Горький Горький сладкого Быкова

Автор: bjakinist. (Быков Д. Л. Был ли Горький?.. — М.: АСТ: Астрель, 2009. — 348 с., ил.)
Писатель, поэт, публицист, а нынче и записной куплетист Дмитрий Быков выпустил книгу о Буревестнике революции. Не странно ли? Еще года четыре назад на ТВ он так кипуче, так пенисто воспевал застой 70-х, так зловеще уверял нас, что и нынешний застой — благо, нами еще не оцененное. В этой аллилуйе брежневскому глубокому самоудовлетворению, биографически Быкову почти не знакомому, прозвучало что-то фальшивое. Что ж, ПРОДАЛСЯ?..

Каюсь: тогда Быков показался мне несколько э-э, пИнгвином, но пИнгвином не глупым, а очень даже себе на уме.

И вот, нате вам: Горький актуален, ибо «он учил не мириться, не соглашаться, не останавливаться — словом, вылезать из того болота, которое сегодня, после многих лет бурь и путаницы, выглядит таким уютным» (с. 347 — 348).

Что ж, Дмитрий Быков не только признанный мастер слова, но и большой артист мысли, и новые вызовы времени он чует острее, чем Ноздрев — драку.

Не скажу, что система взглядов автора показалась мне такой же убедительной, как и основной тезис его книги, но… В целом это полезное чтение. Быков пишет не только занимательно, он не только старается (ОЧЕНЬ старается) быть по видимости объективным. Главное — ему интересен сам предмет разговора, объект не столько его изучения, сколько интерпретации — Максим Горький, его жизненный путь и опыт трансформации из бомжа в сложного, отнюдь не безусловного попутчика революции, а потом и в верного Сталину «империалиста»…

Возможно, зыбкость авторской позиции отчасти из-за этого: Д. Быков пишет не столько о нашем позавчера, сколько о сегодня и завтра, о том, что лепится из пластилина эпохи нашими же ручонками. Нерв современности так сложно, во все ткани книги, распространен здесь, что прямые аллюзии в лоб выглядят даже и грубовато. Например: «Александр III укреплял вертикаль власти» (с. 32) или, о разгоне студенческой демонстрации в 1901 году: «идиотская мера обожравшихся властью прохвостов» (с. 43)…

С первых же страниц Быков раскрывает главный секрет Горького — он вовсе не тот, за кого выдавала его внушенная нам школой репутация Буревестника революции и великого гуманиста: Горький «рассматривает человека от такого минуса, что любое — даже малейшее — проявление милосердия или самовоспитания начинает ему казаться чудом, достойным слез умиления» (с. 20).

Выросший среди унижений и хронического, как насморк, мордопобоища, под властью вполне садистического дедульки Каширина, мог бы он быть иным? Впрочем, «зол и сентиментален» — это в определенной мере можно сказать и о Горьком (в интерпретации Быкова). Прекрасно им знаемый ТАКОЙ мир Горький не принимал, желая его переделать и мечтая о человеке, вполне еще небывалом. Байронист? Печорин?.. Да, «Горький — пролетарский Печорин». Но «Печорин себя ненавидит — Горький полагает себя сверхчеловеком», с. 54.

Дальше немало страниц автор посвящает тому, чего уж точно до сих пор нет в школьных учебниках — ницшеанству Максима Горького. И интересный факт получается: идею о Сверхчеловеке (=Новом человеке) Горький не вычитал, а пришел к ней вполне самостоятельно, возможно, еще до знакомства с главными трудами Ф. Ницше. Во всяком случае, Быков доказывает это вполне убедительно. Что ж, наибольшее наше литературное впечатление — это всегда собственный жизненный опыт, сброшюрованный «духом эпохи».

«Без всякого детального знакомства с Ницше Горький принес в литературу главное, что способно обеспечить успех: он пообещал будущее», с. 78.

