Будущее одной иллюзии

Автор: Скорых Дмитрий — Война пахнет всегда одинаково – соляркой, пылью, гарью и немного тоской. Тоской по родным местам, по близким людям, ждущим домой солдата. По боевым товарищам, отдавшим свои жизни, выполняя воинский долг. Вообще, по всему, что дорого и что здесь порой не имеет никакого значения, уступая место страху и жажде жизни, желанию выжить и уцелеть, во что бы то ни стало, — я сделал паузу, переводя дух и вспоминая дальнейший текст.

За спиной, гудя и поднимая тучи пыли, лениво ползли БТРы и танки, переругивались военные, светились улыбками лица молодых солдат-срочников, которые уже завтра должны были отправляться домой, прочь из пропитанной потом и кровью Чечни. Мой оператор Леха оторвался от глазка камеры и уставился на меня, вопросительно подняв брови.

— Для этих парней война закончилась, — делая жест в направлении движущейся техники, продолжил я. – Позади Грозный, бесконечные операции, перестрелки… Впереди город Моздок, аэродром и самолет, из иллюминатора которого они бросят последний взгляд на эту степь, горы, и землю, на которую уже вряд ли вернуться снова. Этот день наши парни не забудут никогда. Свой последний день на войне.

Над головой солнце в самом зените. Жара страшная. Волосы слипаются от пыли и пота. Я стряхнул налипшую на лоб челку и зевнул.

— Ну как, нормально получилось?

— Угу, хорошо, — Леха выключил камеру и снял со штатива. – Вначале сбился, но я перекрою задним планом. Так даже лучше будет. Теперь чего делаем?

— Пьем воду, курим и берем интервью у нашего героя, — улыбнулся я, думая о том, что и наша с Лехой большая работа сегодня в принципе заканчивается.

Целый месяц мы трудились над специальным репортажем, посвященным событиям в Чечне. Снимали бои в селе Автура, принимали участие в операциях на территории самого Грозного, жили на военных базах и блокпостах, вскакивали среди ночи от выстрелов и молились, чтобы на этот раз пронесло. За месяц я похудел ровно на пять килограммов, а Леха заработал нервный тик левого глаза. Многие военные то и дело смотрели на него с недоумением, думая, что он им подмигивает. Но даже с таким глазом Леха умудрился наснимать целую кучу интереснейших кадров, сотни историй, рассказанных нам как самими военными, так и мирными жителями, ведь здесь, у подножия кавказских гор нет никого, кого бы, так или иначе, не затронула эта война. Не знаю, смогу ли я теперь спокойно спать, смогу ли полностью избавиться от мысли, что мне уже ничего не угрожает.

— Ну и где этот, как его?.. – мы с Лехой идем вдоль колонны грузовиков. Каждую минуту он то чихает, то протирает ладонью глаза от пыли.

— А вон он, — я замечаю Сашку в кузове одной из машин. Машу ему рукой. Он вяло машет в ответ. – Давай скорее, пока они не уехали, — кричу Лехе.

— Да бегу я, бегу, — сумка с камерой на его плече угрожающе раскачивается, того и гляди слетит.

Александр Васильевич Рогов. Рядовой срочник, герой войны. Спас двоих товарищей. Вытащил обоих из-под обстрела. У одного была прострелена нога, второго ранило в шею. Если бы не Сашка, возвращаться им домой в цинковых гробах на горе матери с отцом. Местами неровная, бритая, обтянутая тонкой кожей голова, затравленный, какой-то щенячий взгляд, синие, как от мороза губы. Если бы не солдатская форма, его легко можно было принять за маньяка, сбежавшего из тюрьмы или психушки. С виду хлипкий, даже тщедушный, но этот паренек из Екатеринбурга повидал такого, что Толстому и не снилось, а Булгакову тем более.

— Привет, Саш, — пожав его холодную, тонкую руку, я залез в кузов грузовика и помог подняться Лехе. – На вопросы отвечать готов?

— Только недолго, если можно, — кивнул он и при этом так вымученно улыбнулся, что нам сразу стало как-то не по себе. – Мне просто говорить трудно, горло болит.

— Конечно, конечно, о чем речь, — затараторил я. – Снимать будем прямо здесь, среди твоих боевых товарищей, так колоритней получится.

