Реванш колоний (Глава 10)

Автор: Максат Манасов Прошедшие после пятничной молитвы выходные особо никак не изменили меня, ни внешне, ни внутренне. И говорить, что это был переломный период или некий рубикон, я не стану. Естественно, что вместе с вхождением в мою жизнь чего-то нового начался и процесс его осмысления. Особенно дело обострилось в наступивший понедельник, когда мыслями я был обращён к предстоящему разговору с Бариновым. Насколько я мог судить, руководитель не был профаном, и имел свою точку зрения и позицию в вопросах веры и её исповедания.

Однако повседневные обязанности отняли у меня достаточно сил и внимания, так что я и думать забыл о том, что мне предстоит встреча с шефом. Поэтому достаточно неожиданным стало то, что за пять минут до обеденного перерыва на зазвонившем телефоне высветилась фамилия Баринова. Ответив на звонок, я услышал приглашение зайти в его кабинет и напрочь позабыть о своих планах на обед.

Поднявшись к нему, я, к своему удивлению, застал в кабинете несколько изменённую, неделовую обстановку: некогда рабочий широкий стол преобразился в досторкон с множеством свежеприготовленных блюд. По комнате кружили десятки соблазнительных и с детства знакомых ароматов, притягивающих меня всё ближе и ближе к столу. Наверняка, даже с закрытыми глазами я мог бы сказать, где стоят румяные боорсоки, на каком блюде лежит вяленая баранина, а где за вазой из свежих фруктов спряталась настоящая киргизская казы. Этот магнетизирующий натюрморт настолько разжигал аппетит, что я с трудом справлялся с тем, чтобы совершенно непринуждённо сесть да съесть чего-нибудь со стола. Эта моя тайная мысль не прошла мимо внимания Баринова и, слегка усмехнувшись, он налил две пиалы зелёного чая, после чего гостеприимно пробасил:

-- Ну ты присаживайся, Бакыт. Чувствуй себя, в каком-то смысле, как дома, — и улыбнувшись, добавил, — но и не забывай, что ты в Москве.

Присев и сделав хороший глоток чая, всё ещё продолжая отмечать обонянием те или иные оттенки запахов, я сделал следующее предположение:
-- А барашек, случаем, не из Суусамыра?

Баринов, кивнув и улыбнувшись, добавил в подтверждение:
-- Верно-верно, из той самой долины, братец… А у тебя глаз – вотерпаз, как я погляжу.
-- Тут уж скорее нюх – вотерплюх, — вставил я. – Такой аромат запоминается на всю жизнь, а вяленая баранина, да ещё и суусамырская — лучшее украшение стола.

Баринов кивком головы согласился со мной, но при этом уточняюще добавил:
-- Это лишь в том случае, когда не предусматривается бешбармак…

Я хотел ещё что-то вставить по поводу и этого блюда, но вовремя остановил себя. Прекрасно памятуя, что разговоры с шефом обычно коротки, я понимал, что не стоит затягивать. Тем более, что, судя по обилию угощений, он мог ожидать кого-то для делового обеда, скажем, компаньонов. Чтобы как-то сориентироваться в ситуации я и решил спросить его:
-- Сергей Анатольевич, вы ждёте кого-то?

-- Да, жду, — ответил он легко, — Даже не жду, а ждём. Потому что мне в одиночку, ни даже вдвоём с тобою одолеть эти яства не под силу. А третьим у нас будет Фёдор Пантелеевич: с ним и поговорить и вкусить всегда занятно… да и непредсказуемо, — добавил он, — А там, глядишь, и ещё кто-нибудь заглянет.
-- Значит… будем разговаривать? – как-то нелепо спросил я.

-- А то, как же, — Сверкнул белозубой улыбкой Сергей Анатольевич. – Да и голод с жаждой утолять будем. Разговор предстоит серьезный, идеологический, поэтому и атмосфера должна быть располагающей, — Он отщипнул от поджаристого боорсока, — Присоединяйся, Бакыт, сделай одолжение.
-- Так и быть, помогу, — отшутился я, и, осмелев, взялся за дело.

Ловкими движениями пальцев я отделил ароматный кусок баранины и положил его на ломоть горячей лепёшки. Отсутствие столовых приборов особо не смущало ни меня, ни Баринова, напротив, непринужденный обед с орудованием руками располагал к доверительному разговору, ещё больше распаляя подступающую ностальгию. Тем временем, поддерживая разгвор в виде вопросов и ответов, ступенька за ступенькой от общих к частным мы, наконец, дошли до того момента, который должен был стать основным.

-- Ну, рассказывай, Бакыт, как тебе в мечети? – Спокойно спросил Сергей Анатольевич и, чуть прищурив глаза, добавил, — Ощутил ты себя частью легиона, или же наоборот — одним в поле воином?
-- Честно говоря, ощутил, Сергей Анатольевич, — начал я, отложив пищу в сторону и проглатывая пережёванное, — Сперва мне было немного не по себе, но под конец намаза, я действительно был, как звено общей цепи, ну или, как вы говорите: легиона верующих.

-- Я упомянул «легион» по аналогии с римским войском, — Пояснил собеседник, рассуждая о намазе со свойственной ему манере сравнений и анализа. – Мой первый опыт присутствия на соборной молитве как раз и породил такой вывод, что сутью её является принесение в жертву индивидуального желания и подчиние его коллективному устремлению… Сплетённый канат, как говорится, не разорвать и не размочалить, –подытожил Баринов.

