Парус на горизонте

Автор: вионор меретуков …Дина и ее младшая сестра Лиза с мужем Кириллом и ручной крысой Веспасианом занимали половину особняка в одном из старых арбатских переулков. Другую половину сестры сдавали иностранной фирме со странным названием «Митра энд компании».


Принадлежала фирма, судя по зверским рожам, которые изредка мелькали в оконных проемах этого заведения, каким-то серьезным жуликам.


Дина рассказала мне, что ее прапрадедом по отцовской линии был первогильдейный купец Петр Данилов, имевший несколько домов в Москве, Петербурге и у себя на родине, в Самаре.


Когда громыхнула в октябре 1917-го революция, бородатый прапрадедушка, успевший к этому славному событию накопить не один миллиончик в российских и заграничных денежных знаках, находился по делам купеческой службы в Англии, и это спасло его от неизбежного расстрела на родной земле. Не многим из его родственников и друзей счастье улыбнулось так широко и радушно.


Надо ли говорить, что после революции все дома миллионера были национализированы и в них разместились вместе с многочисленными домочадцами руководители победившего пролетариата.


В Англии Петр Данилов осел, принял английское подданство, занялся игрой на бирже, с лихвой вернул то, что потерял, стал вкладывать капиталы в военную промышленность и со временем стал известен на островах своей щедрой благотворительной деятельностью.


Готовность русского богача раскошелиться была замечена английской королевой, которая за заслуги перед Британской короной возвела просвещенного и лояльного купчину в рыцарское достоинство. Выделял он денежные субсидии и семьям своих соотечественников, оказавшихся на чужбине по тем же мотивам, что и сэр Питер.


Умер он в своем замке под Лондоном. Замок был размером с Вестминстерское аббатство, что дало повод газете «Правда» пошленько сострить: мол, махровый враг Страны Советов, белоэмигрант Данилов, этот прихвостень английского империализма, бесславно закончил свои дни под забором макета усыпальницы английских королей.


Уже в наше время отцу Дины после нескольких лет борьбы с городскими властями удалось отвоевать трехэтажный особняк, некогда принадлежавший его предку.


Но годы скитаний по кабинетам всевозможных больших и малых чиновных харь не могли не сказаться на его здоровье, и несколько месяцев назад он умер, оставив в наследство двум своим дочерям чуть ли не тридцать комнат в превосходном доме, построенном в начале двадцатого века по проекту одного из учеников Федора Шехтеля.


Красивый дом и сейчас радовал глаз гармонией благородных пропорций и продуманностью чистых линий.


Итак, я с двумя бутылками водки, уложенными на дно потертого желтого портфеля, который обнаружил в коморке под лестницей, вежливо стучусь в дверь, ведущую в покои, где жила сестрица Дины и ее муженек...


Нет, не стал я лучше за последние двадцать лет. Не стал мудрее. Но и хуже и глупее тоже не стал. Просто я постарел на двадцать лет. Иначе чем можно объяснить такой неуспех в тот вечер? Такой провал? Такое, так сказать, фиаско?


Старинная тяжелая дверь отворилась, едва я толкнул ее. Приветливо улыбаясь, переступаю порог.


Мрачный зал с расставленными кое-как предметами обихода. «Мебеля» напоминают антиквариат третьего сорта. Запах, как на пыльной барахолке. Хочется чихнуть.


В низких креслах эпохи раннего застоя расположилась компания молодых людей. Быстрым взглядом окидываю сборище. Три-четыре семейные пары. Бессильные самцы с равнодушными, беспомощными самками. Бесцветные лица. Невыразительные подбородки. Будто покрытые пленкой, остекленевшие глаза.


В персональном кресле расположилась огромная крыса. Она неодобрительно поглядывала на мой портфель.


Представляюсь. Мужчины – полусонный юноша в свитере и крошечный юный бородач с начинающей лысеть макушкой – вяло приподнимают вислые зады.


В темном углу некто невыясненный глухо бормочет невразумительное приветствие. Кирилл, муж Лизы, крупный парень с большой, почти женской, грудью изображает на лице подобие улыбки. Бледные барышни царственно кивают безукоризненными проборами.


