СОЛДАТСКИЕ ПРИКОЛЫ или мемуары старшего сержанта войск ПВО Часть 2

Автор: Сергей Маслобоев 4.ЕСЛИ Я ЗАБОЛЕЮ, К ВРАЧАМ ОБРАЩАТЬСЯ НЕ СТАНУ…
-Больные есть?
не успел сержант закончить фразу, как со всех сторон раздались крики:
-Болыт, товарищ сержант. Болыт.
Больше половины, стоящих в строю, вдруг сразу научились выговаривать это слово по-русски, показывая на себе пальцами кто ногу, кто горло. После завтрака всех заболевших переписали и повели в санчасть.
Приём вёл старший лейтенант, начальник медицинской части полка. Помогал ему сержант-фельшер, одетый в белый халат. Образовалась длинная очередь вопиющих о помощи. Начмед сначала аккуратно записывал фамилию каждого пациента в журнал, затем вежливо обращался с вопросом:
-Что болит?
-Нога,-
закатывая глаза от боли, жаловался очередной несчастный.
-Сержант, помажь его зелёнкой,-
небрежно бросал доктор и отворачивался:
-Следующий!
Приём шёл быстро:
-Что болит?
-Горло.
-Сержант, помажь его зелёнкой. Следующий! Что болит?
-Зуб.
-Сержант, помажь его зелёнкой. Следующий!
Через пять минут медицинская помощь была оказана всем, и выздоровевшие бойцы шагали назад в карантин. Эффективность лечения подтверждалась тем, что на следующий день, на вопрос сержанта ответа не последовало. Больных в строю не оказалось. Но на этом забота о здоровье личного состава не закончилась. Все, записанные в амбулаторном журнале, ещё несколько дней после отбоя играли в шахматы. Так называлось изнурительное мытьё кафельных полов, на которых чёрные и белые плитки были выложены через одну.

5.КТО СКАЗАЛ, ЧТО В КРАСНОЙ АРМИИ НЕТ РАССОВОЙ ДИСКРИМИНАЦИИ?
Однажды утром, закончив обычный круг: подъём-отбой, зарядка, облегчённый завтрак, карантин выстроился в коридоре. Сержанты, вытянувшись, стояли напротив. Удивительно, но верхние крючки на хэбешках у них были застёгнуты, ремни подтянуты, а не болтались, как обычно. Что-то произошло.
Перед нами появился незнакомый старший сержант.
-Я – заместитель командира войскового приёмника, старший сержант Милёшкин,-
медленно, раздельно проговорил он. Не нужно было слишком разбираться в солдатской иерархии, чтобы понять, что в отличие от наших сержантов-шнурков, прослуживших чуть больше полугода, это – дед. Хэбешка на нём была почти белого цвета. Позже я узнал, что для этого её вымачивают в хлорке. Сапоги, сбитые гармошкой, ослепительно сверкали. Погоны были пришиты по-особому, а попросту вшиты. Сияющая бляха поясного ремня едва держалась под нижней пуговицей мундира. На груди красовались два ряда разноцветных значков. Невысокого роста, коренастый, какой-то весь ладный, старший сержант внимательно смотрел на нас, вглядываясь по очереди в каждого. Потом он качнулся на своих высоченных, набитых каблуках и, скрипя сапогами, прошёлся вдоль строя.
Мне вдруг стало смешно. Я увидел, что наши строгие сержанты, оказывается, боятся его. И боятся больше, чем мы их. Так же, как и мы, они стояли не шелохнувшись.
-Так,-
Милёшкин остановился прямо передо мной:
— Говорят, ты в политике сечёшь?
Из всего карантина я первым, выучив, оттараторил наизусть текст присяги, за что был признан башковитым.
-Так точно! Товарищ старший сержант,-
выкрикнул я, глядя прямо перед собой.
-Так,-
он ткнул меня пальцем в живот:
-Будешь писать мне конспект по политзанятиям.
Пройдя несколько шагов, остановился.
-Ты!-
Указал он на следующего:
-Будешь чистить мои сапоги.