-- Согласен, это возможно лишь разрывая по отдельной ниточке. Понятно, что хочется быть причастным к чему-то крепкому и сильному, чувстовать локоть товарища. Но мне бы и не хотелось быть постоянно вплетённым в канат, тем более навязчиво вплетённым. Потеряв свободу воли, велика вероятность стать попросту безымянной ниточкой и прислужником для чужих интересов.

-- Тебя что-то насторожило? – С невозмутимостью Шерлока Холмса поинтересовался Баринов.

-- Да как сказать, не то чтобы насторожило… — неуверенно протянул я, — Всё же нити в нём мне показались достаточно разными, как верно говорится: все люди равны, но некоторые равнее.

-- Значит, кто-то сделал тебе замечание? – Вкрадчиво поинтересовался носитель дедуктивного метода.

-- Нет, обошлось без нареканий, да и мои сопровождающие, надо отдать должное, объясняли мне каждый последующий шаг, — Я пожал плечами и сделал паузу. – Но что-то случилось в конце, когда ритуал закончился, и мои новые товарищи…
-- Лезли в душу через уши? — спросил Баринов.
-- Откуда вы знаете?

-- Это стандартная ситуация, когда кто-то считает себя Божьим посланником. – Спокойно заключил шеф. – Твой скепсис в этой связи вполне адекватная реакция. Ведь ты же не пошёл на молитву в поисках спасения души, потому что стоял над пропастью, правильно?
-- Правильно, — согласился я.

-- Покой и равновесие в тебе вроде как есть, а ворота мечети не были для тебя, образно выражаясь, последней дверью. Ведь за ней, за последней дверью, чаще всего находятся всякого рода проводники, поводыри и прочие пастушки, готовые отвести в удобное для них место, которое вполне может оказаться пропастью. Это связано с тем, что незрячие ведут незрячих зачастую именно туда, и выбраться потом бывает крайне сложно. Так что и слепая фанатичная вера, и слепой атеизм – это две стороны одной монеты, которой расплачиваются отчаявшиеся люди. А вот ежели дух не сломлен, и есть уверенность в своём пути с оглядкой на нравственные ориентиры, то совсем не обязательно принадлежать этим крайностям. Свобода, Бакыт, прежде всего в свободе совести, а не в ханжеском исполнении обрядов и пустозвонстве. И я ни в коем разе не отвергаю ритуальность и не навязываю презрение к устаревшим обрядам, просто оставляю за тобой делать выбор самому, хорошенько разобравшись в ситуации.

-- Я, в общем-то, понимаю о чём вы и во многом солидарен. Но если есть внутренняя потребность, которая ищет внешнего выражения в соблюдении обрядов, преемственности традиций, поддержки морали, то почему бы и нет. Это вера предков, в конце концов, в ней сила и знание, о которых, к сожалению, я пока имею совершенно смутное понимание, — признал я этот факт.

-- Это совершенно нормально, — отреагировал Баринов. – В школу же ты пошёл не всезнайкой… так и здесь от тебя потребуется поступательное обретение необходимых знаний.
-- Да, — задумчиво улыбнулся я, — вопрос только, как бы это сделать наилучшим образом…

-- А тут тебе никто готового ответа не даст. – В этот момент в дверь постучали. Баринов, зычно выкрикнув «войдите», по инерции разговора продолжил, чтобы договорить мысль. – Только на собственной шкуре, Бакыт, но при этом избегая крайностей, у тебя может как-то получиться.

Это были его последние слова по теме, поскольку последующее внимание стало целиком приковано к большому подносу с настоящим киргизским бешбармаком. Клубы пара начали распространять по кабинету будоражащий запах лука, варёного мяса и теста. Уверен, совокупность этих факторов могла вызвать аппетит даже у совершенно сытого человека.

Кулинар, установив его во главе стола, удалился, оставив нас наедине с таинством употребления. Блюдо оказалось поистине «тем самым», память об эталоне которого хранилась у меня глубоко внутри. Я поддался внезапно возникшему волчьему аппетиту и, к собственному удивлению, набросился на мясо с необычайным рвением. Баринов же, соблюдая ритуал, «вкушал» бешбармак вначале носом, поглощая запахи, затем руками, довольствуясь ощущением структуры мяса и лишь в последнюю очередь – ртом. Слегка покачивая головой и нахваливая поваров, он сожалел, что Пантелеевич задерживается, пропуская самый смак. Однако оставаться нам в том же составе пришлось недолго, ведь к такому столу ноги сами несут. В дверь постучали, и на пороге оказался тот самый долгожданный гость.

-- О-о-о!.. К хорошему столу, и гости дорогие прибывают! – Добродушно отметил Баринов. – Присаживайся, будь любезен, Фёдор Пантелеевич.

Без лишней траты времени на извинения, что припозднился, магистр механики лишь пожелал нам приятного аппетита и, довольно улыбнувшись, добавил:
-- Как же тут не присесть, Сергей Анатольевич… Как же тут отказываться, когда я не враг такой красоте.

Фёдору Пантелеевичу не терпелось приобщиться к кулинарному достоянию Азии, однако не знал он пока, как это сделать лучшим образом. Поэтому, прежде чем приступить к пиршеству, он пронаблюдал, как это делаем мы. Сначала Пантелеевич следил за моими движениями, после перевёл взгляд на Баринова, и был очень удивлён тем, как тот умело трапезничает.

