Пьяная басня

Автор: Степан Шмелев Пьяная Басня
1.
Первый раз мне перерезали горло, просто палкой. Палкой самой, обыкновенной из которой торчат грязные подгнившие сучки. Ее выдернули из компостной кучи, куда побросали спиленные старые кусты черной смородины, не способной более плодоносить.
Когда тебя учатся убивать не убивая, появляются очень странные ощущения: умиления от неловкости детских рук, надменное раздражение – хочется лягнуть сосунка в колено, и тут же появляется обида, от осознания того, что это невозможно сделать. Все попытки биться за свое достоинство наполняются визгом, бултыханием слюней в глотке и превращаются в побег. Скромное подзаборное родео, где перед глазами все время маячат ноги в старых, дырявых, резиновых сапогах, месящих грязь и бьющих по рылу истощенной подошвой.
Что бы повернуть голову, надо развернуться всем телом, а это драгоценное время! Время, которое я бездарно отдаю на то, что бы на меня плюхнулись, сжали коленями бока, да так что перехватывает дыхание, потом схватили за одно ухо, и выкрутили, вытягивая его, что бы хрящ затрещал, а грязной палкой тут же начали быстро пилить по горлу, порождая рваные ссадины и еще большее удушье.
У сосунка крепкие ноги, он мне переломает все ребра и выдавит легкие, прежде, чем зарежет подгнившей веткой. Дожидаясь похвальбы отца, он усердствует, но чую, что ничего не дождется кроме хорошей затрещины. Подобную сцену я уже ощущал на своей шкуре, на прошлой неделе, пацану тогда крепко досталось к моей радости, а с другой стороны ему ни кто ничего никогда не объяснял. Просто пьяным голосом на него орут: «Иди и покажи, как ты будешь резать эту свинью, пока она не выросла, пока ты еще можешь с ней справиться»!
Сосунок в очередной раз делал все неправильно, я помню, как его папаша, заколол мою мать, она даже взвизгнуть не успела. Он не гонял ее от забора до забора, а просто подошел к спящей, и обухом топора оглушил ее, перевернул на левый бок оттянул переднюю ногу и между ребер, голыми руками всадил здоровенный ржавый, но заостренный гвоздь. Потом поднял валяющийся рядом топор, и еще пару раз ударил по шляпке, загоняя его под шкуру. Взял паяльную лампу и начал обжигать тушу, не поднимая с земли, распространяя запах своей бесшумной победы по округе.
В ту ночь я не мог заснуть от едкой вони и шаркающих звуков, пробирающихся изморозью до самых зубов. Простым закругленным ножом, каким обычно люди режут хлеб, хозяин счищал коросту с почерневшей туши, обильно потея и пыхтя сигаретой. Серый пепел, отвалившись от огонька, падал рассыпающимися бочонками на рукав фуфайки и скатывался на ободранное мертвое тело.
- Ну, что ты будешь делать? – орал хозяин на своего сына, который пытался втереть мне в горло ветку смородины, размазывая мой визг и трепет по забору, в который я уткнулся своим рылом. – После такой поножовщины ты будешь весь в крови, мясо будет в дерме, хотя эта свинья еще и тебя успеет обосрать, пока ты на нем восседаешь! Говна от них навалом! Что, ничего лучше не мог придумать? Ты бля для чего сел верхом на свинью? Покататься собрался? А?
Хватка сосунка ослабла, и я вырвался из его рук, прыгнув к забору. Я бежал вдоль него, потому что это перекошенное сооружение человеческих рук хотя бы давало направление куда бежать, пусть даже через некоторое время я и вернусь туда откуда начал свой побег, замыкая круг уворачиваясь от грязных подошв хозяйских сапог. Можно нырнуть в пустоту, на первый взгляд неогороженную ни чем, поддаться иллюзии и закрыв глаза бежать напролом через темноту упавшего вечернего солнца. Удариться всей своей тушей о забор на противоположной стороне загона и остановиться в растерянности, вызывая на себя вихрь бесчисленных побоев приправленных бранью.
Малой отхватывал оплеухи после того, как я вырвался из его рук. Отец уже успел приложиться раза четыре, за то время пока я успел сделать круг и вроде бы собирался остановить побои, заметив меня несущегося им на встречу вдоль ограды. Разгадав его тупой, посредственный план, я изменил траекторию и оббежал их, позволив своему хозяину пнуть пустоту, и тут же оставшийся кусок злобы застрявшей в его горле выплюнуть очередной звонкой пощечиной в лицо собственного сына.
