Мелочь. ч.1

Автор: дважды Гумберт Мелочь.

1.

Франц долго плющит хлебный мякиш, прежде чем забросить комочек в рот. Потом снова отщипывает. И так далее. После вчерашнего немного мутит. Есть не хочется. Хочется курить. Но курить Франц бросил после того, как его товарищ Божко проглотил сигарету вместе с лихо посланной пулей. Божко только прикурил и с удовольствием затянулся. Пуля угодила ему точно в рот. Да, так оно и было. Два передних зуба были выбиты начисто. А роковая сигаретка – как испарилась.
С резким, выразительным стуком кто-то ставит перед ним кружку пива и удаляется. Ага, это официантка – её зад соблазнительно движется ниже узла передника. Самым краем задевает Франца сладкое, азартное чувство. В такие мгновения ему кажется, что он смотрит на мир через объектив чёрно-белой кинокамеры. Отличная фактура!
Видимо, почувствовав на себе оценивающий взгляд, женщина резко оборачивается. Франц встречается с ней глазами.
«Вдова, - не удивившись своей проницательности, отчётливо понимает он. – Ну и что такого? Вчера была война. Плохо кончается век, очень плохо. Нет, плохо не это. А то, что она обратила на меня внимание. А впрочем, пусть, какая разница».
Эти новые вдовы смотрят на незнакомых мужчин с любопытством, опаской и ненавистью. Но время лечит неумолимо. Сплошная протяжённость времени изглаживает последствия одного мгновения. От ран остаются рубцы, от вселенской драмы - какие-нибудь странные жесты и взгляды, горькие мысли скатываются в междометья. Францу нравятся деформации, он знает, что из рубцов иногда получаются украшения.
Женский зад. Туго стянутый тканью, точно пойманный в кадр, он наверняка не так притягателен без покрова. Что-то есть в голых женщинах – нелепое, жалкое, вызывающее протест. Закройся, не то дунет смрадный ветер, хлынет нечистый дождь! Кажется, что сама реальность, куда выдавлена женская красота, глумится над ней, её утрирует, искажает. Это когда же у него в последний раз была женщина? Не считая тех насквозь порочных девиц, с которыми иначе, как пьяным - нельзя. Давно, еще до войны. Инга, потом Мирослава. У Инги были такие нежные колени, что она, бывало, возбуждалась от одного к ним прикосновения. А Мирослава уводила его ночью к морю и бесшумно ныряла в серебристые лунные отблески, - это зрелище настолько его завораживало, что всякий раз купающаяся девушка становилась для него существом из другого мира. Как они сейчас поживают? Вспоминают своего Франца или забыли?
Куда подевался этот чокнутый Штрайбер? Черти бы его, что ли, забрали! Франц смотрит на часы, нервно комкает салфетку. В этой пивной он не бывал. Дюжина столиков из тёмно-зелёного пластика, красный бар, дубовые панели с маслеными картинками, грязный запах пива, копчёного мяса, сырой одежды. Уже темнеет, становится людно, две официантки сбиваются с ног. Где та, полноватая, что потеряла мужа? Кажется, у нее пухлые губы и вздернутый маленький носик. Такая за словом в карман не полезет. Но Франц умеет наладить контакт с подёнщицами. Если у неё нет постоянного мужика, она сегодня же прыгнет к нему в постель. К чёрту Штрайбера! Может, он просто выдумка? Плохой парень из плоского фильма. Хватит уже! Разве нельзя оставить мертвых в покое? С какой стати им не положено утешать чужих вдов и жить незаметной, будничной жизнью?
Свобода. От этого слова сладко ёкает в низу живота.