Присаживаюсь к огромному овальному столу. Лиза, шаркая разбитыми кроссовками, приносит затуманенную чьим-то дыханием рюмку. На столе чашки с остатками кофе, конфетные обертки, пепельницы, забитые окурками.


В центре стола, как обелиск скорбному абстиненту, возвышается одинокая высокая бутылка с жидкостью, цветом напоминающей болотную воду.


Опять украдкой поглядываю на сереньких человечков. Знаю я эти компании. Впервые они появились еще в начале девяностых. Откуда они взялись? Как, почему, для чего?


Как объяснить возникновение этих унылых молодых людей, образ жизни которых бередил школьные воспоминания о бессмертном романе Ивана Гончарова?


Возможно, они возникли как противовес огромным компаниям прежних лет, когда каждая рядовая попойка превращалось в грандиозное празднество, сопоставимое со свадьбой или поминками.


Когда каждого гостя принимали с таким восторгом, словно не виделись с ним сто лет и встречали, как какого-нибудь фронтовика, наконец-то вернувшегося с войны… А водка и вино лились нескончаемыми водопадами, и молодые женщины и мужчины, несмотря на тусклые времена коммунистического быта, жили полной жизнью, беря от нее даже больше, чем она могла дать.


Где исполины застолий прошлого? Где эти обаятельные весельчаки, нагловатые острословы, отчаянные шкодники и вруны, бывшие к тому же еще бескорыстными, преданными друзьями?


А где наши святые женщины, которые делили ложе по очереди с каждым из нас? Где эти эпические богатырши, умевшие не напиваться и сохранять силы до рассвета, когда им приходилось на своих плечах оттаскивать домой временно вышедшего из строя любовника или мужа? Где вы? Нет вас...


(Ох уж эта мне тоска по минувшему! Нет ничего более бессмысленного, чем стенания по прежним временам: Ах, раньше все было лучше, выше, крепче, стройнее, моложе, спелее, шире, чище, сильнее, ветвистее, цветастее, грудастее, задастее и игристее!)


Но иногда так и тянет погрустить по утраченной молодости!


Присев, я достаю из недр портфеля две бутылки водки и развязно ставлю их на стол. Не глядя на присутствующих, наливаю себе рюмку. Выпиваю.


Наливаю вторую. Опять выпиваю. Налив третью, я поднимаю глаза и смотрю на Лизу. Та, помешкав мгновение, срывается с места и летит, на ходу теряя кроссовки, в другую комнату.


Еще через мгновение, сияя, возвращается, держа в руках тарелку с сыром. Вид ломтика сыра с недоуменно приподнятыми плечами вызывает у всех обильное слюноотделение и лифтообразное гуляние кадыков.


Оголодали, видно, соколики! Ясное дело, на кофе, сигаретах да болотной водице далеко не уедешь.


Лиза ставит тарелку передо мной, обходит стол, садится напротив и, подпирая руками пухлые, почти детские, щеки, уставляет на меня свои зеленые, как у Дины, глаза.


— Сердце, подайся влево – не то оболью! – произношу я присловье и опрокидываю в глотку третью рюмку.


Краем глаза ловлю на себе косые аристократические улыбки.


— Додик, – взволнованно произносит, растягивая гласные, тщедушная крючконосая девица, обращаясь к юноше, который, как мне показалось, давно спал в кресле, ловко привалившись скулой к корешку фолианта, стоящего вертикально у него на коленях, – Додик, дорогой, налить тебе кофе?


Задавшая вопрос носатая девица, отдаленно напоминающая крылатое легендарное чудовище, замирает в ожидании ответа. Юноша недовольно морщится, с недоуменным видом поворачивается на голос, достаточно долго всматривается в носатое лицо, потом, узнав, явственно вздрагивает и отрицательно мотает головой.


Остальные вздыхают. Потом все девушки одновременно закуривают. В комната повисает синий туман.


— Да, – говорю я серьезно, – весело у вас тут.