При этих словах окружающие нас солдаты заговорчески переглянувшись, отодвинулись от Сашки подальше. Леха настроил камеру и махнул мне, давая понять, что готов снимать. Я устроился поудобнее и поднес к Александру микрофон.

— Ну что ж, вот и закончилась для тебя эта война. Теперь полетишь домой к родителям. Рад наверно?

— А как же, рад, — согласился Саша и нервно почесал щеку.

— Расскажи о своих впечатлениях. Как это было, что ты чувствовал, каждый день находясь здесь, где гибнут люди, где на каждом шагу подстерегает смертельная опасность?

— Сначала было страшно, — откашлявшись начал рассказывать он, — потом привык, если вообще можно так сказать. Очень поразил сам Грозный. Мы знали, что он разрушен, но даже не подозревали на сколько. В некоторых районах буквально камня на камне не осталось. Особенно в центре города. Когда делали зачистку, приходилось идти, не отрывая взгляда от выбитых окон домов, следить, не мелькнет ли в одном из них стекло снайперского прицела. Короче, не просто было, чего уж там говорить.

— Понятно. А вот твой подвиг… Вообще хочется понять, о чем думает человек, видя, как погибают его друзья и зная, что если он бросится им на помощь, покинет укрытие, то может погибнуть и сам. За счет чего, за счет каких качеств удается превозмочь страх и пойти на выручку?

— На самом деле в бою уже ни о чем таком не думаешь. Есть только ты, твой враг и твои друзья. Ничего другого для тебя уже не существует. Поэтому, наверно, никаких особенных качеств у меня нет.

Саша говорил еще долго, иногда прерываясь на перекур и глоток воды, чтобы прочистить больное горло. Слушая его, я никак не мог поверить, что этот простой русский паренек, больше года проведший на войне способен так спокойно и трезво рассуждать об ужасах, которые раньше наверняка не могли бы ему присниться и в кошмарном сне. Это было настолько поразительно, что на какое-то мгновение я даже потерял нить его рассказа, завороженный этим ровным тихим уверенным голосом.

Наконец, ротный отдал приказ отправляться, и мы с Лехой, попрощавшись с Александром, перекочевали из грузовика в командирский Уазик и тронулись в путь. До Моздока было около ста километров. Несколько часов езды по узкой, извилистой дороге. На охрану нам выделили два БТРа спереди и сзади колонны. Всего семь машин, включая их, плюс четыре грузовика с солдатами и наш скрипучий, как кирзовый сапог, уазик.

За рулем коренастый и неразговорчивый солдат, ингуш или осетин, не понятно. Рядом с ним толстопузый, краснолицый майор с толстой черной папкой в руках. Мы с Лехой сзади, на драном, прожженном сигаретами сидении. Сначала ехали молча, унылый вид за окном машины нагонял тоску, очень хотелось спать. Первым заговорил майор.

— Ну, сделали свое кино?

— Да вроде как, — улыбнулся я.

— Вы уж бойца нашего, Рогова получше там покажите, герой все таки.

— По-другому не умеем, — подал голос Леха сквозь сон.

Прошло полчаса, прежде чем колонна неожиданно остановилась. Слева от нас был обрыв, на дне которого шумела, разбиваясь о камни, река. Справа, заросший травой и кустарником, косогор. Вокруг ни людей ни каких-либо жилых строений.

— Что еще за хрень? – выругался майор и нахмурил лоб. – Чего встали?

Леха очнулся от сна и завертел головой по сторонам.

— Приехали уже? – растерянно спросил он.

— Если бы, — пробубнил майор, открыл дверь машины и высунулся наружу. – Васильев, чего там?

— Брошенный автомобиль на дороге, — отрапортовал подбежавший к уазику солдат. – Надо бы проверить.

— Значит проверяйте! – рявкнул майор и захлопнул дверь. – И так по графику задерживаемся, а тут еще эти автомобили, чтоб их.

Я полез в карман за сигаретами. Достал пачку, чиркнул зажигалкой и прикурил. На ум пришли истории, что рассказывали военные про машины, начиненные взрывчаткой, которые так любят оставлять боевики. По спине пробежал холодок. Страшно захотелось домой, подальше отсюда.