А кто это там таращится в спину? В таких вот местах, где люди без разбору, без памяти, это, скорее всего, ничего не значит. Но, может быть, это тревожный знак. Франц поворачивается и бросает назад быстрый, косвенный взгляд. Не померещилось. В дальнем углу, под засиженной мухами Ниной Хаген, устроились два здоровяка. Один, незнакомый, сидит вполоборота и возбужденно жестикулирует. Второй, лысый боров, облокотился на стол и подпёр руками массивную челюсть. Он игнорирует своего соседа. И смотрит на Франца. Нет, не смотрит – буравит свинячьими глазками. Это Иван, повар. Со времени их последней встречи Иван немного обрюзг, а внутренне – как-то сжался. Хотя на нем дорогая одежда, а между рук, в дюйме от кадыка, недобро поблескивает золотая медалька. Они не были друзьями, но и не ссорились. Когда настали чёрные дни, Иван научился извлекать из воздуха банки китайской тушёнки. Не самой вкусной, но выбирать было не из чего. Как-то раз у Ивана нашли драгоценности и потемневшую от времени доску с овальным ликом. Хотели его расстрелять, но Франц и ещё несколько ребят за него заступились. Потому что, в сущности, Иван был добрый малый. А вскоре всех их отправили в самое адское пекло, где в грохоте канонады рождалась новая география. Да, выпить бы с ним и вспомнить. Но лучше дождаться Штрайбера на улице.
Франц роется в кармане, достаёт мелочь. А Иван уже стоит рядом и тяжело, наступательно сопит. Как ему удалось так быстро переместиться? С блуждающей улыбкой Франц поднимает глаза. Иван, вытаращившись, его разглядывает. Упирается рукой в столешницу, резко придвигает стул и грузно садится напротив. Кроме этого настырного и пробирающего взгляда, взгляда не повара, но убийцы - он мертвецки пьян. Это хорошо. Русские, кажется, любят подливать в пиво водку. Как это у них называется?
– Извини, брат. Ты напоминаешь мне одного человека. Ты часом не Франц?
– Я Роберт, - отвечает Франц и делает брезгливое лицо. – И я тебе не брат.
Иван кивает и достает из-под полы пиджака початую бутылку водки. Судя по этикетке, это русская водка.
– Конечно, ты не Франц. Потому что Франца убили. Может быть, тебе интересно, кто убил Франца?
Франц понимает, что должен идти, но его держит на месте суеверное любопытство. В конце концов, он же может позволить себе немного развлечься.
– Ты, Роберт, хороший мужик. И Франц был хороший мужик. Но Франца убили. От него даже клочков не осталось. Был человек - р-раз - и нету. Есть такие бомбы, может быть, слышал? Они падают с неба. В темпе венского вальса.
Оба смотрят на водку, бутылка как раз стоит между ними.
«Взять и надраться, назло этому педанту Штрайберу», – думает Франц.
– Ты что, русский?
– Само собой, – с расстановкой отвечает Иван.
– Не люблю я русских.
– Да кто ж их любит? - Иван пожимает плечами. - Я вот их тоже не люблю. Но нас, Роберт, никто не заставляет их любить, правда?
– Правда, – легко соглашается Франц.
– Ты пока допивай свое пиво, я мигом, – говорит Иван и с усилием подымается со стула.
Франц справедливо полагает, что представление ещё не окончено, он медлит и не может себя урезонить.
Меж тем, пивная переполняется нездоровой шумихой. У стойки – частокол рослых, широкоплечих мужчин. У них собачьи головы, злые глаза. Кстати, туда затесался и иванов напарник. Тоже, видимо, русский, громко спорит, они все орут, эти славные русские, словно их кто-то невидимый режет или щекочет. Большой крест, свисающий с бычьей шеи, лёг на стойку. Степные. Животные.
Несколько рук требовательно протянулись к бармену. Тот жалко кривляется, разводит руками и потеет, пытаясь выдавить из себя подобие улыбки. Но у клиентов нешуточные намерения, они стучат кулаками и швыряют в него непотушенными окурками. Наконец, бармен сдается и под дружное улюлюканье ставит у себя за спиной, среди бутылок с американским бухлом, компактный, но броский портрет моложавого бородача. Издали, с точки зрения Франца, бородач на портрете имеет полное сходство с Фиделем Кастро. Эта персона - лидер оппозиции.
– Бузите, славяне? - Иван возвращается с пустой пивной кружкой. - А ты, Роберт, кого предпочитаешь, того или этого?
