Дом заброшенных идей (На конкурс)

Автор: Владимир Павлов Для тех, кто не знает: Ольга Форш – известный советский писатель. Последние годы жизни провела в своем доме в Тярлево.

Моя тетушка хорошо знакома с ее внучкой, тоже Ольгой Форш. Та живет в Павловске, используя дом своей бабки как дачу. Она выделила тетушке место на участке под огородик. Впрочем, не ей одной.
Как-то тетушка попросила меня помочь на этом огородике. Собственно, так я там и оказался впервые.

– Там бабулька такая, знаешь, – объясняет тетушка, когда мы идем от павловского вокзала в Тярлево. – Она все на мои лекции ходила, как-то предложила мне: можете подремонтировать дом, я завещать хочу этот дом вашему обществу, детям он все равно не нужен. Ну, хорошо, Ольга Дмитриевна, давайте мы его вам починим. Я стольких друзей просила, мы навозили туда кучу строительного материала, очень дорогой, хороший материал, – теперь там все это стоит гниет в сарае. Прошло пять лет, и я как-то раз ей говорю: Ольга Дмитриевна, ну, как там дом? На меня сделали такие глаза! Дом весь разваливается, в ужасном состоянии, увидишь сейчас.
– А дети?
– Дочка у нее болеет психически, шизофреник, совершенно беспомощная. Сидит в своей комнате, не разговаривает, ничего не делает, кидается на мать. Ты просто не видел: там просто нечто в ее квартире. Ольга Форш заводит собак, не кастрирует их, они размножаются… Там их штук двадцать! Вот такой слой говна… Соседи уже жалобу писали, она там со всеми в ссоре. Дочка на нее с ножом кидается, ее тоже это все достает. Сын тоже странноватый, у него диагноз.
– Диагноз?
– Да. У Ольги Форш у самой инвалидность по психике, она очень это скрывает, мне ее соседи рассказали.

Одноэтажное здание, в котором размещается и полиция, и почта. Длинная улица с коттеджами и деревянными домами. Ветер колышет душу, а тело все ближе к земле, все больше мы врастаем в почву, пока на нас движутся заборы и крыши. Одна крыша придвинулась особенно близко, крыша двухэтажного коттеджа.
– Здесь потише старайся, она с соседями не в очень хороших отношениях. Они тут все богатые, здесь земля очень дорогая, новые русские селятся. У этого соседа здесь столярка… Да они бы давно уже купили этот дом у Ольги Форш! Он здесь как бельмо на глазу. Сосед пытался с ней поговорить: бесполезно.

Покосившийся деревянный дом не заметен за высоким кустарником. Чердак приспособлен под комнаты, а балконная дверь в одной из них выводит прямо на крышу.
Мы садимся на веранду, где бородатый мужик бичеватого вида наливает нам чай и рассказывает историю про то, как на ретритах у Оле Нидала он был поваром. Тетушка нас знакомит: его зовут Александр, у него «колоссальные знания Учения», он прекрасный художник, рисует тханки («Саша, покажи») и она его давно знает. «Еще в 90-х вместе книжками торговали на Крупе».
Из дома выходит Ольга Форш, невысокая старушка с острыми глазками. Тетя напоминает, что я здесь впервые, и та принимается рассказывать про свою бабку, про то, сколько в доме хранится ценных рукописей, что «в последние годы бабушка жила в северной комнате, и я там ничего не меняла со дня ее смерти», про музей, который она собирается сделать из этого дома.
Потом, когда мы с тетушкой уйдем, пропитавшись черноземом и копотью разговоров, она мне объяснит с усмешкой, что этот музей Ольге Форш никогда не разрешат сделать, что она никогда не приведет дом в должный порядок для этого, что она уже «десять лет носится с этой идеей, и ничего реально не делает».
Потом мы опять придем, снова уйдем, и опять придем, потом я начну приходить сам, вызвавшись залатать крышу на веранде. Я сольюсь с этим местом, стану не замечать Александра, который здесь живет, слушает радио через плейер, роется по помойкам, и которого тетушка презрительно называет «Сашка»; буду читать рукописи Ольги Форш и медленно превращаться в призрака, перетекая в прошлую эпоху.