-- Да ты, Анатольевич, справляешься, ну прямо, как стопроцентный киргиз, просто невероятно, как у тебя ловко выходит, — восхищённо и озадаченно произнёс новоприбывший.

-- А то… — Довольно протянул Баринов, — Эх, ещё бы терпкий кумыс не помешал… — Мечтательно добавил он, а затем продолжил, смеясь, — А того лучше, так и водочку из кумыса – чагырмак, чтобы забирало так, что ноги не могли нести! Верно, Бакыт?

-- Верно, — отозвался я, — С бешбармаком это самое оно, Фёдор Пантелеевич, — обратился я к жрецу, вспомнив его поучения про суп и водочку, когда был у него в гостях.

-- А что – и с водкой можно? – озадачился Пантелеевич, видимо, считая, что это недопустимо в восточной традиции.

-- Бешбармак вообще со всем можно, — ответил киргизский Пантагрюэль Баринов, — А для водки… — прищурившись, он добавил в шутку, — как раз и левая рука есть… нечестивая!

Посмеявшись, Фёдор Пантелеевич принялся копировать наши движения вполне удачно. Мы же с Бариновым, в некотором роде, продолжили соревноваться в качестве и количестве поедания бешбармака. К моему сожалению, Баринов оказался столь опытным едоком, что я не смог приблизиться к его отрыву по одной лишь занятной причине: помимо искусного и спорого вкушения, он не смотрел в блюдо, когда говорил. От этого создавалось впечатление, что его пальцы были «зрячие», они самостоятельно обнаруживали лакомство и отправляли его куда следует.
-- Ну что, Бакыт, — прервал мои мысли Баринов, — всё как на родине?
-- Так… — ответил я, — да и не так…

-- А чего же здесь не хватает, позволь узнать, — справился Пантелеевич, недоумевая.
-- Не хватает степного ветра, — ответил я, — Ветра, разносящего пыльцу цветущей полыни, да огонька саксаула.

-- Ох-хо-о!.. – оценил Баринов и тут же продолжил образную цепочку в духе Бернесовской песни «С чего начинается Родина», — Надо ещё добавить: запаха подсыхающего чабреца, клевера, смеси ароматов разнотравья, да и самой земли, верно я говорю, Бакыт? — Я согласно кивнул в ответ, — Вот он каков ароматический слой памяти о Родине, — подчеркнул Баринов, — А память запахов самая сильная и берущая за душу.

Не останавливая мысли в развитии темы «начал и продолжений Родины», он также добавил мечтательно:
-- И чтобы вдали, как десерт для глаз, виднелись белые, будто подсахаренные, вершины Тянь-шаньских гор. А на бирюзовом ковре высокогорных пастбищ виднелись бы табуны лошадей, отары овец, и парящие орлы, наблюдающие свысока за этой идиллической картиной. Да и всего того, Пантелеевич, к чему мы так привыкли, — резюмировал Баринов.

На фоне этих перечислений в памяти неминуемо оживали дорогие мне картины из прошлого. Совместная трапеза с родными в центре полудикой и первозданной красоты, где накрытый досторкон вмещал в себя шорпо, приправленный горным луком, куйрук-боор, нарезанный небольшими кусочками под специальным соусом, кабырга с толстым слоем мяса, бешбармак, заправленный пахучими травами. И когда весь этот вкус и аромат пищи переплетается, благодаря ветру, со степными запахами, образуя невероятные сочетания, то это настолько впечатывается в сердце, что им никогда уже оттуда не выветриться.

Судя по разговору, для Баринова это были не просто «красные словца», а скорее проявления ностальгии, которая подкралась уже и ко мне. Заметив это, Баринов решил обратиться к Фёдору Пантелеевичу, чтобы вовлечь также и его в тот прошлый, но по-прежнему живой для нас мир:

-- Видишь, Пантелеевич, а ведь мы с Бакытом могли бы всё это вкушать там, где родились, а не здесь. Москве, конечно, особое место, но нас завернули перипетии судьбы… и нужды, — добавил Баринов, взглянув на меня.

-- Ну, ты уж завязывай с перипетиями-то, сам почитай, что москвич не один год уж московскую землю ногами топчешь, — сказал Фёдор Пантелеевич.

-- Нет уж, дорогой Пантелеевич, я, как и любой другой живой, — сделал акцент Баринов, — человек, родом из детства, и Родина моя осталась там, где я вырос, где беззаботно провёл отрочество, где набирался ума в юности… — тут, выдержав паузу, Баринов добавил, — И родины этой лишили меня предатели, подлецы и мерзавцы.

-- Ты уж, Сергей Анатольевич, не озлобляйся, былого не воротить, а страны такой уже нет. А то, что ты в Москве – так это и хорошо, что оказался здесь. В столице, поди, лучше, чем там, где остались лишь воспоминания. Москва – место особое, и москвичи ей под стать, — выделил Пантелеевич москвичей, и столько гордости и почёта было в его интонации, будто говорил он о небожителях, левитирющих по городу, решая свои надземные дела.