— Все в порядке, — спустя несколько минут сообщил Васильев. – Можно ехать.

— Вот и славно, — обрадовался майор. – И передай там, чтобы быстрее двигались. Ох уж мне эти колонны…

Майор не успел закончить начатую фразу. Позади нас рвануло так, что уазик подбросило, а заднее стекло, пробитое чего-то тяжелым, разлетелось вдребезги, осыпав нас с Лехой мелкими, как горох, осколками.

— Суки, твари, гниды черножопые! Откуда вы только взялись? – майор заорал так, что в его воплях потонул грохот стрельбы и разрывающихся снарядов.

В панике я распахнул дверь уазика и вывалился наружу. Первым, что бросилось в глаза, был раскуроченный труп Васильева. Его буквально всего изрешетили. Во взгляде мертвых глаз не было ни страха, ни боли, скорее, одно удивление. В метре от меня упал еще один солдат. Издав короткий стон, он затих, сжимая в руках холодный, так и успевший выпустить ни одной пули, автомат. Прижимаясь к земле, я пополз к грузовику, из которого уже выпрыгивали, как из горящего дома, военные. От свиста пуль и грохота можно было сойти с ума. Я не видел, откуда именно в нас стреляют и инстинктивно старался быть ближе к своим, которые палили в ответ. Перед носом то и дело мелькали сапоги, кричали люди, словно обезумевший дятел, стучал чей-то автомат. Одна за другой взрывались машины как в хвосте, так и в начале колонны. Многие из парней прыгали с обрыва, наверняка ломая ноги и руки. Я тоже было подумал, а не сигануть ли в реку, но побоялся, что для этого придется встать в полный рост, и меня наверняка застрелят снайперы. Леху не было видно. Возможно, он так и остался в уазике. Зато я увидел Сашку Рогова. Стоя на корячках, он кричал, задрав вверх голову. Все его лицо и руки покрывала кровь, будто кто-то плеснул на него ведро с красной краской. Я было подался к Саше, но он вдруг рухнул набок и задергал ногами. В ужасе глядя на это, я вспомнил детство и свою собаку, которую отравил сосед голубятник за то, что она вечно гоняла его крылатых питомцем. Моя Жулька тогда умирала точно так же, воя и дрыгая лапами. Когда рядовой Рогов давал нам интервью, он говорил, что в бою ни о чем не думаешь, а лишь следуешь инстинктам, объяснял, что здесь есть только ты, враг и боевые товарищи, а вот я никак не мог не думать о том, что еще несколько секунд, и меня наверняка убьют, что жить осталось так мало, меньше, чем длится любой из фильмов про войну, и поэтому жадно хватал ртом пыльный, пропитанный запахом разлитой горючки и дыма, воздух, подтверждая тем самым тезис, что перед смертью не надышишься.

Это была четко спланированная засада. У наших военных практически не было никаких шансов. Люди умирали на моих глазах один за другим, а я лежал и не мог пошевелиться. Уазик, в котором мы ехали, уже полыхал огнем, и было видно, как из разбитого окна с водительского места свешивается рука того осетинца или ингуша, который за всю дорогу так и не проронил ни слова. Рукав куртки на ней практически весь выгорел, а сама рука почернела и напоминала обугленную головешку с торчащими в разные стороны кривыми пальцами. А потом раздался взрыв…



Белый, ослепительный свет, свежий ветерок из распахнутого окна, чистая, мягкая простынь и запах лекарств, висящий в воздухе. Я лежал на больничной койке и пытался вспомнить, каким образом тут оказался. Подняться не было сил. Все тело болело, а особенно ноги. Я попытался пошевелить ими и стиснул зубы, ухватившись за край простыни. Боль была такой резкой, что на глаза навернулись слезы. Рядом с моей койкой стояла еще одна такая же. На ней лежал перебинтованный с ног до головы человек и не подавал никаких признаков жизни. Возле него суетилась медсестра в белом халате и резиновых перчатках. Кажется, она обрабатывала ему раны.

— Где я? – на всякий случай спросил я.