Впрочем, сам Быков на дистанции времени оценивает ранние творения Горького (и даже отдельные стороны его творчества в целом) до жестокости сдержанно, хотя, конечно, видимость объективности запасливо за собой оставляет:

«Заметим, что Горький часто гремит натужным пафосом, многословием, что его повести — почти всегда цепочка хаотически нанизанных эпизодов, а его публицистика — жестяное громыханье, в котором человеческие слова — большая редкость, но вот где ему никогда не изменяет вкус, талант и изобретательность, так это в сатире», с. 208.

Чувствуется, что Быков изо всех сил пытается нащупать, где Буревестнику можно было бы по-человечески посочувствовать. Но увы и ах, жовиальная натура Дмитрия Быкова беспомощно, как яичный желток (мне показалось), растекается по стальной скорлупе горьковской закрытой души. Обвинять же по ходу дела Алексея Максимовича в том, что голодающим и начинающим он помогал, дабы польстить себе, сверхчеловеку, — согласитесь, это звучит нелепо и даже несколько личностно…

Отчаявшись, автор обнажает резцы: «Все-таки он (Горький, — В. Б.) был человек холодный, более озабоченный поиском чего-то небывалого — а все человеческое решительно его не удовлетворяло; любить он мог только то, что стояло бы во всех отношениях выше, чем он (вот почему, кстати, его так высоко ценила Гиппиус — сама такая» (с. 106).

Впрочем, не бездны горьковской души волнуют Дмитрия Быкова, а то, что на языке школьного сочинения называется «духовными исканиями героя». КАК вчерашний босяк-ницшеанец мог стать певцом сталинского «лесоповала»?!.. Логика именно ТАКОЙ эволюции, на мой взгляд, ясна с порога. Но с Горьким все сложнее, контрапунктивнее!

Да, предпосылка к будущему консерватору и имперцу коренилась в люмпенском опыте Алеши Пешкова:

«Горький — человек ниоткуда, ни в одном классе не ужившийся, — слишком ясно сознавал свои бездны и бездны того народа, среди которого жил. Отсюда его фанатичная вера в некие великие, ограничивающие силы: государство, культуру, даже в бога, если этот бог будет не церковным, а новым, рукотворным, результатом коллективного творчества, общественного договора, если хотите», с. 138.

Вот откуда у позднего Горького такая экзальтированная вера в социализм, с явным оттенком фанатизма…

Хотя, кстати, мы помним, Буревестник радостно накаркал революцию 1905 года, но Февраль и Октябрь 1917-го решительно осудил. Он увидел в них вакханалию насилия, разрушение культуры. Его взволнованная публицистика и рассказы тех лет — едва ли не лучшее, что создал Горький, по оценке автора книги.

Итак, социалистической революции не принял, а социализм «по-сталински» воспел?!..

Быков почти «извиняет» Горького тем, что тот дал себя убедить, будто сталинизм есть единственная альтернатива фашизму. Хотя непосредственно перед возвращением Горький мог видеть лишь лицо итальянского фашизма, совсем не такое отталкивающее, как лицо нацизма. (Кстати, некоторые социальные программы Муссолини осуществлял задолго до того, как к ним приступили в Стране Советов).

Чисто житейских причин возвращения Горького в СССР Быков почти не касается, не желая размениваться на сплетни и домыслы — и, возможно, в этом он прав. Но в любом случае, автор решительно опровергает легенду о том, будто Горький был «пленником» и «жертвой» Сталина. Вовсе нет:

«Горький не просто не возражал против этого режима — он дал ему логику, лексику, выдумал универсальное обоснование, и этот его путь вполне логичен, он был не из тех, кто изменяет своим принципам… Как он решил в двадцатых, что нет силы, кроме большевиков, которая была бы способна спасти Россию — так с этой платформы никуда и не сдвинулся. Это достойно не только порицания, но и уважения, — не будем же лукавить» (с. 317).