На фоне этого размышления Пантелеевича о «небожителях» стало заметно, что Баринов как-то разительно изменился. У него появились черты раздражения, которые внушали страх практически всем, кто уже знал, чем это может закончиться. В глазах его вспыхнули нехорошие огоньки, способные превратиться в пожарище гнева. И чем больше говорил оппонент, тем с большим трудом сдерживал себя Баринов. Однако, не замечая наступающего извержения вулкана, Фёдор Пантелеевич продолжал чертить свою линию:
-- Особое положение жителей столицы обязывает их быть объективнее. Они должны быть выше и умнее. Москвичи более…

-- Или менее?.. – прервал его помрачневший Баринов, откладывая мясо назад в блюдо, — Я вот никак не пойму, что значит, особое положение? Москвичи что – какая-то особенная каста?! Впрочем, да, особенная: каста, воспитанная независимо от условий и состояния всей остальной страны, взращенная на принципах безудержного потребления или даже хапанья: товаров, услуг, должностей и социальных преференций. И всё это за счёт постоянного финансового притока со всей страны, благодаря людям, которые пашут на тех, кто к ним предвзято относится и называет за глаза «лимитой», а себя горделиво «москвичи». Но чем они, эти мегажители мегаполиса, по сути, лучше любого другого человека?

-- Нет-нет, не лучше вовсе, – насторожился Пантелеевич, стараясь дать задний ход, после чего он сделал неуклюжую попытку изменить разговор, принявший неожиданный для него оборот:
-- Но согласись, Анатольевич, на многое они смотрят гораздо глубже и прозорливее, чем жители окраин федерации.

-- Прозорливее и глубже?! – Вдруг зло рассмеялся Баринов. – Это в каких же анналах и измерениях? Мне лично их глубина мышления известна не понаслышке. Да и прозорливость их так и выпячивает сквозь поступки, когда её так нарочито выставляют напоказ, будто это лавровые венки достопочтенных граждан Римской империи. Вот только эти венки самовольно напялены на головы, а не заслужены подвигами, достижениями и прочими непорочными занятиями, придающими честь и славу.

Баринов перевёл дух и продолжил всё более увлекаясь:
-- Возьмем, к примеру, стандартного представителя столицы, который порой попадается и в нашей структуре. Так вот он первым делом обсуждает зарплату, созданную лишь его надуманным представлением о «зарплате москвича», а не опираясь на затраченный труд, сложность и степень своего мастерства. Да это и не только сегодняшняя история, — обратился Баринов к выводам из своего прошлого, — ещё при Союзе, скажем, конкретно в армии москвичи не могли ужиться в общем быту и чуть ли не по уголкам хомячили домашние передачки, что было крайне некорректно и даже западло внутри сильнейшей армии мира. Оттого и становились эти сверхпрозорливые и глубокомыслящие ребятки изгоями в обстоятельствах решения как рядовых, так и общезначимых проблем. Ты меня извини, Пантелеич, но это не прозорливость, а форменное б…во! Они требуют привилегий и смотрят свысока на представителей других частей федерации, напоминая кисейных барышень, не способных без надутых капризов устроить свою жизнь. А мне их штамп в паспорте о причастности к столице – ни туда, ни в красную армию!

-- Погоди, погоди, Сергей Анатольевич, я не это имел ввиду, — произнес Пантелеевич, чуя как вновь потерпел поражение в восстановлении необходимого баланса беседы, — Это правда, что из-за такой прозорливости о наличии белой кости и голубой крови у многих москвичей стали коричневыми мозги, спору нет. Я говорю о других слоях, об интеллигенции, об управленческом аппарате, ну и видных представителях СМИ, в конце концов, — все они достаточно сильно влияют на умы и положение вещей по всей стране.

Последние слова Пантелеевича подбросили турбодров в костер негодования Баринова, который и так уже достаточно накалился:

-- Может, ты белены объелся, а не бешбармака вкусил, Пантелеевич? А то ведь ну прямо скатываешься в отжившее мировоззрение, и дай тебе волю, так ты разделишь людей, как наши соседи казахи, в современности делящие народ на обычных степняков и торэ, то есть чингизидов и тимуридов, у которых руки по локоть в крови от такой делёжки. А разделения на более значимых и менее полноценных приводят только к трагичной картине, что не раз доказывали «художества» истории. Декларируемая в таком духе прозорливость интеллигенции, управленческого аппарата, да еще и представителей СМИ могут натворить и, по сути дела, натворили такой дребедени, с которой начинается всякая смута. И вот такая прозорливость уже сродни идеологии близорукости, в том плане, что своя рубашка ближе к телу, а это и породило безумие, безумие, после которого прекратила существовать великая страна. Опираясь на домыслы этой властной прослойки о необходимости избавиться от лишней части территории, домыслы, распылённые СМИ, привели к тому, что на всё, что находится за пределами Москвы, стали взирать, как на водевиль колоний, пустившихся в пляс под безумную дудку. При этом, совершенно не понимая, что создатели этой дудки – та самая, я повторяю, интеллигенствующая прослойка, которая всегда недовольна. Им лишь бы быть против, а против чего – неважно, это уже вопрос второстепенный.

Я редко видел Баринова в таком состоянии, поэтому пытался полностью разобраться в том, что он говорил. Внутренне я был согласен с ним, его слова вызывали во мне глубокий отклик, основанный на моём, пусть и небольшом, но значимом жизненном опыте. При этом мне было как-то неудобно за Пантелеевича, ведь это из-за его попыток не просто выделить, а превилегировать один слой над другими началась полемика на повышенных тонах, и, к слову говоря, по этой причине куда-то в сторону был отложен вопрос о результатах моего посещения мечети. Странно было все это наблюдать за Пантелеевичем: хоть он и был коренным москвичом, но, видимо, так закостенел, что многое, о чём как раз говорил Баринов, он не учитывал. Или же перехотел учитывать.