— Пожалуй, я выпью, – говорит юноша и, кряхтя, тянется к бутылке.


— Додик, не забывай, у тебя слабое сердце! – тут же реагирует носатая. – Выпей лучше чаю.


Юноша облизывается и убирает руку от бутылки. В его глазах затаился усталый протест.


— Я, как бы, хотел… – оправдывается он.


Девица жестом останавливает его. Опять повисает молчание.


Наливаю четвертую...


Прихожу к выводу, что пора расшевелить этих лунатиков. И начинаю с идиотской истории о приятеле, который умел зубами ловить пистолетную пулю. И который погиб, когда в него выстрелили из автомата. Очередью… Эта история, обкатанная в самых разных компаниях и многими ценителями настоящего юмора по заслугам признанная эталонной, встречается недоуменным молчанием.


Несколько озадаченный, я уже не так уверенно приступаю к анекдотической истории, якобы приключившейся в общественном туалете с академиками Миллионщиковым, Ландау и Капицей… Эта история всегда действовала безотказно и сопровождалась гомерическим смехом слушателей...


Но команда индифферентных сидней, недоуменно переглядываясь, безмолвствует. Да и вряд ли они знают, о ком это я веду речь. Какие-то академики...


Наливаю пятую...


— Вчера я видела… – бросив на меня нервный взгляд, вступает в беседу еще одна девушка.


Описать ее внешность – задача непосильная даже для беллетриста конца девятнадцатого века. Нечего и пытаться. Уцепиться не за что. Какая-то кастрюля с переваренными макаронами.


Из таких сереньких девиц, наверно, прежде готовили нелегальных разведчиц. Для того чтобы не затеряться в толпе, ей нужно сделать что-нибудь необыкновенное. Например, вырядиться флибустьером. Или издать непристойный звук.


– Представьте себе, – продолжает она, – захожу в салон на Пятницкой и вижу Любку из группы «Стрелки». Отпад! Она в сапогах до пупа, а пупок, как бы, с навесом из золота. Я была просто в шоке! Она такая не молоденькая ведь, а такие прикиды… В этот момент, как бы, пошел дождь, а она без зонтика… И она мокнет под дождем, и машины, как бы, нет...


И девица еще долго жует мочалу, неся ахинею и слишком часто к месту и не к месту употребляя свое дурацкое «как бы». Все с деланным интересом слушают...


Кого-то они мне напоминают… Каких-то беспозвоночных. Я с уважением вспоминаю своих друзей и себя в двадцатипятилетнем возрасте. Мы были интереснее. Пусть мы грешили. Но мы делали это широко. Со страстью. С размахом. С глубоким осознанием пакостности того, что мы делали.


А эти? Живут по схеме: ешьте меня мухи, мухи с комарами...


Интересно, а каковы они в постели?


Пока я жевал воняющий ногами сыр, мое растревоженное водкой воображение нарисовало жуткую картину. Белобрысая девица, та, что сидела на низком диване рядом с бородатым малышом в сером костюме, лежит в постели с… ну, хотя бы с этим полусонным сердечником со звучным именем Додик.


Итак...


Она (целомудренно поглаживая его безволосую грудь). Мы не будем же ему ничего говорить, правда?


Долгая пауза, в течение которой он успевает обдумать вопрос и сконструировать ответ.


Он (нервно). Да, да, в самом деле, милая, зачем?..


Она. Да, мы не будем ему говорить.


Он. Это может его огорчить.


Она. Да, огорчить!


Она. Мой муж ведь такой трепетный!


Он (не слушая). Да. Он такой… славный.


Она (продолжая поглаживание). Твой жене мы тоже ничего не скажем, правда, милый?..


Он (медленно поворачивает голову в ее сторону). Вот это уж совсем ни к чему...


Она. Это может ее расстроить, правда, милый? Она ведь такая...


Он (насупившись). Трепетная… Это может ее… сильно обеспокоить.


Она (с грустью). Да, да, она такая милая...


Он (украдкой бросает на нее подозрительный взгляд). Это точно.