Неторопясь, двинулся дальше:
-Ты! Будешь гладить мои брюки. Ты! Будешь драить бляху.
Так он дошёл до конца коридора и повернулся:
-Кого назвал, выйти из строя!
Мы сделали два шага вперёд.
-Направо! Шагом марш!
В умывальнике нас собралось шесть человек. Славяне. Так он стал нас называть. Андрюха
тоже был здесь. Толпясь у приоткрытой двери, мы с интересом наблюдали, что же будет дальше.
В полной тишине, скрипнув сапогами, Милёшкин опять двинулся вдоль строя и вдруг, резко остановившись, громко заорал:
-Ну и кто сказал, что в Красной армии нет расовой дискриминации?
Прокашлявшись, он ещё громче рявкнул:
-Лечь!
Строй рухнул.
-Встать!
Все вскочили.
-Лечь!
Так длилось, пока ему не надоело. Поручив продолжать одному из сержантов, он подошёл к нам:
-Чего встали? Я же сказал, чем заниматься.
-Товарищ старший сержант, так всё же на вас.
-В каптёрке у старшины второй комплект моего омбундирования имеется. Вперёд…
Все выскочили из умывальника.
-Пошли со мной,-
махнул мне рукой. Мы подошли к его тумбочке.
-Держи,-
протянул он тетрадку, линейку и школьный учебник по истории.
-Садись в ленинской комнате. Напишешь про Сталинградскую битву двадцать сантиметров. П-а-нял?-
подчёркнуто выговорил через «а» с ударением на последнем слоге.
-Понял,-
ответил я правильно.
-Один наряд вне очереди. П-а-нял,-
показал он палец, опять сделав ударение на последнем слоге.
-П-а-нял,-
на этот раз произнёс я, как Милёшкин.
-Вот теперь вижу, что п-а-нял,-
удовлетворённо хмыкнул он и вышел.
Я засел в ленинской комнате, открыл учебник и, не долго думая, передрал в тетрадку параграф, где рассказывалось о Сталинградской битве.
Вечером пришёл замполит, и в той же комнате перед всем карантином Милёшкин,
краснея и заикаясь, читал по тетрадке написанный мною доклад. С трудом справившись
с этим и дождавшись конца политзанятий, он подошёл ко мне с грозным видом:
-Я тебе, сколько приказывал написать? А ты накатал целых полметра. Да ещё корявым подчерком. Балда!


6.СОЛДАТ ДОЛЖЕН СТОЙКО ПЕРЕНОСИТЬ ТЯГОТЫ ВОИНСКОЙ СЛУЖБЫ.
С появлением в карантине Милёшкина тянуть солдатскую лямку стало значительно труднее. Азиатов и кавказцев он не любил, называя их, не как все: рядовыми, солдатами, бойцами, а не иначе, как союзниками или попросту чурками. Но и нам доставалось не меньше. Увидев не застёгнутый верхний крючок, он, засунув за воротник палец, одним взмахом отрывал на куртке все пуговицы с криком:
-Тридцать секунд, пришить! Не успеваем?
И всё повторялось сначала. После пятого раза, исколов в кровь иголкой пальцы, попавший под руку солдат кое-как успевал уложиться в назначенный срок.
Старший сержант, будучи кандидатом в мастера спорта по гимнастике, работу на снарядах уважал. Объявив, что каждый из нас через месяц должен десять раз подтягиваться и шесть раз делать подъём переворотом, он приступил к делу. Первым попался Андрюха. Высокий и полный мой друг завис на перекладине.
-Прессом работай! Прессом,-
орал, стоящий рядом Милёшкин, но ничего не получалось.
-Сейчас помогу,-
успокоил его старший сержант и вытащил из ножен штык-нож у стоящего рядом и глазеющего на этот театр дневального. Он подошёл и размахнулся, собираясь воткнуть нож Андрюхе в мягкое место. Тот заревел, как раненый зверь, и, сделав выход силой, взлетел вверх.