– Ольга Дмитревна говорит, что здесь раньше был колодец, в который сбросили труп немецкого солдата, – говорит Сашка, доставая наши кружки. – Я чувствую, он здесь бродит, неуспокоенный.
Обе печки забиты мусором, так что топит он по-черному, от чего в доме постоянный запах дыма.
– Ну, а ты бы не мог его изгнать, монах? – слегка раздраженно спрашивает Ольга Дмитриевна.
– Ольга Дмитревна, вот как вы думаете, куда он пойдет, когда я его изгоню?
– Куда?
– Он пойдет к вам.
– Да-а-а? А почему это?
– А он кармически с вами связан. Вы ему что-то должны в прошлой жизни.
– Конечно же, просто изгнать нельзя, – поддерживает тетушка, – надо помочь ему перейти в иной мир, уйти отсюда, раз его здесь что-то держит…
– Вот как? – Ольга Дмитриевна сметает мусор со скамейки веранды. – Значит, ты ему указываешь путь, как в тибетской Книге Мертвых? Ну, молодец.
Пар от чайника покачивает время, расплавляя мое сознание и отливая его в ось колесной пары вагона, в котором едет Ольга Форш в Павловск в 1961 году. В редакции ей только что отказали печатать новый роман, сославшись на очередь. Косой свинцовый дождь на перроне смывает с нее телесные чернила, смывает ее саму, унося с потоками воды на рельсы под колеса проносящегося поезда. Видимо, той самой водой, которой она стала, дождь зафиксировал на стекле разговор уходящих Ольги Дмитриевны, тетушки и Сашки. Я остаюсь один.

Каморка на чердаке. Огарок свечи. Света в доме нет, хотя он был раньше.
На мир падает ночь и проламывает мне голову. Мысли сначала хлещут бешеным потоком, а потом сворачиваются, загустевают, превращаются в липкую корочку воспоминаний, от которых проваливаешься в дремотную кому.

Кто это там, за окном, стоит и смотрит?

Ночью по крыше стекают страшные сны, замерзают на карнизах ледяными фигурами и, раскачиваясь от моего дыхания, падают и разбиваются на тысячи мелких тревог, которые ветер вонзает в мою голову снежной пылью.

Встаю и боязливо пробираюсь к лестнице. Ничего не видно. Вот фонарь. Уф! Сколько здесь паутины… Мне кажется, кто-то следит за мной. Рукописи. Они не дают мне покоя. Что же Ольга Форш оставила незавершенным, какие замыслы были у нее в последние годы жизни?
«Топор». Странное название. План. Сюжет еще более странный. Разве она писала такое? «Одеты камнем», «Радищев» – в основном исторические романы, а это… Какая-то мистическая аллегория.
Захожу в комнату и зажигаю свечи. Глаза бешено летят по страницам, не могу остановиться, пока не перелистываю последнюю. Сюжет, видимо, навеян «Калевалой». Трагический конец особенно потрясает: смерть влюбленных, узнавших, что они брат и сестра.

Утром возвращается Сашка. В руках пакеты с «разносолами» – понятно, что из помойки.
На сковородке уже греются подозрительного вида пирожки. Изображения с тханок, развешенных на кухне, осуждающе смотрят на это.
Я замечаю пару страниц рукописей среди кучи книг, валяющихся на полу и идущих в топку. Мда… Видимо, ни «Топор», ни другие неизвестные и ценные рукописи не увидят свет. И эта ситуация представляется мне неразрешимой. Полоумная бабка, задуренная «оккультными» познаниями, пичкаемая «озарениями» «буддийского художника», который сидит сейчас передо мной и варит «тибетскую кашу», ни за что не согласится отдать эти рукописи в музей или кому-нибудь на хранение. А чинить этот дом бесполезно. УЖЕ бесполезно. Легче построить новый.
Почему-то не могу переступить через себя и украсть рукописи.

