Антон Чехов жизнь с бородавками

Автор: bjakinist. (Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. — М.: «Б.С.Г.-Пресс», 2008. — 783 с., ил.)

«В женщинах я прежде всего люблю красоту, а в истории человечества — культуру, выражающуюся в коврах, рессорных экипажах и остроте мысли»
(А. Чехов, с. 308)

Не секрет: наши авторы пишут о великих не жизнеописания их, а жития святых. Англичане же предпочитают биографии «с бородавками» — не стыдясь понимать, что порой именно из этих бородавок и растут шедевры. Так, «по-английски», подошел к своему герою Доналд Рейфилд — профессор Лондонского универа. И разразился скандал, причем и у нас, и на Западе. Наши посчитали, что произошло чисто английское убийство репутации родного классика как записного интеллигента. На Западе оскорбились за своих прабабушек и прадедушек потомки эмигрантов первой волны… А между тем сам автор вовсе не искал сомнительных лавров папарацци, предпочтя излагать материал языком фактов и документов, с минимумом собственных толкований. Можно, конечно, злиться, но против писем без купюр всё-таки не попрешь…

Что же, эта самая подробная на сегодня биография Чехова стала «делом» против него? Э, нет: дело-то как раз намного сложнее!

Сперва о бесспорных достоинствах книги. Рейфилд избрал замечательно точный способ подачи безбрежного и пестрого материала. Он разбил его на миниглавки, буквально по несколько месяцев. Так что читатель не просто узнает, что именно поделывал автор «Каштанки» летом 1886 или в марте 1900 года, но и включается для себя незаметно в жизненный процесс со сменами дня и ночи, погод и сезонов, душевных «бурь» и телесных «невзгод». (А уж нам ли, кстати, не помнить: погода для болезненного автора была значима во всех смыслах, и как художественная краска тоже).

Парадокс: Чехов был человеком довольно закрытым, даже и дневников толком не вел, но все письма и справки в конце каждого года аккуратнейшим образом раскладывал по папкам. Можно сказать: книга Рейфилда — увлекательно изложенный архив Чехова.

И наше «кстати», опять: почему раскладывал? Всё-таки рассчитывал на бессмертие?.. И каким он реально был, Антон Павлович Чехов? Суворин вот пишет: болезненно самолюбивым. Сам Чехов считает: буйным нравом наградила его природа. Неприязненно к нему относившаяся З. Гиппиус, перед наглым блеском которой он робел, замечает жестоко: «Нормальный провинциальный доктор. Имел тонкую наблюдательность в своем пределе — и грубоватые манеры, что тоже было нормально» (с. 300).

Как раз по поводу грубоватости иных чеховских писем и восстали наши читатели-чеховеды: зачем сдирать нимб с гения? Между тем, речевой этикет изменился, и современный читатель (не ханжа!) вовсе не царапнется взглядом о не «те» выражения классика. Да и походы Чехова в бордель — дело обычное в то время и в той среде. Гораздо важнее другое: читателя не оставляет ощущение, что он вплотную приблизился к Чехову, дохнул на стекла его пенсне, но суть характера писателя и мотивы многих его поступков все-таки ускользают и от пристальной лупы дотошного Рейфилда. Или, вернее, автор книги боится расставить все точки над «i»?

Почему, например, Чехов, уже вполне больной человек, поехал на Сахалин? Творческий ли кризис погнал его за новыми впечатлениями, запутался ли он в любовных многоугольниках или — версия Рейфилда — неотступно преследовала его тень брата Николая, только что умершего от чахотки? Эпизод смерти Николая показался мне ключевым для автора книги. Чехов не только увидел пророчество и о своем конце. Долгая агония Николая была той жизнью поставленной драмой, которая раскрыла перед ним характеры самых близких. И настойчивое нежелание Антона Павловича умирать среди не очень толково ухаживающих, рыдающих и в то же время себе на уме родных подвигла его уже в самом конце «ехать подыхать» (его выражение) за границу…

Странным остается для нас и то, почему он, человек вполне со средствами, так и не зажил самостоятельной жизнью, терпя не только сутолоку близких возле себя, но и их откровенное неумение и нежелание (может быть?) устроить жизнь своего благодетеля, устроить элементарно кофмортно. Обычно говорят: потому что Чехов был слишком одинок внутренне. Рейфилд так не считает. Есть какая-то своя беспомощность и наивность в том, что выбившиеся из нужды Чеховы не смогли зажить реальными «господами». И бесконечные призывы Чехова растить свой сад, его попытки устроить свое гнездо (всегда не вполне удачные) — это мечты о несбыточном?..

Общее замечание Рейфилда, что в Чехове жили одновременно циник и идеалист, мало что объясняет.