Несмотря на то, что этот спор вызывал во мне эмоциональную реакцию, встрять в него я не мог по трём причинам. Во-первых, в силу моего статуса и возрастного уровня мне не позволено было совать свой нос, ибо, как принято в Азии, когда разговаривают старшие, молодняку следует помалкивать. Тем более, если обстановка накалена и требует деликатного к ней отношения. Во-вторых, по причине информационного азарта, мне хотелось услышать, что ещё может сказать Баринов такого, к чему я готов был приобщиться. И в-третьих, речь Баринова всё больше превращались в обличительный монолог, напор которого не мог прервать даже Пантелеевич, поэтому оратор беспрепятственно продолжал:

-- В Киргизии, как и по всему Союзу, было наглухо предано 35 миллионов своих же братьев по крови, а по духу, которые считали себя русскими, приобщившись к таковому миру – как минимум, в два раза больше. Если говорить в общем, то не менее половины страны было предано, судьбы людей покалечены, а в мыслях и чувствах произошло глубокое разочарование, после которого люди до сих пор избегают доверять каким-либо правительственным чарам. И ведь вначале всей этой свистопляски стояла та самая безумная «дудка», о которой я уже говорил. Раздутая здесь, на просторах столицы в митинговых страстях и кухонной болтовне о приближающемся блаженстве, и все это ожидание происходило на фоне непрестанно трудящейся периферии страны. Так вот эта «дудка», озабоченная лишь своими корыстными интересами, и привела к тем жутким националистским движениям за самоопределение. Вернее сказать не самоопределение, а самоотделение политических элит от своих непосредственных обязанностей.И, как следствие, своего же народа. С началом националистских движений за самоопределение правящая верхушка заботилась лишь о том, чтобы самим определять, куда им летать на правительственном самолете и самим определять, как угнетать собственное население. Невольно, и вроде бы незаметно по истинно демократическому развитию сценария, но появились двойные стандарты для одних и для других. Впрочем, чего делить, досталось всем, ведь были созданы такие условия, при которых люди вынуждены были выбирать, либо им бежать, либо приспосабливаться к полному изменению своих жизненных принципов. Появились тоталитарные или полутоталитарные квазигосударства со своими лидерами, так резко поменявшими окраску, и, по изменении этой окраски, исказившие суть государства.

Сергей Анатольевич, оглядев находящиеся на столе блюда, продолжил:

-- И чего ходить далеко, вот, к примеру, моя историческая родина, Киргизия, где в своё время тень контроля Акаева не исчезала даже в «полдень», скажем так. При этом роль управляющего кардинала, в противовес всем принципам азиатского миропостроения, принадлежала женщине, акаевской супруге. Сменивший их Бакиев — ничуть не лучше, прямо преемственность какая-то. И если говорить кратко: бардак, потому лидер враг своего народа, а ведь нет более подлого врага, чем тот, который пробрался из грязи в князи. Потому как грязь-то осталась, а появившаяся княжская власть позволяет этой грязи верховодить, и что тогда получается, Пантелеевич, – из грязи в мрази? И ты хочешь сказать, что московская интеллигенция так прозорливо смотрит на происходящее со своими же русскими?! Или это уже не свои, уже лимита черновая, та, которой во веки веков быть ниже столичных пареньков, то бишь не истинные «торэ», не белая косточка.

Загнанный в угол фактами, Фёдор Пантелеевич, не сразу решился ответить. Он принялся выискивать какие-то оправдывающие «поручни», схватившись за которые, он смог бы ещё простоять ровно. Нащупав что-то подобное, он тут же произнёс:

-- Ну, обожди-обожди, Анатольевич, ведь это внутренние дела суверенных государств, и вмешиваться в них не так уж просто, как ты это себе представляешь.

-- Ну знаешь, так это лишь оправдания, подтверждающие суть происходящего: когда сквозь пальцы глядят на обычный шовинизм, а русских, живших в Киргизии или других союзных республиках на протяжении нескольких поколений, попросту гонят прочь. Естественно, что я, как и многие другие, выросшие там, но воспитанные в русском духе, вынужден был уехать, скажем, в Москву и обосноваться на правах резидента. И как ни обидно, а начинать пришлось всё сначала, позабыв освоих достижениях и разрушенных планах. Скрепя зубами и засунув гордость куда поглубже, надо было учиться выживать здесь в условиях дикого баблизма, когда каждый сам за себя и человек человеку — чучмек. И пусть мне повезло, причиной чему стало моё упорство, удача и полученное от жизни образование, но многие мои соплеменники так и не смогли оправиться от того краха и дезориентации. Они закончили свои жизни либо в ранге «братков» в колониях, либо в безвестных могилах окрестных лесов, либо сдулись от алкоголя и наркоты, поскольку не смогли перестроить свою жизнь на новом месте. Ну а феномен того, что понаехали сюда, так это обратная связь и реакция на сытость Москвы. Все республики до развала работали на столицу, чтобы тут всё было, а сейчас продолжается эффект обратной тяги и реванша колоний, так сказать. Но также я хочу подчеркнуть, что определение «русский» для меня — это в первую очередь тот, кто трудится и отдаёт, а не халявщик и проглот.

Выслушав это, Пантелеевич то ли выказывая уважение Баринову, то ли действительно не зная, что делать дальше, вопросил у того:

— Ну а как же тогда поступить? Дать ещё больше зеленый свет и наполнить беженцами Москву по самые маковки?