- Где ты видел, что так режут поросенка? Где? – опять заорал хозяин, выдыхая густую смолу перегара пацану в лицо. – Ты что не слышишь меня? Где ты видел? Отвечай отцу! Отвечай!
- В ки-но! – сквозь пелену слез по слогам пролепетал молокосос, пережевывая приправленный навозом воздух.
- Где? В кино? В каком таком кино! В каком? У нас не кинотеатр, что бы ты тут кино смотрел… у нас… у нас…здесь…- слова закончились с обескураживающим появлением новой злости. Хозяин словно ополоумев, бросился в дом, не обращая внимания уже ни на что, а я, так был зачарован их беседой, что не смог добежать второй круг своего марафона, встал, как вкопанный поодаль, любуясь разворачивающимися картинками семейного быта. Упустив важный момент, я не успел отскочить в сторону, а только взвизгнул, когда хозяин наступил на меня, нервно запнулся, покачнулся и не удержался на ногах и плюхнулся лицом в вонючую жижу.
(Иногда приятные случайности случаются и в моей жизни, но слишком редко, чем мне бы того хотелось.)
Быстро поднявшись на ноги, нежели чем это можно было бы рассчитывать от человека изрядно подвыпившего, он мгновенно перелез через забор и быстро поднялся по ступенькам крыльца. Навстречу ему выбежал беззубый старый пес - Ляжка, виляя седым хвостом. Ему уже нечего было терять, и он с благодарностью принял очередной удар под дых, даже не проскулив, но очень надеясь, что его опять впустят в дом, но дверь перед мокрым, черным носом с грохотом закрылась.

2.
Люди ни разу не видели, как улыбаются свиньи и собаки. Точнее сказать, конечно же, видели, но не считают это улыбкой и даже не высказывают подозрений на проявление мимической радости, проявляющуюся через ленивые зевки, пустозубые оскалы и повизгивания. Для них чудо, если животное роняет слезу из загноившихся глаз и считают, что это наивысшая мера страдания живого существа. Потом они, за столом бренча жестяными кружками, будут рассказывать пьяным гостям, как их животина плакала, потому, что в хлеву в очередной раз на рождество не появилась ни бесплотный дух девы Мария с младенцем Иисусом ни призрак старика Иосифа.
Пришедшая пьянь, будет убедительно орать и требовать, что бы их отвели в хлев, посмотреть на скотину. Проверить, не врет ли хозяин, а тот, рыдая и бранясь, крестясь в две руки, будет убеждать своих гостей что, он точно не помнит, кто всю предыдущую ночь, проливал слезы, то ли свинья, то ли старая псина, то ли обессилившая лошадь. Но он точно помнит, как той же ночью среди животных, он во хмелю сидел рядом на соломе, обхватив руками колени и плакал… плакал…плакал.. но про это он им конечно же не расскажет.
Он выл от жалости, от жалости прорвавшуюся сквозь фуфайку, которая душит его грязной ватой торчащей из потрепанного воротника, и в этот самый момент, ухватив сам себя за грудки, заставляет встать, встряхнуться и выйти на свежей воздух. Окунуться в трезвость холодного ветра, убедить себя в простой истине, что он уже все потерял и гниет заживо, теряя рассудок, тонущий в нищенском безделье.
- Я знаю рано или поздно тебя зарежут! Кто знает, может эти люди и меня зарежут, когда совсем жрать нечего будет! – ко мне играючи подобрался зевающий Ляжка, - Я иногда представляю, как они меня едят, как достают из огромной кастрюли, и обнаруживают, что шкуру стянуть с меня забыли, а мясо все в волосах. Они побрезгают! Рожи такие противные скривят. Хозяин проматерится, даст сыну оплеуху, схватит меня за облезлый хвост и выкинет на двор. Слетятся воробьи со всей округе, мне будет с ними, о чем поболтать… а они, ну эти, как их?... от голода подохнут!
- Не переживай. Эти не выкинут, - отстранено, но убедительно прохрюкал я, усталым поросячьим голосом, - Эти будут жрать! Точно тебе говорю.
- Оно и к лучшему. Волосом подавятся быстрее сдохнут!
- А тебе не жалко их будет? Вообще никого? Молокососа?