-Ну вот, а говорил, что пресса нету,-
Милёшкин вернул нож дневальному.
Но этим физические экзекуции не ограничивались. Перед построением на завтрак, обед и ужин каждый должен был подтянуться десять раз. И кому это не удавалось, оставался тренироваться. Их приводили в столовую отдельным строем, когда там было всё уже съедено.
Но полнейший кошмар начинался на плацу во время занятий по строевой подготовке. Чем-то непонравившегося солдата, Милёшкин мог заставить стоять на одной ноге с высоко поднятой другой неопределённое время, пока сам перекуривал.
Короче говоря, жизнь становилась лучше, жизнь становилась веселее.

7.ЗА МЕСТО ПОД СОЛНЦЕМ…
После утренней зарядки в умывальнике образовалась свалка. Не поделили жиденькую струйку из крана. Когда я вошёл с полотенцем через плечо, толпа чурбанов теснила моего Андрюху к окну. Замерев на секунду, я подбежал и присел на четвереньки позади одного из них. Андрей, увидев это, размахнулся и звонко шлёпнул его в лоб. Тот, перелетев через меня, растянулся на полу. Чурки разом разбежались. Но один остался стоять посредине комнаты. Я вскочил и бросился на него, целясь кулаком в солнечное сплетение. Но рука провалилась в пустоту, и сильный удар в бок сбил с ног. Он легко перепрыгнул через меня и оказался лицом к лицу с Андрюхой. Я опять вскочил и схватил стоящую в углу швабру..
-Смирно!-
резкий голос Милёшкина парализовал всех.
-Поставь швабру на место,-
спокойно бросил он мне и подошёл к стоящему перед Андрюхой:
-Как зовут, джигит?
-Курбанов Магомед,-
вытянулся тот.
-Ты что, каратист?
-У меня чёрный пояс.
-Так. Посмотрим, на что ты способен. Ну-ка все вон отсюда,-
прикрикнул Милёшкин. Через минуту он тоже вышел из умывальника, потирая ушибленное колено. С этого момента Магомеда Курбанова было приказано звать Мишей, и стал он отвечать за пилотку старшего сержанта.
Днем на строевых занятиях во время перекура Миша подошёл ко мне:
-А, правда, что вы с Андреем из Ленинграда?
-Правда.
-А где это?
-Ну, ты даёшь. На севере. На Балтийском море,-
я даже рассмеялся.
А я из Дагестана. Это на Каспийском море. Слушай, не обижайся. Давай дружить,-
Он внимательно уставился прямо мне в лицо. Я опять засмеялся от такой наивности:
-Ну, давай.
Он широко заулыбался, показывая два ряда ослепительно белых зубов. Действительно было смешно. А смешно ли?.. Мне ещё многое предстояло узнать. Например, предстояло
узнать, что означает слово друг для даргинца.

8.НА ВЕРНОСТЬ РОДИНЕ!
Милёшкин в карантине разговаривать разрешал только по-русски. Услышав где-нибудь в курилке незнакомую речь, старший сержант приходил в ярость, применяя к нарушителям самые суровые меры воздействия. Как ни странно, но это довольно быстро возымело эффект. Коряво, с жутким акцентом, перевирая слова, но все заговорили, как надо. В любой казарменной перепалке обычным делом было услышать что-нибудь вроде:
-Кто брюк на мой тумбочка поставил?
И в том же роде. Но дело с изучением текста присяги пошло на лад.
Часто по вечерам стал заходить замполит и лично проводить занятия.
Более сексуально озабоченного человека, чем этот пожилой майор, мне встречать не приходилось. Беседу он начинал с чтения какой-нибудь статьи из мятой, извлечённой из кармана газеты, необязательно свежей. Но хватало его не более чем на пять минут. Зацепившись за обыкновенную, ничего не значащую фразу, он переключался на женский вопрос и, вдохновляясь, распылялся до невозможности. Читая об империалистах США, следовал гневный вывод, что все они – проститутки. После чего начинался фундаментальный доклад о проблемах проституции во всём мире. В сексуальных вопросах разбирался майор основательно. Он мог часами рассказывать об эротических росписях старинных индийских храмов или ещё что-нибудь в этом роде. Так что в данной области подготовку мы получили солидную. Вполне достаточную, чтобы стать настоящими воинами.