-- Спору нет, Пантелеевич, — сказал Баринов, — Москва и так уже наполнена беженцами и проходимцами всех мастей, от представителей разнорабочей черни до бизнес и политических элит. И ситуация сегодня, конечно, лихая, но лихая она по всей стране. А чтобы это изменить, начинать следует с простого понимания того, что разорванное тело Родины, кровоточащее в каждой пограничной полосе, требует безоговорочного её возрождения. Как разлученные дети, растасканные по детским домам, стремятся в лоно единой семьи, чтобы чувствовать взаимовыручку, так и народы бывших республики Союза стремятся к этому, несмотря на нежелание политических самодуров. Необходима система, которую поддержат в Кремле, а также желание найти инструмент, с помощью которого можно добиться значимых объединяющих результатов. Если угодно – конкретный пример в истории: гражданин Минин и князь Пожарский, минуя сословные различия, объединили последовавший за ними народ с благой целью спасения Отчизны.

Баринов решил перевести дыхание и отпить зеленого чаю из пиалы, Пантелеевич же, обмыслив его последние слова, заметил Баринову:

-- Но это было возможно при осознании общей беды, видимого врага и внешней угрозы, а сейчас это маловероятно.

Сергей Анатольевич недоумевающе посмотрел на собеседника.
-- А что сейчас нет беды? – задал он риторический вопрос, — Дряблые семейные устои, неустроенность, наркомания и алкоголизм у нас вместо хобби, расовые и национальные конфликты, вездесущий клановый криминал… Плюс к этому внутренняя усталость и постоянный скепсис по поводу будущего. Без паранойи по поводу внешнего врага, без «холодной войны» лучше заняться построением внутреннего комфорта, сплочённости и взаимовыгодности. И если этого не появится, любой новый толчок извне, направленный на развал страны, может поставить её не только на колени, но и реализовать планы по её уничтожению и разделению земель под новых хозяев.

Фёдор Пантелеевич усмехнулся и с этой скептической усмешкой на лице, спросил у Баринова в ироничном ключе:

-- Ты меня извини, Анатольевич, но что ты предлагаешь? А также кто виноват, и что делать? – Ещё раз усмехнулся он, — Если у тебя есть прожекты, так не лучше ли тебеподаться в Думу?

-- В Думе мне делать нечего: денег у меня на входной билет не хватит, а там и так есть, кому что делить и есть, что проталкивать, — поддержал ироничную интонацию Баринов, – Да и кто я таков, чтобы предлагать? Здесь в Москве я свой среди чужих, там в Киргизии — не пришей кобыле хвост. У меня есть просто фантазия, фантазия нормального существования в объединенной стране, где я беспрепятственно могу разъезжать, не ведая границ. Чтобы у меня не рылись в вещах на погранпереходах с предвзятым отношением погранцы и таможенники, алчущие мзды или унижения тебя с колокольни своего статуса, чуть ли не Петра Ключника.

Я хочу быть уверен, что если случится беда, я могу рассчитывать на бесплатную и полноценную помощь специальных служб, чтобы мои дети имели прекрасное образование и были всесторонне развиты, и чтобы они были уверены в настоящем, а значит, и в будущем. Чтобы не скатывались в разочарование, спасаясь в искусственном кайфе и развлекательной одури. Для такой жизни нужна возрождённая Отчизна, а любое фундаментальное возрождение начинается с чётко поставленной задачи и методов её решения. Если задача – возродить её, то прежде всего надо понимать, что инструментом для этого должен стать идеологический фундамент. Потому как если рассмотреть в историческом плане, то никогда достойного возрождения не происходило на фоне материальной заинтересованности, которая являлась бы главной целью.

Пантелеевич внимательно выслушал Баринова, однако с нескрываемым недоверием к политическим утопиям он произнес:

-- Да, но ведь понимаешь, какая штука: коммунякам не верят, тоталитаризм ненавидят, демократии перестали доверять, потому как превратилась в демокрадство, то есть обкрадывание народа, а капитализм, тот вообще подстать сатанизму, когда продаются и покупаются души пачками. «Куда крестьянину пойти, куда крестьянину податься?..», так ведь Анатольевич? — Пантелеевич горько усмехнулся, — Неясно, неизвестно, непредсказуемо, одним словом –«не»...

Возникла тишина, с улицы стали доносится еле слышные гудки автомобилей и звуковая волокита трафика, хотя всего этого не было заметно доселе. Баринов поддержал его:

-- Всё это так, Пантелеевич, и как в фильме «Белое солнце пустыни», могу сказать, что мотала меня судьба по разным политическим течениям, которые мало-мальски отвечали моим чаяниям, но, честно говоря, отдушину так и не нашёл. Не раз были моменты «кидка» или обмана, и пришёл я к выводу, что в процессе создания политических партий и в период их деятельности все причастные к этому лица реализовывают лишь собственные интересы. Параллельно они пытаются стать минивождями, что, по сути, преступно и патологично. В любом случае, как ни отчаивайся и ни равнодушничай, но сейчас жизненно необходимо найти подход к решению той проблемы, которая прессует людей, не давая им реальных путей выхода. У каждого есть фантазии и нереализованные мечты, на которые человек опирается, и моя мечта – это возрождение Советского Союза, но на качественно ином уровне. Надо понимать, что этот подход должен носить методичный и системный характер. Прежде всего необходимо желание Кремля, поскольку без мощной тяги первых лиц не обойтись. Следует оценить опыт истории, чтобы предотвратить различного рода ошибки и определить методы консолидации большой страны. А двигателем этого процесса возрождения должен стать пробуждённый и живой идеологический импульс. Наличие веры у любых групп населения в реальность воплощения этой идеи будет гарантией выхода из замкнутого круга топтания на месте, и затаптывания друг друга, как враг врага. Это необходимо осознать всем нам. Потому как сегодняшняя ситуация – ничто иное как фактически реализованная задача Бжезинского, смысл которой заключался в развитии конфликтных ситуаций между распавшимися союзными государствами.