Сашка гоняет собак, исступленно визжащих от радости.
– Пончик, тебе последнему. Не забирай у Пышки. Так, ну-ка не трогать это! Володь, тебе наложить? Это нас местные духи морозят.
– Что ж им от нас надо?
– Им противен Свет. Все, что связано с Учением, для них ненавистно. Это мары. Когда читаешь мантры, пространство становится чистым, и они обнуляются. Заметил, какая вчера погода была? Вот. В Тибете считается, что если где-то плохая погода, значит, в том месте нет праведника.
Сашка рассказывает очередной сальный анекдотец из жизни. Про то, как он работал в благотворительной организации «Ночлежка», и его ушлая подруга, пролезшая в бухгалтерию, пыталась выклянчить большую сумму у богатой француженки, нарядив медсестер в лохмотья, но упустила, что из-под них выглядывали дорогие сапоги и украшения с бриллиантами. В результате француженка сказала: дам, если не найду победнее. И нашла где-то.
У Сашки еще тысяча историй. А мне не дает покоя загадочная рукопись. Но за окном уже крадутся сумерки. Пора ехать. Электричка через полчаса.
Так и прошли мои выходные. Завтра к первой паре.

Опоздал! Вот так. Не надо было пить чай напоследок…
Холодный ветер вокзала душит. Свет фонарей пробивает во мне дырки, и я ухожу, раненый их прощальным светом. А ошметки сознания, которые валяются под ними, грезят о новой встрече с призраками.

Необъяснимое желание проскользнуть незамеченным. Крадусь, как вор, по дорожке, проходящей мимо коттеджа соседа.
Куча железяк возле калитки. Уф… Вроде куртка целая. Пригибаюсь под огромным кустом калины, стараясь не зацепиться и не нашуметь. Бесшумно захожу на скрипучую веранду, открываю дверь… Странно. Александр будто влезает в мои мысли, хотя он бесшумен, наверное, медитирует в своей комнате, слушает музыку в наушниках. Никогда еще мне не казалось, что меня так хорошо понимают. Может быть, сама атмосфера дома способствует странным и необычным состояниям?
Вхожу в комнату, где лежит Александр. Он смешно смотрит поверх моей головы, изображая просветленного. Зачем-то выплюнул вишневый компот, запачкав весь пол. Да это кровь… Что-то с ним не так.
Темная фигура за окном бесшумно метнулась к веранде. Судорожно ищу что-нибудь для защиты. Хватаю с полу нож, которым было перерезано горло Сашки. Что-то крадется ко мне, я слышу, как скрипят половицы. Но не могу отойти от прохода, как загипнотизированный. В комнату влетает огненный шар. Это факел, от которого вспыхивает все. Охваченная огнем занавеска падает, обжигая мне лицо. Но я не могу выйти из комнаты в темноту, где сверкают чьи-то глаза. Это не глаза, а лезвие топора, это Зло, ждущее каждого, кто нарушит покой проклятого места. Вот почему пьеса называется «Топор»! Теперь понятно, каким топором зарубил Аско свою невесту и перерезал себе горло! Это предупреждение, боже, это предупреждение, это предупреждение, предупреждение, предупреждение, предупреждение…
– Санкт-Петербург, Витебский вокзал.
Народ неспешно выходит из вагона.
Приехали. Уф… Уснул я крепко. Что за сны мне снятся, жуть!
Резкий ветер цепляет какую-то струну в душе и наматывает ее на прохожих, и я иду пешком до дома. Меня волнует одна статья, прочитанная недавно.
Пробел в законодательстве, где снос и полное изменение облика исторических зданий допускаются в случае их аварийности или невозможности их восстановления, оставляет возможность для коррупции, поскольку отсутствие критериев для принятия решения о невозможности восстановления позволяет чиновникам разрешать снос зданий по своему усмотрению.
В шепчущемся сумраке улиц я соприкасаюсь со страстями давно уже не существующих людей. В такт камланиям гигантского шамана покачиваются шестипалубные дома, пока еще не проданные чиновниками. Быть может, это последнее убежище уставшего от перемен ума.