. Таясь от жены, комкал разволновавшееся дыхание и, успокоенный, задрёмывал. Но липкий страх вновь и вновь толкался через сон в настороженную душу, и вымученным утром казалось, что не спал ни минуты воспаленной ночи.
И упреждённая болезнь зашла с другой, незащищенной стороны. Теперь уже при ясном свете дня и ясном уме предметы, фигуры, буквы взяли вдруг волю теряться, уходить из фокуса, оплывая контурами… и требовалось зажмуриться, крепко потрясти головой и вновь приглядистее всмотреться, чтобы они перестали безобразничать. Не так уж много потребовалось времени Крюкову, чтобы, внутренне противясь, признать, как бедственно ослабел он глазами.
— Шалишь! В одну лунку снаряд дважды не бьет… — сластил он себе лукавой надеждой. А мысль точилась пиявистая, неподкупная: не стоит финтить, брат, здесь случай грубее, и присказка, будет иная… Где тонко, там и рвется!
Сергей Наумович дожигал остатки зрения с бездумностью морфиниста, мертвеющего с каждым новым уколом, но без укола — вовсе мертвого. Предчувствуя отлучение от дел, работал с прибывающей надсадной жадностью… И читал… читал до помутнения в неверных глазах. Жил без оглядки, не единой привязанностью не поступился, лишь бы скрыть от родных вползающую в дом беду. Да ведь как можно было скрыть от жены странную неопрятность за столом, копошливость в привычных делах, носки и майки, носимые наизнанку, незнакомый прищур смутных, потерявшихся где-то в глубине глаз. Всё разом для себя открывшая, Ксения Львовна по¬тащила его к окулистам...
Некоторое время, весьма, впрочем, непродолжительное – разве, первые два-три месяца — изрядно выручали очки. Оптика мощнела едва не каждую неделю, но справиться с возрастающей слепотой не успевала. За непробиваемо-толстыми стеклами размыто крупнели серые настрадавшиеся глаза, кроткие, огромные, младенчески изумленные — от столькратного ли увеличения… от растерянности ли перед коварством равнодушной жизни. Всё новые и новые спецы, один матёрей другого, брались решать судьбу Сергея Наумовича. Мужчины, женщины ли это были, со свитой и наедине, надолго иль на минуту, уводили они его в келейные, зачерненные свои боковушки, но выведя на свет божий, все одинаково неутешно разводили врозь руками на немой отчаянный вопрос Ксении Львовны. Нерадостный итог подвел последний: самый важный, тушистый, в золотых очках и с золотою печаткою, многолетне вросшей в сардельку безымянного пальца:
— После такого фронтового ранения… Поймите, чудес на свете не бы¬вает. Впрочем, чудом было то, что он у нас почти двадцать лет видел.
Работал… — хвалился золотой чужими заслугами. — 18 лет
слепоты — такое, знаете ли, даром не проходит. Частичную атрофию
зрительных центров и мышц глаза даже те операции устранить не могли. А сейчас ещё и склеротические явления… Не дошло бы дело до некроза… — и опекающе ворковал, наклоняясь к Ксении Львовне. — Что ж, надо жить. Пенсия у него выйдет неплохая. На следующей неделе соберем комиссию. Посмотрим ещё раз, что можно сделать. Но, повторюсь, чудес от меня не ждите.
Уж вовсе неспособно становилось ходить без палочки, и явился вскоре забытый приятель, ухватистый посошок-поводырь. Никакие диоптрии уже не в силах были обострить угасающий зрачок, и приобрелись в свой черед темные пляжные очки. Так и пошагал Сергей Наумович на врачебную комиссию, в черных пижонских очках, вызванивая по асфальту подкованным кийком. Возвратясь к обеду домой, с треском всадил костылёк в корзину для зонтов:
— Ещё одна забота с плеч долой… Теперь можно не работать. За так будут кормить. С плеч долой — из сердца вон!.. – и приворотил такое длинное и зацепистое, какого прежде не допускал в родных стенах. А к вечеру зверски напился. Вылазив все заначки, оприходовал, какое было в доме, спиртное. Прибил
даже водочный настой для глазных примочек.
Титановые сплавы — хлеб авиации. Самые жаропрочные среди прочих, хранят они стойкость в немыслимом пекле. А пусти титан — царь металлов — на стружку, измельчи, истончи его, ссыпь опилками в кучу, — встлеет вдруг и самовозгорится. Не так ли и человек? Искрошенный судьбой, лишенный опоры и привычных устоев бытия — мельчает, коптит небо и сгорает без пользы, каков бы титан он в жизни не был.