Тут Баринов вновь перевёл дух, и продолжил уже с меньшим напором, как будто что-то подсказывало ему закругляться. Да и в обстоятельствах данной встречи такого рода разговор получился всё же несколько некстати:

-- Недаром ведь уже столько лет пытаются выразить национальную идею, которая содействовала бы общему развитию. Потому что у сегодняшней национальной идеи в корне сидит «золотой телец». Это способствует лишь разрушению, а не созиданию. Нет такого преступления, на которое невозможно пойти ради выгоды, и это лишь разобщает людей, это лебедь-щука-рак, тянущие страну в разные стороны, разрывая её на части, а не сплачивая, — Баринов сначала понизил голос, а затем и вовсе прервался.

Он оглядел весь кабинет, как бы возвращаясь из мира идей в мир вещей, и стало заметно, что он решил попридержать ход своих мыслепостроений. Я ощущал, что у него припасена основная идея, из которой он черпал сегодня мысли. О своей близости к ней я пока лишь интуитивно догадывался, поэтому всё это время завороженно слушал. Но и подозревал при этом, что все карты на стол Сергей Анатольевич сегодня не выложит. И не сделает он этого либо по причине того, что «карты» ещё тяжеловесны и не обточены, либо время пока не подходящее. А значит и подобного рода встреча будет, мне казалось, не последней.

И то, что Баринов уже терял интерес к этому руслу течения беседы, стало отчетливо уловимо после того, как он предложил переключиться и чего-нибудь выпить. На этой ноте он, щёлкнув пальцами, встал из-за стола и извлёк из бара-холодильника матовую от осевшей влаги бутылку кальвадоса.

-- Неплохо бы, — сказал он, — отведать двадцатилетний кальвадосик, чтобы лёд тронулся, господа присяжные, а? – Подмигнув, он налил всем троим в приталенные чайные рюмки. Выпив и закусив, внутри у нас, словно босыми ножками пробежали ангелы. После этого уже в более расслабленной интонации Баринов продолжил:

-- Тема эта, конечно, требует отдельного разговора, да и не за накрытым столом этим заниматься. Тут уж я, наверное, хватанул лишку, — Усмехнувшись и как бы извиняясь за то, что был крут на поворотах, он посмотрел на Пантелеевича. Тот понимающе кивнул, — Но всё же не стоит забывать, дорогие гости, как здорово, что все мы здесь сегодня собрались… И, главное, зачем собрались, так ведь Бакыт? Давай лучше продолжим про мечеть.

Ощутив на себе два заинтересованных взгляда, и опираясь в памяти на свои ощущения, я решил добавить следующее:

-- Думаю, можно также особо отметить о роли имама, — начал я, — Молящиеся в мечети напоминали четко настроенный организм именно благодаря здраво функционирующей «голове», то есть духовному лидеру и наставнику. И с его стороны я не отмечал ничего навязчивого, давящего, пугающего и тем более криминального. Напротив, создавалось ощущение единоучастия и… братства, что ли.

-- Ну, так же, как и в православной церкви, — провёл параллель Пантелеевич, — Братья и сестры. Только в мусульманской традиции сестры молятся отдельно.

-- Духовные связи сродни семейному родству, это залог единства — подытожил Баринов. А после паузы он также добавил относительно моего опыта: — И это хорошо, что у тебя так сложилось, когда в самой мечети ты не испытал обволакивающего давления. Всё-таки вхождение в религиозное пространство должно быть мягким и в некотором роде светским. Но и без профанации, — подчеркнул он, — это всё же не телешоу.

-- Насчёт последнего, это точно, — согласился Пантелеевич, — Бытовая и модная религиозность хуже язычества, — заключил он, — тогда и Богу — кесарево, и кесарю – Богово...

-- И не говори, всё смешалось: кони, люди… Но смешение и единение – всё же разные вещи. Поделюсь-ка и своим опытом: когда я первый раз побывал в мусульманском храме, то меня никто не упрекнул в том, что у меня не тот цвет кожи или неподходящий абрис лица. Когда я не знал, как правильно соблюдать ритуал, я обращался к рядом стоящим, и мне помогали. Истинное объединение разных людей в вере не может основываться на расовой или географической платформах, иначе это уже сектанство и экстремизм.

-- Я вот недоумеваю, — полушутя отреагировал на это Пантелеевич, -Может ты намерен магометанствопринять?

-- А ты смотри, какая ситуация. Когда бывал в исламских местах поклонения, мне порой рассказывали историю о том, что некий православный священник перешёл из своей веры в магометанство. Рассказывали мне это не просто так, а с намёком, сам понимаешь каким. Я отвечал так: клятва даётся только один раз. И если стать клятвоотступником, то чести мне это не прибавит. Родителей не выбирают, а веру даже если и выбирают, то обратного хода нет. Я был крещён, и это должно остаться на всю жизнь. И клятву родине, кстати, я давал один раз. Поэтому и не желаю давать клятву Новой России, если я дал её уже Советскому Союзу. Если начинаешь сорить словами, потом начинаешь сорить делами, а это ни к чему хорошему привести не может. Да, я сочувствующий мусульманству, но и православие не запрещает посещать места культа других фундаментальных религий. Зато понимать психологию верующих других конфессий и находить схожее в такой большой стране – это, в общем-то, обязанность.