Даже Беломорканал и Соловки воспеты им совершенно искренне: «Соловки потому и вызывают у Горького такой интерес, потому и становятся темой его публицистики, что здесь в реальности осуществляется то, о чем мечтал он: новых людей, полубогов, можно сделать только из тех, кому нечего терять» (сс. 293 — 294).

Убежденность в правоте «дела Сталина» (а также и страх?.. Или оторванность от реальности, отчасти, быть может, сознательная?..) была такова, что вопреки опять же легенде Горький в 30-е очень редко заступался за репрессированных, и то, если они были биографически близки ему.

Даже признанных литераторов обошел Буревестник опекой, зато позволял себе резкую и далеко не всегда справедливую критику их творений, которая вполне могла завершиться оргвыводами со стороны деловитых и компетентных «органов».

Кстати, патриарх советской литературы в 30-е выглядит твердокаменным консерватором, выступившим против свободного художнического поиска, нивелирующим язык и низводящим смысл к прописям. «Странное и необъяснимое желание свести все к простоте, к линейности» (с. 311), — негодует Быков. А просветители, святители и прочие романтики-утописты и все таковы, мой дорогой: «училки» они по духу! И возраст лишь обостряет эту особенность…

Но быть может, автор клевещет или, скажем мягче, «додумывает»? Тогда вот вам и медицинский факт. На смертном одре Горький уже синел, задыхался, но явился товарищ Сталин — и Буревестник воспрянул, продержавшись еще несколько дней. Это ж как надо было плениться «кремлевским горцем»!..

(Впрочем, здесь Быков подыгрывает себе: навстречу вождю вспорхнула не душа Буревестника, а химия лишь взыграла — Горькому сделали стимулирующий укол. Не уточнив это решающее в данном случае обстоятельство, автор заставляет информированного читателя отнестись к книге с дополнительной осторожностью…)

Итак, никакого Горького Сталин не отравлял, автор «Матери» был вождю еще очень нужен, — решительно утверждает Быков. И думается, здесь автор точно не смухлевал.

Ну-с, с Горьким мы более-менее разобрались (с Горьким в интерпретации Д. Быкова). И теперь настает черед самого Дмитрия Быкова — вернее, того «образа автора», каким предстает он в книге о чужом (и чуждом во многом) ему человеке…

Разлом между ним и его героем здесь не просто глубокий —сущностный. Горький знаменует собой начало того процесса (кризиса гуманизма), финал которого ощущает в себе и вокруг себя Быков. Вернее, и здесь без контрапункта не обошлось. Еще лет десять назад Горький со своим ницшеанством плюс сталинизмом мог показаться безнадежной «историей литературы».

История тогда, как мы помним, «закончилась». Казалось, навсегда восторжествовали идеи либерализма в экономике, а в политике — идеи демократии и социальных гарантий (плюс диктат политкорректности, терпимости, мультикультурализма и т. д.), — все те «фишки» и «фенечки» Запада, которые были им выстраданы в ходе бурной первой половины 20 века и которые очевидно дороги Дмитрию Быкову. Дороги они также и мне, и, полагаю, любому осторожному, разумному человеку. Но в последние годы все эти, казалось, бесспорные ценности вступили в полосу очевидного кризиса.

И дело не только в конкретных экономических, социальных, демографических и т. п. проблемах современного мира — опасным «вызовом» времени стала и психологическая усталость людей, пресыщение… гуманизмом. Налицо признаки того самого «кризиса гуманизма», который сто лет назад был первой тучкой грядущих бурь на пышно закатном небе изнежившей себя гуманизмом-либерализмом-позитивизмом «бель эпок». Рифма очевидна — и только ли это совпаденье по форме?..

Так, русская история (по Быкову) есть некий пульсирующий процесс с вектором к самоповтору, а тем самым и к самоистощению. Примерно раз в сотню лет (вы годы считаете?..:-)) архаичная и бесчеловечная государственная машина разлетается под ударами мощных витальных сил народа — однако роковым образом результатом этого взрыва бывает «лишь восстановление прежних империй, но в сокращенном, упрощенном и ухудшенном виде», с. 154.