– Плевать, - честно отвечает Франц.
– Плевать – так плевать, - соглашается Иван. – Ваша страна, вы и решайте, кому морду бить. Но лучше просто напиться. Жаль, не дают гранёных стаканов.
– Зачем они?
– Эти мензурки! Как можно так пить, я, хоть убей, не пойму. Но ничего, сойдут и кружки, – не дрогнувшей рукой Иван разливает водку по кружкам. - Порядок. Грамм по двести, как раз.
– За что выпьем? - осведомляется Франц, уже предчувствуя ответ.
– Не за что, а по ком, - печально поправляет его Иван. - Помянем Франца и других ребят. Ты похож на него, но ты не Франц, потому что Франца убили. Давай, брат, погнали.
Франц опрокидывает в себя омерзительную тёплую жидкость. Таковы их нравы - поминать мёртвых следует этой гадостью. Смерть – ведь тоже, в сущности, гадость. Приобщение смерти. Не встречая сопротивления, алкоголь покоряет плоть. Франц чувствует тепло и приток раздражения. Чувствует в себе быстро разгоняющееся зло - на гомонящих пьяниц, на мятых официанток, на Штрайбера, которого до сих пор нет. На себя самого.
Иван сидит прямо, приоткрыв рот, словно готовится что-то высказать. Но, по сути, он уже откололся. Взгляд бандита мутнеет, втягивается в голову и выворачивается наизнанку. Францу кажется, что он видит, как в голове у Ивана падает снег.
В пивную деловито нырнули три одинаковых человека в гороховых пальто. Франц без труда опознал в них ищеек. Выстроившись в равнобедренный треугольник, они сразу нацелились к стойке. Шум резко смолкает, как будто его смахнули влажной тряпкой. Тот, что впереди, седой, карикатурно свирепый, с обвисшими усами, тычет пальцем в портрет бородача и тщетно пытается раздвинуть плотно сомкнутые плечи. Несколько собачьих голов обращаются назад и лениво обнажают клыки. И отовсюду на слуг государства брызгает тухлая водица презрения. А бармен заметно уменьшился в росте.
Не ожидая разворота событий, Франц срывается с места. «Идиоты, какие же все идиоты», – шепчет он. На выходе из пивной слышит яростные ругательства, стеклянный дребезг, звучные удары кулаком в лицо, возню, придушенные возгласы. Да, эти ищейки не рассчитали. Следом за Францем, низко опустив голову, в ночь бросаются ещё несколько тёмных фигур.
В воздухе разлита окаянная, будоражащая новизна. Какая-то новая форма оживления захватила улицы. Весело, суетно, выморочно. Молодежи и полиции – половина на половину. Чей-то голос, пропущенный сквозь усилитель звуковых колебаний, стал не совсем человеческим. Слова невидимого оратора остро наточенными зубками экспрессивно кромсают инертную от тумана атмосферу зимнего вечера. За витринами и окнами качаются распухшие головы нетопырей. Мелкая водяная пыль при порывах ветра набирается игольной остроты, лезет в глаза, сцепляет ресницы, дробит контуры, размывает формы. Франц наглухо застегивает куртку и, втянув голову в плечи, опасливо ступает по ускользающим бликам. В них содержится что-то неуловимо издевательское. Францу противна погода, противна политика. Его немного тошнит. Водка не улеглась в желудке. Свернуть в один из переулочков. Двинуть кому-нибудь в зубы. Снять проститутку. Но где-то близко взвизгнули тормоза. Его окликнули. В окне чёрного «Опеля» показалась серая голова Штрайбера.
С величайшей неохотой Франц лезет в машину, она тотчас отваливает от бордюра и вливается в дорожный поток. В замкнутом пространстве близость начальника особенно действует на нервы.