В свою очередь, размышляя на эту тему, я поделился с Бариновым и Пантелеевичем тем соображением, что пока однозначно не решил, действительно ли мне необходимо вторжение ислама в мою жизнь. А также, в каком аспекте это вторжение должно произойти. Точного ответа не было, но в целом, у меня зародился интерес к определенным элементам этого вероубеждения. Исчерпывающих пояснениий относительно них Баринов дать не мог, поскольку не являлся фундаментальным магометанином. Его интересовала скорее структура построения обрядов, методы управления общиной и идеологический базис.

На этих мыслях наш обеденный разговор начал перетекать в деловое русло: зазвучали телефонные звонки. Ответив на один из них, Баринов напомнил Пантелеевичу, что им, в общем-то, можно отправлятьсяна осмотр места для нового техцентра. Получив согласие, Сергей Анатольевич распорядился по телефону, чтобы им подогнали машину ко входу. На этом мы расстались, и я вновь занялся профессиональными моментами.

Несмотря на выполнение рядовых обязанностей, остаток дня мысли во мне прибывали далеко не рабочего характера. Поэтому когда вечером в автоцентре объявились Ахмат с Русланом, я даже не удивился и в шутку приписал авторство такому совпадению — провидению. Обменявшись формальностями относительно моей занятости и желанием продолжить общение, братья Дагаевы пригласили меня тем же вечером в ресторанчик своего родственника. Я сделал попытку отказаться, поскольку день и так был насыщенным, но доводы о том, что я «сыт, пьян и нос в табаке» не подействовали. Тем более не возымело никакого влияние то, что я обещал Лене приехать, не задерживаясь на работе. Тут я вообще был заподозрен чуть ли не в жёстком подкаблучничестве, что не должно быть свойственно мужчине, к тому же вошедшему в ислам. Уговорами и настойчивостью они добились своего, и в продолжение информационного банкета того дня я решился испить эту чашу сполна, чтобы после переварить всё это дело целиком.

Ресторанчик был оформлен, так сказать, в аульном стиле, на стенах висели фотографии большого формата с изображениями достопримечательностей Чечни. В основном это были изображения заказников и озёр, а также некоторых мест паломничества для мусульман. Звучали записи чеченских песен, в которых я, конечно же, ничего не понимал, потому как за «цхакающими» звуками не мог разобрать ничего схожего с русским или киргизским языками, ну это и понятно. Из напитков нам приносили лишь чай, видимо, зная приверженность братьев к трезвому образу жизни.

В ресторанчике я провёл около трёх часов и последние две трети плотного общения меня достаточно утомили. Всё потому, что моему сознанию неустанно навязывалось правильное, по их мнению, пониманиеислама. И ведь всего несколько часов назад во время нашей дискуссии с Бариновым и Пантелеевичем это же сознание было задействовано в творческом заполнении тех белых пятен и вопросов, на которые находились ответы в более непринуждённой обстановке. С позиции Дагаевых, ислам представлял нечто очень жёсткое и регламентированное, а их метод убеждения заставил меня почувствовать себя подталкиваемым к краю берега, за которым начиналась бурная река. И какие там были повороты и круговороты воды, я не знал, и почему братья Дагаевы заинтересованы во мне– также до конца уяснить не мог. На какие средства они живут, мне было непонятно, но спрашивать об этом я счёл бессмысленным. Но поскольку школу жизни в Москве я прошёл достаточно суровую, такого кидка, как, положим, со стороны Алика и Малика или чего-нибудь схожего, я, был уверен, не допущу.

Следует также отметить, что вечер был обострён звонками от Лены, которая почему-то не хотела верить в то, что я просто сижу с новыми товарищами за разговором. Братья пытались дать мне понять, что такие капризы со стороны женщины они попросту не допустили бы и подвергли бы её мануальному аспекту воспитания, то бишь рукоприкладству. Не могу сказать, что я был солидарен с ними в этом отношении.Согласен, что женщина должна знать, где не стоит перегибать палку, и что Лена на тот момент именно это и делала, но кричать на неё, а тем более избивать после, я бы не стал.

Встав из-за стола, я всё же решил выйти на улицу, чтобы без свидетелей спокойно, но императивно объяснить Лене, что она ведёт себя черезчур хамовато. А также то, что я не намерен выслушивать подобную блажь и чушь, и мнене за что чувствовать вину, а значит и извиняться. Это возымело некоторое действие и, признав, что она сама попросту не в духе, Лена даже извинилась и пошла на мировую. В конце концов, если бы города строили криком, то главным архитектором был бы осел, есть такое выражение. Не кидаясь в крайность ора и грубости я поставив Лену на место, при этом не на такое низкое, куда её определили бы Ахмат и Руслан.

В целом, я испытал двоякое впечатление от вечерней встречи. С одной стороны я был благодарен за ответы на мои вопросы касательно некоторых положений ислама, похвалу, которой они не жалели, и силу, кую они сулили мне в будущем. С другой же стороны я ощущал внутренний дискомфорт и настороженность. Однако относил я это к тому, что уже не так молод, чтобы сходу впитывать новую информации, без скепсиса и совершенно не фильтруя её. Однако гораздо позже я пришёл к доказательству, что настороженность эта была далеко не беспочвенна.