— Вы в больнице, — медсестра подняла на меня взгляд. У нее было красивое, юное лицо, все в мелких озорных веснушках. Из-под чепчика выбился рыжий локон, и она аккуратно заправила его обратно не снимая перчаток. – Вам что-нибудь нужно? Я сейчас подойду. Вот только закончу с этим.

— А кто он?

— Не знаю, вас вместе сюда доставили, — пожала плечами медсестра и продолжила процедуру. Лежащий перед ней человек по-прежнему не шевелился. – Он тоже штатский, пока в коме, обгорел сильно.

Леха, сразу подумал я и закрыл глаза. Как же так могло произойти? Уже ехали домой, а тут такое. И почему к нам до сих пор никто не приехал с телевидения, почему не звонят, не интересуются, как мы? И почему тут так тихо, словно мы в больнице одни? Никто не ходит по коридору, не катит каталку, не гремит всякими банками-склянками, как это обычно происходит в хирургии.

— Вы бы поспали, — вновь заговорила медсестра. – Нужно больше отдыхать, — и ее слова потонули в окутавшем меня снотворном дурмане.

Лежу, упираясь носом в бревенчатый пол. Сильно трясет. Слышно рев двигателя и людские стоны. Повсюду распростертые тела наших военных. Лежим, как шпроты в консервной банке, максимально плотно друг к другу. У стенок, на больших деревянных ящиках сидят боевики с автоматами и, смеясь, переговариваются по-своему, слов не разобрать. Грузовик делает крутой поворот, и я по инерции переворачиваюсь на бок, за что тут же получаю увесистый пинок по ребрам.

— На живот, мразь. Быстро! — надо мной склоняется жуткое бородатое лицо с красными, как у коровы, глазами.

Послушно переворачиваюсь обратно и вжимаюсь в пол, стараясь больше не гневить этого человека, чтобы не навлечь на себя дальнейшие неприятности. Здесь очень трудно дышать. Нос у меня распух и саднит. Пытаюсь шепотом поинтересоваться, куда нас везут, у лежащего рядом солдата, но из горла вырывается лишь неопределенный хрип, а во рту отчетливо проявляется металлический привкус крови. Перед глазами все начинает расплываться, словно отражение в кривых зеркалах, расставленных в специальной комнате на забаву детишкам. Нас снова подбрасывает. Проклятая дорога, а водитель, похоже, вообще не обращает внимания на ямы и кочки – прет напролом…

— Просыпайтесь, слышите меня? Ну, очнитесь!

Открыв глаза, я вновь увидел конопатое личико медсестры. Она сидела рядом и испуганно трясла мою руку. В палате уже зажгли свет, наверно я проспал до самого вечера.

— Что случилось? – прокряхтел я. – Нас обстреливают?

— Нет, — смутилась она. – Просто вы так кричали во сне. Наверное, видели кошмарный сон.

— Не думал, что способен кричать, — удивился я.

— Еще как способны, — медсестра встала с кровати.

Я обратил внимание, что халатик едва доставал ей до колен, словно был не медицинским, а купленным в секс-шопе для ролевых игр.

— Как вас зовут? – попытался приподняться, но ноги совершенно не слушались.

— Люда, — упустила глаза медсестра. – В честь Людмилы Гурченко назвали. Вот, держите, — она протянула стакан воды.

— Мою маму так же зовут, — я взял стакан и выхлебал его за два глотка. – Красивое имя. Знаете, у меня что-то с ногами. Не могу ими пошевелить.

— Вы только не волнуйтесь, — Люда вдруг немного изменилась в лице. – Это пройдет. Лучше расскажите мне что-нибудь. Например, почему вы стали журналистом. Мне всегда казалось, это такая интересная профессия.

— Ну, глядя на меня сейчас, вряд ли так можно сказать, — усмехнулся я. – А вообще, не знаю, как так вышло. Просто всегда любил все про всех знать, быть в курсе событий. Сплетни, слухи, ну, вы понимаете, о чем я. Даже за родителями дома подслушивал, когда они что-нибудь обсуждали в своей комнате. Кстати, из одного такого разговора, я и узнал, что мама с папой, оказывается, разводятся. Они как раз обсуждали, каким образом об этом сообщить, чтобы не травмировать мою подростковую психику. Помню, я в тот день впервые в жизни напился.

