Людоед. Часть 1.

Автор: Grobik ***

Людоед жил на втором этаже. Он занимал небольшую комнату со скромным ремонтом. В другой комнате жил молдаван Вася. Вася уходил на работу, когда людоед ещё спал, и возвращался, когда людоед уже поужинал. Только это его и спасало. Людоеда звали Семёнов.
Прямо под окном кухни находился козырёк крыши над подъездом. Людоед бросал обглоданные кости прямо на него. Там было много разных мослов. Барсучьи и куриные, кости старушачьих шавок из подъезда, высосанные и отбеленные солнцем черепушки котов, свиные берцовые кости, лосиные рога, орлиные клювы и чьи-то ребра, позвонки китов, зубы диплодоков и плавники кистепёрых рыб. Людоед жил здесь давно, с февраля.


***

Людоед уже пятый год жил с мёртвой женой. Она всё время лежала на топчане, не вставая в церковь даже по воскресеньям. Людоед её никак не мог съесть, потому что до сих пор очень любил. Уже не один десяток раз он натирал её чесноком, мазал сметаной, украшал паприкой и петрушкой, но в духовку вставить не мог. Что-то ещё оставалось между ними недосказанное, что-то мешало просто так вот взять и съесть. Прошлое не отпускало. Людоед стыдливо, не глядя на жену, проносил с кухни миски с дымящимися макаронами и приникал к компьютеру.


***

Иногда людоед ходил в школу на редкие родительские собрания. Детей у него не было, и он не знал, где их можно взять. Жена умерла, не сказав, как и что. Людоед искал ответа в школах, где детей было, хоть отбавляй. Иногда после занятий он ловил и ел прилежных учеников, вялых отличников, потому что из-за них педагоги никогда не собирали родительских собраний и тем более педсоветов. Эти дети казались людоеду бессмысленными, бестолковыми, пустыми, их существование не вело к ответам на необходимые вопросы. Не отвечали ему и педагоги, которые гибли после занятий один за другим. В компьютере людоед много раз смотрел, как голые люди суетятся друг над другом – и читал, что так появляются дети. Но простая логика ему подсказывала, что это чушь, и он всё больше хотел съесть жену.


***

Когда у людоеда были проблемы с работой и деньгами, он становился грустный и не ел целыми днями. Сидел в парке и смотрел на диких уток. Аппетит пропадал совсем. Без творческой реализации, без чувства, что ты кому-то нужен, и люди ценят тебя как профессионала – кусок не лез в горло. Семёнов-семёнов, — думал людоед Семёнов, — что ж ты за чувствительная скотина. Так и от голода помереть можно, в тоске без самореализации. И он начинал звонить ещё живым знакомым, искать работу.


***

Когда жрать было нечего – людоед воровал еду у соседа молдована. Выходило это у него поначалу ловко. Сварит Вася жирные щи из утки – стоят они на плите, воняют ну просто на весь дом! Вкусненько так смердят, мочи нет. Выходил тогда людоед на цыпочках, якобы в туалет, открывал неслышно крышечку на люминиевой кастрюльке, черпал ложкой щи, засовывал за щеку быстро, как вор. В щах у молдована жили только ошмётки утки, очень много крупно порезанной капусты и варёный лук. На поверхности варева плавала толща жира, безвкусного, огненного, как пекло, но такого питательного и прозрачного, что в него можно было смотреться, как в честные безоблачные глаза славянских дурочек. С ошпаренным ртом, не чувствуя языка, дёргался людоед назад к себе в комнату, покашливая, якобы возвращаясь не с охоты, а счастливо прослабившись перед сном грядущим…
Надо сказать, утиные щи вкуса не теряли и на утро. Были они холодны, жир приобретал особый подсолоноватый вкусец, капустка пропитывалась за ночь полезными утиными микробами. В наглую жрать, скажем, ногу или крылышко людоед не решался, он только обдирал шкурку, пупыристую шкурку, такую вредную с точки зрения здорового питания, что молдовану она была совершенно не нужна. Ну, зачем ему шкурка, посудите сами, — увещевал себя Семёнов.
Но молдован Вася не даром строил дома и отделывал плиткой квартиры. Глаз у него был востёр, и изменения в собственных кастрюлях он научился подмечать очень быстро. Уровень щей падал в его отсутствие, как в шлюзе, вреднейшие утиные шкурки исчезали вникуда. Он начал задавать Семёнову неприятные вопросы, устраивал истерики, выясняя риторические вещи. Людоед смотрел на него протяжным взглядом, немного сквозь, представляя, как много вредной вкусной шкурки можно содрать с соседа…
Но что-то ему постоянно мешало заняться Васей вплотную. Наверное, непреходящая мысль об одиночестве ужасала его. Потому молдован и жил…


