Кусочек хлеба

Автор: Владислав Ремешев Шел 1943 год. Год только начинался. Это был февраль. Двадцатые числа, вроде. Да, если даже постараюсь, то смогу вспомнить точно число. 28 февраля. Мы с семьей жили тогда в Ленинграде. Мама, старший брат Лева и я. Отца моего уже убили к 43-му году, но я не люблю это вспоминать. «Ой, какой бедный ребенок»,- скажете Вы. Пожалуй, все, что Вы можете подумать, знать и сказать о блокаде Ленинграда и обо мне в частности, содержится только в этой фразе. Хотя… не знаю даже. Но точно я могу сказать только одно: все ваши представления, все мысли, слова и вся невероятно больная фантазия по этому поводу, это все настолько ничтожно, Вы и представить не можете. Рассказы об этом событии никогда не могли, да и не смогут передать всего ужаса и грязи происходящего тогда, в северной столице России. И человеческая жестокость среди обитателей Ленинграда была настолько запредельной, что сейчас такого нигде не увидеть.

В тот день я проснулся часов в 8 утра. Февральские морозы давали о себе знать. И я проснулся благодаря именно февралю. Вся полезность моего ледяного одеяла на тот момент уже иссякла. Ноги мои дрожали, руки дрожали, казалось, даже одежда на мне дрожит. Утром, как обычно, я решил взглянуть в окно. Встав с кровати, я начал выписывать ежедневный маршрут к окну моей комнаты, как вдруг мой взгляд упал на огромное зеркало, доставшееся нам еще от прабабушки. Его мы еще не успели на тот момент обменять на булку хлеба, как хотела мать. Мне, почему-то, всегда казалось, что такое красивое зеркало могло бы стоить даже три, а если поторговаться, то даже четыре буханки белого хлеба. «Сейчас не то время, когда можно торговаться!»,- крикнула на меня мать, когда я осмелился предложить ей свою теорию о булках и зеркалах. Она никогда не кричала на меня, и сейчас, в это тяжелое время этот выкрик забрал кучу ее сил. Больше я никогда не говорил с ней о еде.

В зеркале я увидил мальчика. Да, его я видел часто, но в тот день отражение особенно запомнилось. У меня были короткие и грязные волосы. Они напоминали уже даже современные дреды, но тогда это не было модно вовсе. Хотя с 41 по 44 годы в Ленинграде мало заботились о «моде». Меня все же это немало волновало. Не из-за того, что я ходил с некрасивой головой. Больше меня напрягал тот факт, что я не мог заснуть из-за этого ужасающего запаха, который источали мои патлы. Зеленые глаза мои выглядели безжизненными глазами покойника. Да, тогда я повидал немало трупов, мы с друзьями уже начинали с некоторым цинизмом относиться к «жмурикам», но с этим ничего не поделаешь, издержки военного времени. Вся кожа моя, которая была уже с зеленоватым оттенком, обволакивала скелет, глядя на меня несомненно можно было бы объяснять анатомию. «Да уж,- промелькнула мысль у меня в голове,- наверное таких людей и режут в морге студенты-медики». Совру, конечно, если скажу, что будучи десятилетним пацаном я побывал в морге, но казалось мне именно так.

Я решил все же дойти до окна. Там меня ждало не менее «приятное» зрелище. Люди, куча людей, просто табуны людей стояли в очередях. Они были похожи друг на друга и на меня в том числе. Скелеты, одетые в какую-то зеленоватую резину, отдаленно напомниавшую человеческую кожу, напялили на себя куртки и шапки и встали в огромную очередь, куда стояли их собратья. Каждый держал свою дорогостоящую вещь в руках. У кого-то это был старый том Лермонтова, кто-то другой имел при себе антикварную вазу или столовое серебро, иные располагали древними картинами. И все несли это кому-то одному, кто имел и еду, и вот эти вот штуковины. Я не мог понять этого. С матерью, как уже стало понятно, разговор про ТАКОЕ лучше даже не заводить. Так и остался в неведении.

Периодически из того дальнего подъезда выходили с хлебом, а, бывало, даже и с колбаской. В этой очереди проходила волна вздохов с целью, видимо, поймать носом молекулы этой еды, чтобы хоть немного утолить голод. Что же, имеющие колбасу не жадничали на запах. Питались, как могли, так сказать. Даже носом.

Каждое утро моя мамочка, а иногда и старший брат вставали часов в 6 утра, захватывали с собой что-нибудь ценное из квартиры и несли в ту очередь, в тот подъезд. Люди, принимавшие все это добро, представлялись мне этакими зажравшимися и огромными свиньями. Свиньи были одеты в смокинги и цилиндры, носили монокль. Единственное, что мне казалось непонятным, так это то, как они брали вещи в руки, если у свиней копытца вместо ладошек и пальцев. Это были минусы воображения. Я старался не тратить силы на фантазии, чтобы меньше нужно было есть. А что такого? Мозговой труд — тоже труд, как ни крути!