У Штрайбера бесцветный, царапающий голос, обтянутое шершавой кожей лицо, стянутые в узел белёсые волосы и неприятные, какие-то дохлые глаза. Они всегда выражают одно и то же - сплошное. Величайшую скуку. И абсолютное знание. Словно ничего таинственного для Штрайбера больше нет. А ещё он гадко, разнообразно улыбчив. Нижняя половина его лица расположена к постоянной игре, импровизации. Нос, щёки, челюсть пляшут заученным образом. А лоб и глаза неподвижны. Это выглядит неестественно, будто бескровное лицо Штрайбера скомпоновано из разных материалов. Человек с двойным лицом часто является Францу в кошмарах.
– Франц, я же просил, – улыбка досады и сожаления, – не пей ничего сегодня. Ты ведешь себя, как долбаный уголовник.
– Нюх у вас хороший. А вот с часами что-то не то.
– Вся полиция на ушах, Франц. Закупорили центр, – радостно делится Штрайбер. - Завтра подкинут людишек из сёл. Само собой, будут митинги, массовый ход, выступления, беспорядки. Студенты репетируют песенки. Буржуа проверяют засовы лабазов. Менты облачаются в латы свои химозные. Франц, тебе что, не интересно? Ты меня слушаешь или нет?
– Да, слушаю! – Франц опускает стекло и выстреливает в обгоняющий «Мерседес» солоноватым комочком слюны. – Но сейчас меня интересуют только проститутки.
На устах Штрайбера жизнелюбивая улыбка, однако в глазах - все та же смердящая скука.
– Тебя, Франц, можно сказать, вожделеет сама госпожа История, а тебе, надо же, подавай проституток! Строишь из себя нигилиста, ёпть. Лучше спроси, чего ей, голубушке, надобно?
– Чего ж тут гадать. На святое дело я уже не гожусь. Остается мерзость какая-нибудь. Грязное, вшивое дельце.
– У тебя, малыш, депрессия, кажется, – кислая улыбка разочарования. – Делай с этим что-нибудь. Пока не поздно. А то вдруг заговоришь фразами из Шекспира. Слушай меня. Слышишь?
Франц демонстративно отворачивается.
- Бука! - ухмыляется Штрайбер. – Ладно, не слушаешь – дело твоё.
- Да я только и делаю, что вас слушаюсь. Разве это нормальная жизнь? – огрызается Франц.
- О! – презрительная улыбка. – Только вот ныть не надо.
Сам-то что строит из себя? Францу становится душно от возмущения. Хочется поддеть Штрайбера, вспороть его снизу вверх, до самого горла.
– Штрайбер, можно личный вопрос?
– Я не люблю личных вопросов, – кривая ухмылка.
– И все-таки, – настаивает Франц.
– Валяй, малыш. Только будь аккуратным.
– Вы не боитесь?
Штрайбер – не только каратель. Он воплощение древнего индейского бога войны. А ещё - опытный боевой офицер. Три года войны за родину. Проигранной, кстати, войны. Войны, которую цивилизованный мир посчитал преступлением.
– Чего? Ты про возмездие? Страшный суд не за горами? Ангел шепнул на ушко? Франц, так ты меня в конец разозлишь. Если бы кто другой меня это спросил… Ладно, живи покуда.
– А мести, физической мести? - уточняет Франц.
– Так я мёртв, третий год уж пошел, – примирительная улыбка. – Так же, как и ты. Кому придёт в голову мстить мертвецам? А если какая-нибудь сволочь захочет насрать на наши могилы, то всегда пожалуйста. Я не против. Только найди их сначала. Нет у нас, Франц, могил. Нет ни имён, ни биографий, ни чинов, ни друзей. Нас самих нет. А может быть, и не было никогда, - что-то вроде покаянной улыбки вырисовывается на лице Штрайбера.
– Но у мертвецов могут быть свои счеты. Между собой.
- Что ты городишь? Ни субординации, ни вкуса у тебя нет.
- Значит, вы меня не боитесь?