— Какой ужас, — всплеснула руками медсестра.

— Подговорил алкаша-соседа купить две бутылки вина, дал ему деньги, а потом мы их выпили в беседке детского садика. Я ему тогда все рассказал про родителей, а он признался, что сам вообще детдомовский. Мол, не переживай на счет предков, у меня, видишь, их вообще не было никогда.

— А вы?

Не в силах извлечь взгляд из выреза ее открытого халата, я пожал плечами.

— Сказал, что лучше и не знать этих идиотов родителей, которых заботят только собственные проблемы, а на детей им плевать. Он в ответ на это долго смеялся.

— Понятно. Сейчас потерпите, я вам повязку на ноге поменяю. Будет немного больно.



Кто-то тащит меня волоком за ногу. Я не сопротивляюсь, нет сил. Щека уже стесана о землю, и я подкладываю под нее ладонь. На улице темно и тихо. Слышно, как переговариваются кавказцы, потом тишину разрывает чей-то крик, а за ним моментально следует выстрел. От хохота боевиков кровь стынет в жилах.

— Русские псы, так вам и надо. Свиньи недорезанные, — огромный и волосатый, как шмель, чеченец корчит свирепую рожу.

— Давай сюда этого. Он живой еще?

— Ага, вроде дышит, собака!

Опять дергают за ногу. Чувствую, что долго мне этого не вынести.



В палате как-то все изменилось. Кажется, что здесь стало меньше места. Моя койка теперь намного уже и короче. Едва на ней помещаюсь.

— Вы что, меня переложили? – спросил я медсестру.

Люда сидела на корточках и гладила непонятно откуда взявшуюся серую кошку. Та в ответ благодарно трещала: «тррр-трррр».

— Нет. С чего вы взяли?

— Но это же другая кровать. Прежняя была больше. И где второй пациент, тот перебинтованный? – я вдруг заметил, что соседняя койка теперь пустует, и мы с Людой в палате совсем одни, не считая кошки, конечно.

— Пока вы спали, он умер, — просто ответила медсестра. – Обгорел сильно. Не совместимые с жизнью повреждения кожи.

— Откуда здесь кошка? – из-за смерти Лехи я едва не раыдался. Про кошку спросил, чтобы хоть как-то отвлечься.

— Так она тут живет, — Люда взяла ее на руки. Кошка мяукнула и опять замурчала. – Я ее кормлю, молоко даю. Вы любите животных?

— Люблю, если они не слишком навязчивые.

— Кого больше: собак или кошек?

— Собак, честно говоря, вообще терпеть не могу.

— Почему же? Они такие умные.

Кошка вдруг выскользнула из ее рук и упала прямо на меня. Я протянул к ней руку, пытаясь погладить.

— Однажды мы с другом возвращались из школы домой. Была осень, слякоть страшная, а он предложил идти через пустырь. Наш район тогда как раз только строился, и таких пустырей много было, — на ощупь кошка оказалась какая-то холодная, словно игрушечная. Гладить ее сразу расхотелось. Я убрал руку. – Ботинки утопали в грязи, а мы еще хохотали, представляли себя тракторами «Беларусь». Тарахтели, имитируя работу двигателя. В самом центре пустыря стоял сарай. Не знаю, кто и для чего его поставил. Выглядел он, конечно, забавно, как сортир посреди пустыни. Как раз из-за сарая они и выскочили.

— Кто?

— Да собаки бродячие. Мы сначала не испугались, мой друг даже пошел к ним. Поиграть наверно хотел. А собаки на него и набросились. Помню, бежал я с того пустыря, не оглядываясь. Пару раз лихо навернулся, так что когда пришел домой грязь и вода с меня ручьем текла.

— А как же ваш друг.

— Он потом умер. В больнице.



Овчарка внимательно смотрит в глаза, изучает мое лицо, словно рассуждая, сожрать этого доходягу сразу, или дать немного помучаться. Я не смею пошевелиться, дабы не спровоцировать ее ни на один из вариантов.