***

А ведь людоеду часто действительно было очень одиноко. Однажды он решился, встал рано утром в субботу, почистил мочалкой жёлтые клыки, стремительно надел пиджак, завязал сандалии, схватил стул и понёс его продавать. Стул долго не брали, придирались, что отстаёт позолота и лак, но пружины были ещё славные, а ткань крепкая – и стул наконец-то купили. Людоед Семёнов принёс домой аквариум с двумя рыбками-телескопами. Радостный, он поставил его на подоконник, сам сел на картонный ящик у двери и застыл в предвкушении. Но рыбки молча смотрели на него сквозь стекло и пускали мутные пузыри. Через два с четвертью часа Семёнов с раздражением выпил аквариум досуха, ожесточённо протащил рыбьи скелетики сквозь зубы и, обиженно сопя, уставился себе на ноги. Потом по привычке подошёл к компьютеру и включил порнографическое видео. Сделал погромче и лёг на тахту, закинув руки за голову. Квартира наполнялась звуками, жизнью и каким-то особым, забытым, женским присутствием. Людоед слушал, закрыв глаза, и улыбался.


***

Семёнов давился, сглатывал рвотные позывы, но жрал яблоки. Он ел яблоки стремительно, чтобы быстрее покончить с этим омерзительным процессом. Дело в том, что вчера поздним вечером, охотясь на набережной на молодых бегуний в ярких спортивных костюмах, встретил он девушку настолько чудесную, что даже промахнулся, и девушка с подружкой, так ничего и не заметив, пробежали дальше, туда, где уже светили фонари. У девушки была ослепительная фигура, тонкое лицо и плавные движения. Она парила над асфальтом, лишь иногда слегка касаясь его носочками спортивных туфель. У людоеда открылся рот, и туда сразу набилась пригоршня мошек. Он медленно сглотнул их и вытер непонятно откуда взявшуюся слезу. Девушка убегала всё дальше и дальше, а людоед втягивал воздух носом всё глубже и глубже, пока не запомнил её запах крепко-крепко.
Дома людоед Семёнов подошёл к пыльному зеркалу, стёр с него паутину и патину, плюнул в центр, растёр полотенцем и уставился внутрь. С поверхности амальгамы на Семёнова смотрел неприятный сердитый людоед с пузом неправильной формы, которое торчало над трусами возмутительным неспортивным инвентарём. Зло ударил себя Семёнов в пузо! Потом ударил ещё раз другим кулаком, ойкнул и загрустил.
Потом пошёл на рынок, украл там два ведра яблок и твёрдо решил худеть.


***

Когда людоеду Семёнову пришла пора идти в вооружённые силы, он пошёл. Он пришёл на медкомиссию – высокий, могучий, с бычьей шеей, мышцы волнами ходили под майкой с надписью Love is… Он сразу зашёл к неврологу, с размаху вонзил ей в стол большой двуручный топор, натянул гортанью соплей и, как пушечным залпом, плевком расколол неврологу стеклянный абажур настольной лампы. С треском сухожилий раздул грудь, сам себе обоими руками вправил шейные позвонки и выжидающе уставился на невролога.
Доктор, застыв, просидела неподвижно ещё минуты две. Потом осторожно подтянула папку Семёнова к себе поближе, открыла и что-то написала. Еле слышно прошелестела: «Можно было просто сказать. Всего хорошего, больше приходить не нужно». Отвернулась и заплакала.