И вот этот день, по мнению наших командиров самый главный в жизни каждого солдата, настал. Настал день принятия присяги.
Готовиться к празднику начали заранее. Разметили плац. Подготовили места для остей. Но в торжественный день с самого утра зарядил проливной дождь, и мероприятие пришлось перенести в полковой клуб.
В первый раз на завтраке наелись до сыта. Обед не понадобился, потому что ко многим понаехали родственники с полными сумками. К кому не приехали, тоже в обиде не остались, уплетая пайки своих уже сытых товарищей.
…В одной руке я держал карабин, а в другой красную атласную папку с текстом присяги. Произнося заученные слова, всё время думал:
-Зачем было это зубрить, когда просто можно прочитать?


Но я был не прав. Потом разыгрался настоящий цирк. Союзники, начисто забыв всю сержантскую науку, путая слова и фразы, выдавали такое, что удержаться от смеха было просто подвигом.
Наконец всё закончилось. Появилась возможность встретиться с родными. Даже появилась возможность выйти за территорию части, но для этого нужно было спросить разрешение у дежурного по полку. Дежурным был наш замполит.
-Товарищ майор, разрешите обратиться?-
приложил я руку к фуражке.
-Разрешаю,-
высокомерно повернулся он, придирчиво осмотрел нас с Андрюхой, скользнул глазами по моей маме и зацепился взглядом за Андрюхину сестру.
-Разрешите за КПП,-
встрял Андрюха. Майор сделал серьёзное лицо:
-Значит, спиртного ни-ни. А насчёт случайных встреч…
У меня засосало под ложечкой от предчувствия стать слушателем пространной лекции о проблемах полового воспитания подрастающего поколения.
-Ладно, идите,-
вдруг, махнул рукой замполит, потому что к нему уже подходил другой солдат, ведя под руку очень красивую женщину средних лет.
Расстелив на лесной полянке скатерть, моя мама, не переставая причитать, какими мы стали худенькими, расставляла домашние деликатесы, от одного запаха которых кружилась голова.
-Ваш командир сказал, что нельзя,-
пролепетала Андрюхина сестра, доставая бутылку вина.
-Правильно сказал,-
подтвердил Андрюха, зубами открывая пробку. Вино ударило в голову, но до конца прочувствовать это, не было времени. Помидоры мы закусывали тортом, заедая всё это яблоками. Мама не сводила с меня глаз и всё время плакала.
Наступил вечер, а с ним и время расставаться.
-Мы – вроде ничего, но ты всё равно не дыши,-
поучал меня Андрюха, когда мы, проводив своих, возвращались в карантин. Но опасения оказались напрасными. Сержанты были сами навеселе. А Милёшкин откровенно храпел на койке.
После ужина в клубе показывали фильм «А зори здесь тихие». Я смотрел его на гражданке. Но здесь он воспринимался совсем иначе. Как только на экране замелькали
кадры, когда голые девушки мылись в бане, зал взорвался:
-Назад крути! Давай ещё раз!-
ревела публика, топая ногами. В другой раз эти беспорядки прекратили бы незамедлительно. Но дежурным по части был наш замполит, и после популярной лекции о красоте обнажённого женского тела, этот эпизод повторялся трижды.
Так закончился торжественный день принятия клятвы на верность Родине.

9.ЭТО – КРАСИВО!
Праздник закончился. Карантин постигал курс молодого бойца. Хоть и не большие, но в жизни произошли перемены. От политзанятий осталась лишь борьба со сном при просмотре программы «Время». Зубрёжка текста присяги сменилась зубрёжкой уставов.
В войсковом приёмнике стало появляться много незнакомых ранее офицеров и прапорщиков.
На стенах висели потрёпанные плакаты.