Думается, закос в политический памфлет у Быкова здесь очевиден. На самом деле и «взрывы» не походили один на другой, и империи не всегда «ухудшались»… Но бесспорным остается все-таки главное: не менялся характер отношений государства и общества, государства и народа, государства и личности.

Удивительное дело! В свете этого печального факта Быков даже готов пойти по стопам Горького, готов увидеть в советском «эксперименте» безнадежную (ну, Горький-то еще верил, что небезнадежную!) попытку «вытащить русскую историю из круга бесконечных циклических повторений», ведь большевистский эксперимент «нес преодоление вековечной и беспросветной отсталости, привносил в русскую историю какую-никакую вертикальную мобильность, снимал сословные барьеры, уничтожал чудовищный зазор между элитой и массой… Это уж личный выбор России, что от всего прогресса она через семьдесят лет избавилась, а пытки благополучно продолжила», с. 206.

Ну, теперь-то становится ясным его панегирик брежневским 70-м, этой золотой осени советского проекта. Странно, однако ж, что пору посадки автор оценивает в одной нравственной парадигме, а сбор урожая — совершенно в другой. И верьте ему же после этого, будто прогресса не произошло!..

Быть (по видимости) объективным историком — и острым публицистом, либералом в экономике — и социальным гуманистом, звать тяжкие, вероятно, для населения реформы — и призывать при этом к спокойствию, парить на словах Буревестником, имея бытовую возможность уютно отсидеться в щели успешным пИнгвином, — все это противоречия не одного Дмитрия Быкова, но и его поколения, и всей его тусовки, и — гораздо шире — всего нашего времени, ВСЕХ НАС, и всего современного мира в целом. Это слишком хитро запутанный узел, который чешет кадык ежедень на бытовом уровне и особенно, если мы встанем с этой петлей на шее на табуретку реальной политики.

Противоречия времени проявляются и в стиле нынешнего режима (который Быков так не любит или разлюбил очень вовремя) — в его идеологической эклектике, где в советский салат оливье намешаны либерализм, социал-демократическая риторика, а также православие, самодержавие, народность, мультикультурализм, постмодернистские игры с пиаром, умеренно жлобский милитаризм вкупе с блатняцкой этикой и романтикой и фиг его знает, что еще, прости мою душу, господи!

Однако выковыривать какашки из салата может только нууу ооочень голодный товарищ… При этом успешно забалтывается вопрос, кто хозяин ресторана ((кстати, это блюдо только для нас — господа его, успокойтесь, не кушают).

Дмитрий Быков далек, впрочем, от всякого экстремизма, революционного кликушества и «разжигания социальной розни» (формулировочка-то!..) — хотя национальная рознь, мне почудилось, пугает его куда как больше.

И что же в сухом остатке? Понимая, что современные противоречия ведут к «энтропии» (в случае России — просто, чего там, к распаду) и одичанию, автор книги вновь возвращается к своему герою Максиму Горькому, ведь он «мечтал о том, без чего человечество не сможет существовать: о новом типе человека, сочетающего силу и культуру, гуманность и решимость, волю и сострадание» (с. 347).

Что это? Опять, в который уж раз, возвращение к просвещенческой модели, к утопическим всяким мечтаньям о человеке, который «звучит», а не просто там вякает?..

Что ж, это призыв человека культуры, призыв педагога, не потерявшего веры в разум людей. Увы, похоже, призыв «педагога» пока не услышали: книжка Быкова продается в интернет магазине «Озон» среди уцененных товаров. А жаль — неужели наша глухота или наши противоречия перевесили ее осторожные, гомеопатически тонкие взывания?..

Неужели универсальнее гениальная фраза Раневской, обращенная, кажется, ко всему человечеству: «Дети, идите на х…»?..