По-английски книга называется не «Жизнь Антона Чехова», а «Антон Чехов. Жизнь». Согласитесь: важное смысловое отличие! (Хотя в целом перевод О. Макаровой прекрасен; сам Рейфилд отмечает: он гораздо живей и сочнее оригинала). Конечно, есть здесь и знаменитая фраза Чехова о том, что «в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и воздержании от мяса» (с. 377). Есть и сетования писателя на отсутствие у него «главной» идеи. Но эти духовные искания-борения интересуют Рейфилда лишь постольку-поскольку.

Равно как и главные произведения Чехова рассматриваются в контексте того, кто и что из реальной жизни послужило прототипами и прообразами для них. Однако автор погружает читателя в столь густой, наваристый бульон из этих самых реалий чеховской жизни, что теперь уже кажется: иначе, в отрыве от жизненной почвы, эти шедевры в нашем сознании больше не расцветут.

В книге есть главный герой, действительно крупный (хотя и не разгаданный до конца) человек — собственно, Антон Павлович Чехов. Подтанцовка из друзей-приятелей, родных и любимых выглядит почти удручающе (в свете цитируемых документов и фактов, естественно). Томные стенания Лики Мизиновой с угрозами умереть от чахотки, адресованные человеку, который знает, что больше десяти лет не протянет, коробят. («Эта толстая дама» (выражение отца Чехова) Лика переживет писателя на 33 года). Умный, хитрый, безвольный и истеричный Алексей Суворин (едва ли не единственный многолетний друг Чехова) предаст его через месяц после смерти «Антоши», заявив, что почивший был певцом среднего сословия, что он никогда не был и не будет большим писателем (с. 266).

Погрязший в алкоголе и наркотиках талантливый брат Николай, и пропивший свой дар брат Александр, и многоречивый хитрец-лукавец брат Миша, и деревянно религиозный отец Павел Егорович — печальное зрелище!..

Круг, в котором вращает судьба героя Рейфилда, сам этот герой характеризует так: «вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция» (с. 265). И что ни письмо — тому подтверждение!

Лишь к концу книги начинаешь осознавать трагедию человека, слишком трезвого, чтобы одурманить себя какой-то «идеей» или «верой». В свое время я услышал поразившее: «Чехов — самый страшный писатель. Гораздо страшней Достоевского». Всё видел, ничем не обольщался. И остался все-таки неразгаданным.

Быть может, болезнь, четкое знание малых сроков отпущенного (тоже загадочное для огромного большинства состояние) даст ключ к разгадке?

Странным для читателя остается и брак Чехова с Ольгой Книппер. Она (Книпшиц, в домашнем обиходе) — один из самых отрицательных персонажей в книге. (Недаром так обиделись ее потомки на Западе!). Создавая образ Аркадиной задолго до знакомства с ней, Чехов такую вот Аркадину в жизни себе напророчил: ловкую, эгоцентричную, озабоченную своей карьерой и своими удовольствиями. Шарм — шармом, но не видеть этого Чехов не мог, письма слишком красноречивы, слишком беспечна Ольга Леонардовна в них!.. Дело не только в том, что давний роман с В. И. Немировичем-Данченко продолжал тянуться, были и другие мужчины. А о том, в какой мере актриса заботилась о своем муже, есть красноречивейшее свидетельство: весной 1903 года она нанимает квартиру в Москве на 4-м этаже (без лифта) так что Чехову (уже крайне больному, год всего жизни остался) с его одышкой туда взбираться-то как? А никак: «Лестницы не бойся, Спешить некуда, будешь отдыхать на поворотах, а Шнап (собачка Книппер, — В. Б.) будет утешать тебя. Я буду тебе глупости говорить» (с. 679). И делать — милые — тоже.

Впрочем, она уберегла Чехова от перспективы умирать среди родственников — увезла в Германию. Берлинский светило, осмотрев Чехова, молча развел руками и вышел вон.

Перед смертью Чехов выпьет с лечащим врачом шампанского. Рейфилд уточняет: такова была традиция, когда врач умирал на руках врача. Так что никакого гусарства, лишь точка в диагнозе.

Чехов ушел из жизни в четвертое лето нового века, на который возлагали (и он в том числе) такие надежды. Перед занавесом они выйдут, главные фигуранты Рейфилдова «Дела о Чехове», и мы узнаем об их дальнейшей судьбе. «Старик» Суворин переживет Чехова на 8 лет и умрет от рака горла, через год от этой болезни уйдет из жизни и его бывший многолетний сотрудник старший брат Антона Александр. Первая невеста Чехова Дуня Эфрос погибнет в немецкой газовой камере. Вдова писателя станет главной звездой мхтовской сцены, а ее племянница — первой звездой экрана гитлеровской Германии. Старший племянник Чехова Коля (за буйный, «чеховский» нрав отданный в матросы: перед смертью Чехову привиделось, как Коля тонет в волнах) погибнет от пули белых в Крыму на исходе гражданской войны. А его сводный брат Михаил станет великим артистом и воспитает целое поколение голливудских звезд.

И вообще, будущее темно, да и прошлое полно загадок, — даже при самом пристальном рассмотрении…