… Тем временем белобрысая, легко встав с дивана, решительно приблизилась к столу и, пристально глядя мне в глаза, вцепилась обеими руками в бутылку водки.


— Если в этом доме дамам не предлагают выпить, то дамы наливают себе сами, – сказала она и налила водку прямо в чашку с остатками кофе. Водка в чашке приобрела похоронный оттенок.


— Маша! – ужасным голосом вскричал маленький бородач.


Но белобрысая уже запрокинула голову и осушила чашку до дна.


Лиза, улыбаясь, смотрела на нее.


— Вы все тухлые, – сказала белобрысая с ненавистью, – в вас нет жизни...


— Вот и я говорю, – неожиданно поддержал ее юноша, – мы, как бы, оторваны от действительности...


— Вы, – продолжала девушка, – вы все, как отработанное топливо!


— Вот и я говорю, – опять поддержал ее юноша, – надо бы сходить куда-нибудь… на какую-нибудь выставку, что ли, на вернисаж или, как бы, в театр… А то все сидим и сидим… Пьем чай и… Надоело уже...


— Дурак, – набросилась на него девушка. – Не успел родиться, а уже превратился в старика! Ты смердишь, как покойник! И вы все остальные тоже!


Я поднялся, посчитав, что с меня довольно. Какой-то «Вишневый сад», понимаете ли...


А тут еще крыса спрыгнула с кресла и направилась к моему портфелю. Я поджал ноги.


— Веспасиан! – строго прикрикнула Лиза. И крыса, неприятно пискнув, послушно вернулась на свое место.


Слушая вопли белобрысой девицы, я подумал, а мы-то чем лучше? Чем мы от них отличаемся?


Тем, что старше? Разве я объективен, когда вспоминаю свою молодость? Послушать меня и моих друзей, так все мы были людьми решительными, бесстрашными, даже отчаянными и способными на поступок. А на деле… Вся разница, если разобраться, в том, что в мое время пили больше… несравненно больше!


Мне хотелось закричать. Люди! Вдохните в себя жизнь! Ведь жизнь – это ураган, мечты, смертельная схватка, белый парус на горизонте, ночи без сна и ветер свободы! И надежда!


Мне хотелось пророчески закаркать: нельзя плыть по течению! Жизнь быстротечна, она банально, безнравственно, несправедливо и необъяснимо коротка!


Будет поздно, если сейчас медлить и влачить растительное существование и не брать от жизни того, что она щедро предлагает, и мимо чего мы равнодушно, лениво проходим. Спешите, не то эстафетную палочку жизни перехватит безносая. А у нее хватка крепкая.


Жизнь – это любовь! Жизнь – это движение! Жизнь – это страстный поиск истины!


Ну и что? – уныло просипел мой внутренний голос. Поорал бы я сейчас, выпустил из себя заряд трюизмов и громогласных обвинений и… И остался бы непонятым.


Разве вдохнуть жизнь в сердца, похожие на дырявые резиновые клизмы!


Господи, они полулюди… Пришли в мир, чтобы уйти незаметно. Будто и не жили.


А человеку нужен грохот пушек, буйство страстей, нежность, увлечения, ошибки, расставания и встречи, отчаяние, измены, подлость, поиски и потери, редкие мгновения абсолютного счастья, тяжкий труд, годы ожидания, мучительные объяснения, кровавые следы в душе, страдания, грязь, горе, боль… И победы над собственными слабостями. И вера! И любовь. И ветка сирени на мостовой… И трепет занавески, когда свежий ветер врывается в комнату… И застывшие, как лед, слезы… И жизнь вокруг тебя… И жизнь в тебе...


Им же ничего не нужно. Они вяло живут и также вяло – без особых переживаний – перейдут в иное качество.


Ворвался в их покойный мирок какой-то алкаш, подумали бы эти полусонные твари, нажрался «в одного» и принялся срывающимся пьяным голосом учить их жизни...


Я ведь ничего не могу им предложить. Ничего! Кроме потрепанной совести, несбывшихся надежд, безверия и грусти...




(Фрагмент романа «Меловой крест»)