-Это – СКС. Самозарядный карабин Симонова,-
объяснял заместитель командира полка по вооружению, разбирая на столе винтовку.
-Товарищ подполковник, у всех в армии автоматы, а почему у нас карабины?-
вырвалось у меня. Тот даже подпрыгнул:
-Что такое автомат? Просто пули разбрасывать. По цели чисто работать можно только из карабина. А строевые приёмы? По телевизору видели, когда высоких гостей встречают, почётный караул ведь СКС-ами вооружён. Это же красиво! Искренность, с которой он говорил, невольно вызывала уважение.
Потом было стрельбище. До армии, несколько лет занимаясь стрельбой в школьном тире из малокалиберной винтовки, я совсем неплохо научился это делать. Но из карабина стрелять было проще и интереснее.
-Восемь, восемь, девять, десять, десять. Ты раньше занимался стрельбой?-
старшина склонился к моей мишени.
-Никак нет, товарищ прапорщик,-
не моргнув глазом, соврал я.
-Молодец! Далеко пойдёшь,-
он хлопнул меня по плечу.
На стрельбы мы ходили часто. Мне это нравилось. Но после нужно было чистить карабин, который проверял Милёшкин. Выслушав от старшего сержанта всё, что он про каждого из нас думает, приходилось начинать процедуру сначала. И только после пятого раза, услышав:
-Ну, ладно, сойдёт для начала,-
можно было смазать оружие и поставить в пирамиду.

10.БУДЕМ ЖИТЬ!
Если до присяги мы мало сталкивались с остальными солдатами полка, их попросту не подпускали к нам, то теперь они частенько стали появляться в карантине. И почти всегда одни и те же. Было не понятно, что их тянет сюда? Хотя позже очень просто всё объяснилось. В казармах царили свои суровые порядки, диктуемые безжалостной дедовщиной. Найти там своё место, противопоставив себя этому, было совсем непросто.
И люди, которые не смогли выдержать, опускались, превращаясь в рабов. Желание хоть как-то самоутвердиться, оторваться за свои обиды на беззащитных молодых солдатах, гнало их в войсковой приёмник. Кстати, из таких отверженных впоследствии и получались самые крутые деды. Разумеется, вся их крутизна выражалась только в одном, в унижении слабого. При малейшем отпоре от такой крутизны не оставалось и следа кроме лаянья и угроз, да и то издали.
Заступив дневальным в тот день, я до обеда драил полы. Потом встал к тумбочке. Веки слипались от усталости. В коридоре появился маленький, чурбанистого вида солдатик и, осмотревшись, направился мимо меня. Замешкавшись, я не вовремя отдал честь.
-Ты что, салабон, перепух?-
чурка остановился напротив. Я молча смотрел прямо на него.
-Ты что, оглох?-
он больно наступил сапогом мне на ногу и потянулся, пытаясь схватить за нос. Я отбил его руку и костяшками пальцев, сжатых в кулак, не размахиваясь, сверху вниз щёлкнул его в переносицу. Это был фирменный приём. В Ленинграде так дрались только у нас в парке Победы. Он ойкнул и мешком плюхнулся на пол.
-Ну, ты даёшь! Далеко пойдёшь,-
рядом появился Милёшкин.
-Смирно!-
команда заставила замереть выскочивших в коридор солдат. Как на зло, в карантин вошёл командир войскового приёмника.
Через час я сидел на табуретке, опустив голову на стол, в отделении временного задержания при полковой караулке. За стеной слышалась ругань. Подходило время смены караула, и сержант проверял чистоту помещения перед сдачей. Утром меня должны были отвезти на гарнизонную гауптвахту.
Губа – это плохо. А для молодого солдата – это совсем труба!
-Швыдче! Швыдче!-
кривоногий конвоир в малиновых погонах ударил меня в спину, втолкнув в камеру. Загремели засовы закрывающейся двери. Заслонившись рукой от яркого света, исходящего от висящей под потолком лампочки, я обвёл взглядом сидящих в ряд таких же бедолаг, как и сам. Увидев свободное место, молча подошёл и, присев на корточки, привалился спиной к холодной стене. На меня никто не обратил никакого внимания.