По-моему, я в какой-то библиотеке. Повсюду перевернутые стеллажи и книги. Возле меня на полу валяется целое собрание сочинений Дюма. Три мушкетера, Граф Монтекристо, Человек в железной маске, Графиня де Монсоро – этими романами я когда-то зачитывался, не спал ночами, перелистывая страницы, погружаясь в волшебный, удивительный мир приключений героев великого писателя.

Овчарка тщательно обнюхивает меня, затем уходит прочь. Я нервно сглатываю: кажется, пронесло. Слышу голоса. Они повсюду. Тени людей с автоматами мелькают между стеллажами. В нос бьет запах паленой бумаги. Чихаю, зажимая рот, чтобы было негромко. Пока на меня никто не обращает внимания. Но это пока. Они уже рядом. Двое в камуфляже, заросшие, грязные, от них так и веет смертью.



В больнице стало очень шумно. Я лежал, слушая голоса. Они доносились со всех сторон, из коридора, из-за стены, сверху, снизу, отовсюду. Голоса перекликались, создавая невообразимый гул. Я буквально тонул в нем. Пытался заткнуть уши, но и это не помогло. Кажется, говорили на чеченском. Кто-то просто болтал, другие ругались, смешивая родную, непонятную мне речь, с простым и понятным матом.

— Люда, где вы? – в панике стал я звать медсестру.

— Что такое? – она прибежала сразу. Халатик на ней выглядел сильно помятым, лицо было уставшим, как после бессонной ночи.

— Откуда эти голоса? У меня голова от них разрывается.

— А, вы об этом, — вздохнула Люда. – Это местные. Здесь неподалеку в селе шли бои, вот оттуда к нам раненых и привезли.

— Знаете, меня мучает один и тот же кошмар, — пожаловался я. – Уже боюсь засыпать. Страшно глаза закрыть.

— Что вам снится?

— Я не совсем понимаю, но, кажется, я там попал в плен, меня сначала куда-то везли, потом тащили, а затем бросили в какой-то библиотеке. Меня стерегут с собаками. Повсюду боевики, и мне страшно. Я боюсь, Люда!

— Даже не знаю, чем вам помочь, — почему-то усмехнулась она. – И что же, сюжет сна каждый раз продолжается?

— Да, абсолютно верно, — с жаром закричал я. – Это уже становится невыносимо! Когда я поправлюсь? Когда смогу вернуться домой?

Люда села на стул и задумалась. Я с надеждой смотрел на нее, маленькую, хрупкую, в белом измятом халате, в этот момент в моей жизни не существовало более близкого и родного человека, чем она.

— А как вы сами думаете, — она вдруг резко встала и подошла вплотную к кровати, — почему этот сон каждый раз продолжается?

— Не знаю, — замялся я. – Я уже ничего не понимаю. Здесь, в больнице все какое-то нереальное. Почему ко мне не приходит врач, и почему я ни разу не видел других людей, где они? Их очень хорошо слышно, словно они совсем рядом. Но сколько я не глядел в коридор, мимо палаты так никто и не прошел. Что здесь вообще творится?

— Какой смешной, — Люда погладила меня по голове. – Видели бы вы себя сейчас со стороны. Чего-то возмущаетесь, чем-то все недовольны.

Меня опять дергают. Я чувствую их прикосновения. Грубые, тяжелые руки хватают за подмышки и тянут вверх. Я все еще на кровати, но эти ощущения такие сильные, они реальные, и от этого становится очень больно и страшно.

— Подумайте, почему ваш сон каждый раз продолжается, — Люда склонилась надо мной. Она говорит, спокойно наблюдая, как меня кидает из стороны в сторону. – Вы же умный человек, и должны понять, что происходит на самом деле. Нужно всего-то научиться отличать правду ото лжи, реальность от иллюзии.

— Люда, я не хочу туда! – завопил я, чувствуя, как закрываются глаза. – Лучше останусь здесь, с вами. Пожалуйста! Не отдавайте меня!

— Я не могу, — медсестра сделала шаг назад. – Иллюзия закончилась. У нее больше нет будущего. Нельзя остаться и жить в месте, которого нет. Просыпайтесь. Не нужно ничего бояться.

— Ну так же нельзя! – взмолился я. Перед глазами замелькали силуэты вооруженных людей, и я уже чувствовал на лбу холод дула автомата.

— Прощайте, — она помахала рукой и исчезла.