Дома был я один. Мне вдруг стало интересно, что же пропало из дома сегодня. Я начал выписывать круги по квартире. Все обои были ободраны — мы с братом слизали с них весь клей. Вкус был омерзителен. Я так думаю… Ведь я не чувствовал вкуса на тот момент уже. Когда помираешь с голода, первое, что отключается — вкусовые рецепторы. Организм отвергает вкус как что-то существующее, дабы насытиться, чем угодно, будь то стейк из говядины или клей со стен Ленинградских квартир. В общем и целом, квартира для периода Блокады была достаточно уютной. За исключением грязи и ободранных обоев, разумеется. Но тут все ясно. Я искал, искал, искал и не мог найти. Вроде все было на месте. Ну и ладно. Одев на себя куртку и валенки, я попробовал поспать еще, но уже в более теплой обстановочке. Мне удалось. Сны не снились уже около года, а я их любил. Кошмары? Да. Было много. Особенно про смерть моего папы. Мне снилось, как немцы расстреливали его, отрубали конечности и все подобные мерзости. Фритцы смеялись. Просыпаясь в поту, я немного радовался, что теперь мне чуточку теплее. Но вряд ли этот стресс стоил того. Десятилетнему мальчишке узреть настолько печальную участь своего родителя было по меньшей мере невероятно ужасающе и пугающе. Но я не люблю говорить про своего отца.

На этот раз я пробудился от ужасного рева голода из моего желудка. Недостаточное питание давало о себе знать и ранее, но сегодня живот кричал в разы громче. Мне нужна была еда. Хоть что-то. Сейчас!

Оказалось, что все уже были дома. Это значило скорую трапезу. Не считая одного «но». Оказалось, также, что мама и брат ходили не за едой вовсе, а лишь по каким-то своим делам. И я понимал, что мне нужно что-то съесть. Хотя бы несъедобное. Ну Вы понимаете...

На разговоры между собой мы сил и энергии не тратили. Все в доме происходило тихо, без эмоций. Каждый оставался наедине со своими мыслями и чувствами. Ужас. Будто я очутился в психушке, где больным запрещено разговаривать под страхом еще большего сумасшествия. Я не собирался ломать тишину. Просто ходил по квартире, осматривая самые труднодоступнее места: под кроватью, под тумбочками, за шкафом. Мать куда-то вышла, а Лева начал шпионить за мной. Ему думалось, что я не замечаю его. Но я-то все видел, я обладал исключительной бдительностью. Наверное, не я один. Это рефлекс, вы работавшийся у многих в то время. Да что там у многих? У всех, абсолютно!

А я искал. Как известно, «кто ищет, тот всегда найдет», и сегодня исключений не было. Я нашел маленький кусочек белого хлеба под кроватью родителей. Под маминой теперь кроватью, точнее говоря. Горбушка. Белая. Осталась, видимо, еще с тех далеких и добрых времен. Черствый, как кирпич, но, какой-никакой, все же хлеб. Я смотрел на него внимательно. Лева тоже не отрывал взгляда. Я узрел Левины слезившиеся глаза. Они были полны жалости и готовности на подлость. Я не стал ждать. Просто немного махнул ему рукой в попытке показать свою готовность разделить с ним трапезу.

- Ты отдашь мне все,- спокойно и уверенно сказал мне 14-тилетний мальчик, стоявший напротив меня. Он уже не был мне братом после этих слов. Он был мне никем. Я хотел забыть его имя, его жизнь, его гребаные глаза и голос, забыть все.

- Давай сюда,- повторил он.
- Нет, это нашел я, и будет лучше, если я отдам весь кусок маме. Да, я так и сделаю,- у меня еле хватило сил выговорить эту фразу. Я смотрел Льву в глаза, я был уверен и смирен.

Этот мальчик набросился на меня. Он был полон ярости и свирепости, словно дикий зверь. Не пойму как и откуда, но у него появились силы. Семью за еду. Человечность за еду. Все за ЕДУ. Я физически не мог сопротивляться. Даже если был бы не голоден. Но он молотил меня с такой яростью, что я никогда и ни при каких обстоятельствах не смог бы дать ему опор.

Он отобрал кусочек хлеба, жадно съел его и пошел восвояси.

Было ужасное время. Семьи не было. Дружбы не было. Общности, которую нам пророчил еще старый Владимир Ильич, не было. Было только желание есть. Были животные инстинкты. Мы переставали быть Homo Sapiens. Мы были лишь млекопитающими, не больше диких волков или, скорее даже, голодных овец.

Я сел у своего окна. Хотелось плакать. И я бы плакал, но было нечем. Жидкости в теле было мало и слезы делать было не из чего. Я просто смотрел на это несчастное стадо овечек, медленно, но стремительно пожираемое нацистским волком.