В висках стучало. События сегодняшнего дня причудливыми мультиками лезли одно на другое. Даже не верилось, что удалось дожить до вечера. Не успел командирский газик, на котором меня сюда привёз начальник приёмника, выехать за ворота, как со всех сторон, словно свора бешеных псов, набросились придурки в малиновых погонах. Для начала, пиная сапогами, раздели до гола и обыскали, заглядывая во все щели моего организма. Потом был какой-то двор, заваленный брёвнами, где мне предстояло абсолютно тупым топором рубить берёзовые поленья. Через десять минут такой работы на ладонях вздулись пузыри. Из двери напротив вышел маленький старичок в полковничьих погонах и направился ко мне. Я вытянулся по стойке смирно. Он взял у меня из рук топор и с видом знатока провёл большим пальцем по лезвию.
-Это очень острый топор!-
сделав круглые глаза, возмущённо заключил он и несколько раз трахнул им о лежащий рядом булыжник.
-Продолжать! И энергичнее,-
вернул он мне топор. Как долго продолжался этот идиотизм, я сообразить не мог. Счёт времени потерялся. Обед промелькнул, как будто его и не было. Наша полковая капуста на воде сейчас представлялась слаще пряников.
Строевая подготовка на губе не преследует цели научить солдата строевым приёмам. Единственная её задача измотать, чтобы ты потерял человеческое обличие. Ощущая пылающим затылком холодную стену, я всё время силился вспомнить:
А был ли ужин?
Нестерпимо хотелось есть. Нет, всё же что-то такое было. Потому что мытьё полов после ужина было точно. Мокрая грязь от тряпки попала в лопнувшие мозоли на ладонях, а вода, по-моему, была солёная. Высыхающие полы сразу же покрывались белым налётом.
Я украдкой попробовал на вкус. Точно. Соль. Руки горели огнём.
Голова продолжала раскаляться, но тело начинал сковывать холод. Загремели засовы. Дверь открылась.
-Встать! Смирно!-
в камеру вошёл сержант. Все закопошились, медленно поднимаясь. За сержантом
появился тот самый старичок в полковничьих погонах. Он сделал доброе лицо и ласково прошамкал:
-Ну, как дела, сынки?
Ответом ему были угрюмые взгляды.
-Да вы не бойтесь. Если что нужно, спрашивайте. Я же понимаю,-
голос его подкупал лаской и состраданием.
-Товарищ полковник, нам бы шинели. Холодно,-
послышалось со всех сторон. Он, не меняя выражения лица, снял со стоящего рядом сержанта пилотку, намотал её на руку и, подойдя к маленькому, зарешечённому окошку, резким движением выбил стекло. В камеру ворвалась струя холодного воздуха.
-Шинелей не давать!-
бросило он, повернувшись к сержанту, и вышел. Тут же в камеру ворвалась всё та же свора бешеных псов и, сбивая нас с ног, приступила к повальному обыску.
-За каждую найденную сигарету дополнительно пять суток, за спичку – двое суток. Стройся получать самолёты,-
прокричал сержант.
Самолёт – это такая обструганная доска, длиной около метра. Предназначена она, чтобы на ней спать. Помещается на её площади ровно одна третья часть твоего тела. Отполирована эта доска, очевидно за многие годы, телами узников до блеска.
Получив свой самолёт, я отошёл в сторону, положил его на пол и, усевшись, опять прижался спиной к стене. Не знаю. Вероятно, задремав, застонал во сне. Проснулся оттого, что кто-то, наклонившись, смотрел мне прямо в лицо. Я открыл глаза. Передо мной на корточках сидел какой-то армянин с огромным носом:
-Что, да-ра-гой, плохо?
-Ой, Ара, совсем хана,-
не отрывая затылка от стены, прошептал я.