***

Семёнов очень плохо спал после того случая на набережной. Бегунья не шла из головы. Людоед стал плохо чувствовать вкус и запахи. Яблоки уже не нервировали, он жрал их и запивал кефиром, потом долго не вылезал из туалета, радуясь, что худеть приходится таким забавным способом, а не в душном спортзале. Людоед ненавидел спорт.
А бегунья бежала и бежала, бежала по кругу внутри его большого просторного черепа. Занимаясь какими-то обыденными делами, как то: гладя сюртуки, починяя холодильник, слушая любимый gore grindcore – людоед Семёнов часто застывал с дурацкой улыбкой на морде. Он представлял себе, как бежит рядом с бегуньей, оба в спортивных туфлях и вязаных повязочках на лбах. Потом рукой отмахивался, как от мух, прогоняя видение.
Прошло ни много ни мало времени, и людоед решил, что вот теперь жену можно и съесть. Он помыл её под краном, насовал куда можно яблок, а куда нельзя – базилика, потом, высунув язык, майонезом из тубы нарисовал на пузе солнышко, кинул горсть перца, посолил и задвинул противень в духовку. Жена начала медленно покрываться ароматной корочкой, Семёнов облизнулся. Но тут лицо его вытянулось, он ойкнул и побежал в туалет, на ходу стягивая штаны. Впереди его ждало похудение, улучшение состояния сердечно-сосудистой системы и долгие вечерние кроссы рядом с бегунией, полные нежности и уклюжей заботы.


***

Людоед возвращался домой и зашёл в магазинчик прямо возле его пятиэтажки. Когда-то давно, когда он только открылся, всё в нём было мило и опрятно. Но время шло, персонал магазинчика постепенно посмуглел и стал плохо говорил по-русски. Часто стали попадаться просроченные продукты, в овощном ряду иногда пахло какой-то кислятиной, салаты покрывались спорыньёй, но их не обновляли, рыба проклинала день, когда её выложили на этот прилавок и злорадно показывала всем покупателям, насколько же она старая и несъедобная.
В этот магазин Семёнов ходил из лени или по дороге домой. Так и в этот раз – он купил редьки, пару свежих свёкл, хлеб, консервы, сметану, кефир и яйца курицы. На кассе пробил чек, сложил всё в пакет и почапал домой. Дома постоял в прихожей, понял, что забыл сдачу, плюнул и вернулся назад в магазин.
Людоед Семёнов подошёл к кассе и молча уставился на неё. Касса непонимающе посмотрела на него в ответ. Людоед наклонил голову, не сводя с неё глаз, и поджал губы. Бэйджик на груди кассирши гласил «Курага Курагалиева». Курага вопрошающе повертела головой, как бы спрашивая: «кто-нибудь знает, что ему нужно?» Людоед тяжело вздохнул и сказал.
-Сдача. Сто десять рублей. Где?
Кассирша Курагалиева воспроизвела гримасу удивления, которой она научилась от мамы, и сказала неправильные слова:
-Какая сдача?!
Семёнов тоскливо посмотрел на бэйджик с надписью «Курага Курагалиева», потом молниеносно схватил кассира за плечи и откусил ей голову. Подержал немного туловище, пока не стихли судороги, и посадил назад на стульчик, где тело упало на кассовый аппарат, заливая кнопки и купюры несвежим гранатовым соком.


***

Семёнов часто купался, но ванну мыл очень редко. Он вообще редко смотрел вниз. Обычно грязь и жир, смытые с его туловища, накапливались микронами на стенках и дне ванной – пока, наконец, людоед случайно не поскальзывался и с грохотом, обрывая шторку, хватаясь за шампуни и мочалки, наёбывался вниз. Тогда, потирая ушибы, он решал, что более медлить нельзя. Семёнов ловил на улице штук 8-10 животных из семейства кошачьих, приносил их в мешке домой, вываливал в ванну и быстро накрывал купель фанерной дверью. Потом включал кипяток и совал душ внутрь. Под дверью начиналась дикая возня и кошачий ор. Через 2 часа ванна блестела, а парёная кошатина кое-как шла на ужин.