– Нет, Франц, я тебя не боюсь. Ты просто щенок в сравнении со мной. Я вообще ничего не боюсь. А в тебе, Франц, булькает ненависть. Ты ненавидишь меня за то, что я выдернул тебя из могилы, подарил, можно сказать, новую жизнь. Перед людьми за тебя поручился. Забыл? Так часто бывает. Когда ненавидят своих благодетелей. А вот представь, возьми и представь. Там, в землице сырой, ведь нету ни бухла, ни девок. Там только черви. Хочешь снова стать ничтожеством, дерзай – я тебя не держу. Проще простого затолкать тебя обратно. Один удар по горлу – и ты труп.
Штрайбер наносит рукой шутливый удар и довольно смеётся.
«А в самом-то деле, – думает Франц, – почему я так ненавижу этого клоуна? Сам-то чем лучше? Несовместимость. Дышим разным воздухом».
Остановились у какого-то облупленного панельного дома с тёмными окнами. В свете фар виден бетонный забор. Далеко впереди, у поворота на мост, хромая, плетётся большая белая собака. Франц протирает глаза. Собака пропала.
– Узнаёшь это место?
- Узнаю, вроде. Тут университет недалеко. А почему света нет?
- А, все бастуют. Бездельники. Слушай, короче. Тут завтра студенты пойдут. Ты примкнешь к ним. Если что – скажешь, что из другого города. Энтузиаст, прибыл выразить волю, кхе, - ироническая улыбка. – В общем, будь поживей. Больше огня в глазах. Ты еще не забыл, кто такие студенты?
Франц морщится от досады. До войны он тоже где-то учился, хотел кем-то стать.
– А ну! - Штрайбер грубо хватает его за подбородок, смотрит в глаза. – Эй, очнись! Ты должен слиться с толпой. Стать её клеточкой. Нет, ты на урода похож. С такой кислой мордой на революцию не идут. Франц, ей Богу, ты меня бесишь.
Франц резко толкает Штрайбера в грудь и отстраняется.
- Ладно, я понял. Не надо так на меня смотреть. Чёрт!
- Франц, ты что, боишься меня? Ты же солдат! – зло смеётся Штрайбер. – Что за обиды? Вот как выполнишь боевую задачу - можем потом с тобой дуэль устроить. Ха-ха-ха! На чём предпочитаешь сражаться?
- Я уже вам говорил, из меня плохой солдат.
- Плохой солдат – это мёртвый солдат. А ты ещё живой.
- Вас не поймёшь – то живой, то мёртвый. Да не тяните же. Что нужно сделать?
- Мелочь, - сразу же произносит Штрайбер и долго молчит, прищурившись, тихо выбивая ладонью дробь на рулевом колесе.
- Мелочь? – потеряв терпение, переспрашивает Франц.
- Место и время акции мне не известно, - без улыбки. – Никто, ни один человек не знает этого. Ни самый большой, ни самый маленький.
- Что это значит?
- Пойми, Франц, одно. Историю делают люди. Вот такие, как мы с тобой.
- Вы можете выражаться яснее?
- Никто точно не знает, как оно всё пойдёт. Но ты, Франц, должен быть на самом гребне волны. В самой животрепещущей точке реальности. Там, где каждое дыхание становится последним.
- Вы скажете, наконец, что нужно делать?
- Включи свою интуицию, солдат, и жди. Будет момент. Обязательно будет момент. Тогда ты застрелишь человечка. Любого, но с другой стороны. Да хоть полицейского. Это не важно. Главное – чтоб минус один. Потом просто рви когти. Люди говорят, всё должно произойти в ближайшие два-три дня. Мне не звони. Ты один, никого больше нет. Так что, будь проще, расслабься. А девочки – потом. Райские девочки.
- Что за? Что за дрянь? А? – негодует Франц. – А почему я?
- Расслабься, я тебе говорю, - понимающая улыбка. - Иначе сожрут. Ну, ты в курсе, кто они и кто мы для них. В общем, думай о простом и хорошем, не будь лапшой и гаврошем. Ха-ха-ха.
Франц чувствует наплыв тошноты, распахивает дверцу и порывисто блюет на асфальт. По которому завтра пойдут студенты. Сразу же чувствует облегчение. Штрайбер протягивает салфетку.
– Что пил? - с отеческим участием спрашивает он.
– Кляту водку.