-Ничего, сейчас,-
он расстегнул брюки и вывернул верхнюю часть на изнанку. По всему поясу с внутренней стороны остро отточенными с одной стороны спичками были приколоты окурки. Выбрав самый большой, он протянул его мне. Другой, почмокав губами, вставил себе в рот. Ловко зажёг о натянутую на колене брючину спичку и протянул мне огонёк:
-Не бойся. До утра никто не войдёт.
Прикурив, я глубоко затянулся. Голову повело, но сразу стало как-то легче.
-Ну, как?-
две струйки дыма вырвались из его огромного носа.
-Будем жить!-
оторвал я затылок от стены.
-И вентиляцию нам организовали,-
засмеялся он, показывая на разбитое окно.
Уже через день в промежутках между тычками и побоями я научился собирать окурки.
А на третий день на работах, пока арестованные отвлекали зазевавшегося конвоира, выпросил у случайно подвернувшегося штатского начатую пачку сигарет, которую тут же разорвали и спрятали так, что найти её было бы невозможно даже на страшном суде.
Со спичками дело обстояло сложнее. Но выручал мой более удачливый, долгоносый приятель.
Десять дней пролетели, как в сказке. Сидя на заднем сиденье командирского газика, который вёз меня назад в часть, я только теперь понял, почему в полку его называли инвалидкой. Начальник штаба, бывший в гарнизоне по своим делам и заскочивший на обратном пути забрать меня, сидел рядом с водителем, ничего не спрашивая и не разговаривая. В полку его за глаза называли Табуреткиным. Наверное, за его фамилию – Деревянченко. Но солдаты говорили, что мужик он хороший. Сейчас я ему был благодарен за молчание.
На губе у меня появилась привычка, раздумывая, мысленно разговаривать с собой.
А мысли были невесёлые. За десять дней этого кошмара я так и не смог понять одной вещи. Чёрт с ним с этим старичком-полковником, который, вероятно, уже по жизни убогий. Но что же творится с солдатами в гарнизоне? Они вроде бы такие же ребята, как и мы. Откуда у них такая неприкрытая ненависть к нам. Я же сам видел, как, пиная нас сапогами и издеваясь, они получают истинное наслаждение от этого. Неужели их сюда набирают таких? Нет, они здесь такими становятся.
Много лет спустя, когда в стране уже во всю творился этот неописуемый бардак, сидя
у телевизора, я смотрел, как полковник внутренних войск, явно любуясь собой,
с гордостью говорил с экрана:
-Теперь служба во внутренних войсках стала престижной. Молодёжь хочет служить
у нас.
Нет. Я не согласен. Не служба ваша стала престижной. Общество наше куда-то сдвинулось, совершенно разучившись отличать белое от чёрного. Ведь очень важно против кого ты воюешь. Что значит внутренние войска? Значит, воюют внутри. Значит, воюют против собственного народа. Хотелось бы мне посмотреть на этих героев, которые избивали меня в камере, если бы встретился я с любым из них в другом месте. В какую бы форму их теперь не одевали и как бы не называли, суть их службы – издеваться над
безоружными, бесправными людьми и находить в этом удовлетворение. Эти престижные войска и увольняют-то в запас на несколько месяцев раньше, чем остальных, чтобы они, сменив свои малиновые погоны, успели втихаря доехать до дома. И не дай бог, такой гвардеец попадётся едущим на дембиль солдатам где-нибудь в поезде.
-Товарищ старший сержант, рядовой Маслов прибыл для дальнейшего прохождения службы,-
я, вытянувшись, стоял перед Милёшкиным. Он слушал, не сводя глаз с моих рук. Потом показал на табуретку:
-Садись. Разувайся.
Стягивать сапоги с опухших ног было больно.
-М-да,-
промычал Милёшкин, осматривая кровавые пятна на портянках, и повернулся к стоящим за его спиной сержантам:
-Этого три дня в наряды не назначать.
Выкурив с Андрюхой в умывальнике сразу полпачки сигарет с фильтром, где он их только достал, я, дождавшись отбоя, с огромным наслаждением повалился на свою койку:
-Будем жить!