С того дня начал Сергей Наумович потягивать каждодневно. Сначала — по маленькой, для тонуса; дальше – больше. И загудел вкруговую… Вновь, откуда не возьмись, вывернулись друзья-инвалиды, единокровно повязанные братской погибельной страстью. Бывали тут изредка и настоящие фронтовики, уцелевшие в окопах, но окончательно падшие под житейскими ударами. Большей же частью то был вконец опустившийся народец, попавший в калеки по алкашескому своему делу. Один угодил под поезд, будучи не в силах отличить железную дорогу от собственного подъезда. Второй, беспамятный, неудачно поморозился. Нарывистому третьему, по-приятельски отбили почки собутыльники. Десятый… хроник,- привычный пить всё, что горит, ошпарил луженый тракт импортной политурой.
В изобилии бичевались тут разрисованные «синяки», в гла¬за не видавшие войны, наглые и ненасытные на дармовой портвейн. Быстро схватив, что слепой этот — самый достоподлинный инва¬лид войны и что привечает он исключительно фронтовиков и уж их-то готов угощать до самого подкожного рубля, команда не сочла за позор прослушать военно-исторический курс. Благо на общем заповедном толчке всяких преподавателей тусовалось довольно...
— Вот уж хрен ты угадал! Я в той ситуации лично был… Мне-то ты макли не мочи, зяблик! — хрипели здесь бездонными глотками… Свято верили в свою придуманную правду… клялись на голубом глазу… входили в раж до зубобоя… тут же обмывали недоношенную истину, нечаянно кем-то зачатую… Наперебой сыпали названиями фронтов, именами командармов, номерами дивизий и высот, самолично отбитых у оккупантов. Толчок становился похож на штабной, обкуренно-заплеванный блиндаж.
Полно тут было пехотинцев, изредка объявлялись сапёры, надо полагать ни разу не ошибавшиеся… Были народные мстители из глухих безымянных лесов. Не было только летчиков — все боялись нечаянного подвоха от Сергея Наумовича и отлучения от артельного стакана. И даже постыдно молодые, с непропитыми, пока ещё, петухами в горле, и те, после третьей выпитой, вполне сходили за воинов-интер-р-наци-о… налистов! Всем, претерпевшим при защите Отечества, находилась здесь своя пайка.
По доброй своей охоте всё оставлял здесь Сергей Наумович. Никак не набиралась духу Ксения Львовна вышаривать у него карманы или прятать от хозяина пенсию… И приятели, сообразуясь с принятым меж ними нехитрым кодексом чести, никогда не бросали слепца на произвол случая
(в чем был и свой расчет на похмельное завтра). Бывали сами
в силе — затаскивали Сергея Наумовича в подъезд, где оставляли
на соседских ковриках. Наичаще же предавали тело горбатым холодным скамьям во дворе.
Впрочем, бывало, добирался он на автопилоте, самоходом. Гордый таким обстоятельством, громко вламывался в дом, засусленный, увешанный аксельбантами пьяных соплей, в потеках пива и сентиментальных слез. Весь зависим от людей и погоды, порой заявлялся таким красавцем, что даже в углах слезистых глаз плавали плёнки грязи. Учуяв родные стены, укреплялся духом и подступался к Ксении Львовне с заискивающими поцелуями. Отвергнутый, шел, расставляя руки и настороженно подняв в потолок бесстрастное лицо, вылавливать Виталия. Осчастливливал сына мокрым сосущим поцелуем и, посчитав благоденствие семьи восстановленным, валился на диван. Спал убитым сном, порою сутки кряду, словно наверстывал давешнее бедственное недосыпание. Но, верно, являлись ему в черноте беспамятья шалые хмельные сны, и тогда с дивана приносилось в комнату Виталия невнятное, но пространное и убежденное воркотание:
— Бу-бу-бу… Эх бы! м-х-м-м… У, шакалы позорные! Качну серебряным тебе кр-ры-лом… Будьте так любезны… Бу-бу… И вот весь тебе хрен до копейки… — и так дальше, перемежаясь россыпью сухого зубовного скрипа, а то вдруг и сча¬стливым пьяненьким смешком.
Виталий откладывал книги и шел смотреть «гастроль». Мало-помалу голос спящего крепчал, очищался от пьяных помех, уже явственно и связно прорывались ругательные слова и неукротимые командирские интонации:
— Внимание, Гром! Три пары «худых»… Слева внизу, три
пары «худых»… Разворотом от солнца… на 120… Лови момент… Где дистанция, твою дивизию мать?!.. Ата-а-к-а! — отец кричал в полный уже голос, чуть коснеющий со сна.
А руки-ноги, сбивая одеяло, хаотически сучились туда-обратно… Словно припекало, заживо корчило грешника на углях раскаленной памяти. Потерянно жалась к дверному косяку перепуганная Ксения Львовна. Всхлюпывала носом, и читалось в её беззвучно прыгающих губах:
— До каких же пор, господи!..
— Падаю!.. Я па-а-д-а-ю, Петро-о-о! — привскакивал на диванных пружинах боец, на долгую секунду распахивал дичалые, воспламененные смертным страхом, совсем не слепые глаза. И с облегчающим душу стоном обморочно рушился на подушки.
От хриплых криков отца Виталий мурашливо ежил плечи под тёплой фланелью рубахи. Ему становилось жутко. Он готов был поклясться, что в самый миг пробуждения, шоково трезвеющий перед причудившейся смертью, отец не слеп, нет! Он видит. Видит свет… комнату… может быть, даже его, Виталия… Ведь так осмыслен взгляд… Такая облегченная, усталая улыбка вдруг растепляет ему лицо, что не остается сомнений: вполне понимает человек – из самых костлявых рук ушел… крайним чудом спасся...

Отвоевавшийся отец уже спит нерушимым сном, лишь подрагивают ноги, расслабляясь, да крючатся пальцы, чего-то еще домогаются, комкая ухо подушки. С брезгливым состраданием смотрел на спящего Виталий. Вовсе чужой, куражливый этот незнакомец вызывал в душе угнетающее недоумение, стыд и общее потрясение устоев, сродни которому Виталий испытал в детстве, увидев однажды вдребезги пьяного милицейского майора. Этим судорогам признавал он одно лишь объяснение — беспробудное дикое пьянство. И не желал снисходить к причинам, по которым мог допустить себя до такого унич¬тожения самый сильный и умелый человек в мире. Его отец…

Надо думать, последнего своего часа Сергей Наумович не в силах был осознать и устрашиться. Как жил последние угарные месяцы — без оглядки на прочий мир, без тормозов, без твердой мысли — так и умер, не трезвея и не казнясь втуне бесславным исходом жизни.
В отличие от матери, горько и отрешённо обживающей своё вдовство, Виталий перенёс смерть отца без надрыва, со смиренным пристыженным облегчением. Мать чистосердечно оплакивала мужа, которого знала и помнила другим, и в котором частицу того – родного, нужного, нетягостного – жалела и обихаживала до смертной минуты. Виталий же в глубине отцовского падения не различал ни единого трезвого дня, и в скорой на суд юной памяти прежнего отца мутно запеленил другой пакостливый человечишко, неопрятный и подловатый в остервенелом своём поиске спиртного.

Но прошли месяцы. Минул год, другой, и всё охотнее стал являться ему живой-здоровый отец из детства — веселый, занятой, с приязненным допросом за вече¬рний чаем:
— Ну, каких ещё подвигов наворотил, ухарь-герой?..
Знать, что-то толкнулось в душу, умягчив и обратив её. Или ревностная память матери — слеза за слезой, слово за словом, думка за думкой… Вещи отца… его фотографии, бумаги, документы, порой неожиданно увлекательные… Одно наслаивалось на другое, обильно укутывая рану, утишая обиду и горечь.
До явственных подробностей всё вспоминалась ему отцовская «гастроль». Дергающиеся в корчах острые коленки… Сбитое в ноги одеяло… В жадную горсть схватившиеся кулаки… И Виталию вдруг открылась вся правда этих пьяных диванных войн. Отец летал… он летал и дрался. И через сорок лет мозг летчика-истребителя был не в силах забыть молодую науку, когда-то наживую проросшую в рефлексы телодвижений. И самоё тело — уже запущенное, отставное — навсегда осталось выученной марионеткой на нитках звериного инстинкта, не желающего мириться со смертью, пусть даже причудившейся. Столько уж раз смерть подступалась тогда наяву в натуральном своем неусмешливом обличье, что шутить шутки с ней — не пришло бы даже в замороченную алкоголем, опустившуюся голову.
Но всей полной правды не мог, разумеется, вообразить себе Виталий, и подсказать было уже некому… Он мог только догадываться, что ослепший ум отца, лишенный вдруг всяких свежих образов, принужден был искать новых впечатлений в глубинах памяти… и открытое там через сорок лет видение навязчивым кошмаром повадилось возвращаться в обморочные пьяные сны. То, что он не мог вспомнить долгие годы, вдруг разом воспроизвела фотографическая память летчика: бой… в прах разбитая Варшава внизу… опаляющая вспышка, разваливающая кабину истребителя… и страшная, безопорная пустота падения в никуда. г. Н-ск, 1986 год.