- Тогда уже точно не жалко. Мертвой собаке никого не жалко, нет привязанности! Нет привязанности – это хорошо! Вот над псами, смеются, которые за своим хвостом гоняются как угорелые, все думают: «Вот дурак!» Он не дурак, это от привязанности, так потешить людей. Некоторые от этого добрее делаются, косточку свиную дадут. Может, погладят.
- Что-то я не видел, что б ты за хвостом своим бегал? – растянувшись в грязи, сказал я, - Косточки не хочешь или меня жалко?
- Знаешь что Рыло, меня могут как бешенную пристрелить за такую импровизацию. Этот трюк я мог себе позволить лет семь – восемь назад. А сейчас начнешься крутиться, слюни из беззубой пасти во все стороны полетят! От хозяина так и пулю недолго получить! Или че там у него? Дробь?
- Да он пропил все патроны.
- И ружье?
- Про ружье не знаю.
- Ну, прикладом прибьет!
- Как будто тебе не все равно?
- Не все равно. Лучше на стол разочарований лечь, перышком собачьим горлышко им пощекотать, но это чуть погодя. Мне надо дотянуть! Пусть они тебя съедят, потом лошадь, а я на последок останусь. В этой всей истории самое главное мне от старости не подохнуть. Могут побрезговать! И под пьяные разборки не попасть, убьют и бросят, а на утро и не вспомнят, где оставили. Жалко…
- Это план любвеобильной мести из-за преданности? Я правильно понимаю?
- Конечно, правильно! А что, идти некуда. Здесь кормят. Кормят и бьют, бьют и кормят. Нормально, но злобу, то, ни куда, ни денешь. Накопилась и виляет. Виляет и мной и хвостом. Куда деваться?
- Некуда!
- А я тебе о чем. Некуда! Не! Ку! Да! – Ляжка зашелся лаем и ринулся за хвостом. Мотнув пару кругов, тявкнул, - Стоп!
- Да ты продолжай, продолжай, ни кто ж не видит! – я хрюкал от умиления, наслаждаясь собачьими воспоминаниями о молодости в которые кинулся с головой Ляжка.
- Боюсь хвост догнать! Догнать и откусить! Он онемел год назад, я его теперь не чувствую! Не дай бог зубами вцеплюсь! – он остановился сгорбленный и полукруглый с испугом пялясь на кончик своего хвоста, болтающийся безвольно по инерции.
- Так нет же зубов? – веселился я.
- И правда, нет. Забыл! Ну, все равно вдруг пустыми челюстями перекушу, уродливость выйдет!
- Скучный ты! Ленивый! Глупый!
- Ты что Рыло, меня обидеть хочешь?
- Тебя обидеть не хочу, но мне очень, обидно, что мечтаешь ты о свиных косточках! Спишь и видишь, как будешь таскаться с костью по всему двору, а она из твоей беззубой пасти будет выскальзывать и прямо в грязь! А ты ее подбирать! Вся рожа дерьме, но довольна-а-а-а-а-я-я-я-я! – захрюкал я представляя, как из моего старого помета Ляжка выковыривает мое же копытце, подражая хозяину материться по-собачьи.
Ляжка опустилась на задние Лапы и озадаченно посмотрела на меня.
- На самом деле обидно?
- Очень! – хрюкнул я, - Может на Луну повоешь? Говорят, есть такое! Можно!
- Луна? Есть! На месте! – дворняга задрала голову, ища подтверждение словам.
- Повой, а?
- Боюсь, пристрелят.
- Прикладом?
- Да хоть и прикладом! – коротко тявкнул Ляжка.
- К лошади пойду, надоел ты мне, - я поднялся, и медленно меся грязь, побрел в хлев, где стояла старая Сука, одичавшая и впавшая в оцепенения от глухоты одиночества.
- Иди, иди, - прорычала мне псина в спину, - Она то, точно тебя повеселит!
3.
Раскачиваясь и не давая себе упасть, лошадь таращилась в потолок сарая, словно внимательно старалась рассмотреть каждую пылинку, слившуюся с ночью. Ребра у нее обтянутые плешивой кожей торчали в разные стороны, словно тонкие лепестки огромного уродливого цветка, болтающегося на веревке и усыхающего в тишине паутины оплетающей его лепестки.
Ноги, как длинные церковные свечи в жаркий полдень гнулись под собственным весом, устремляясь к земле в своем замедленном падении. Она перетаптывалась на них, словно проверяя, не исчезли ли ее копыта, суставы и пол сарая заваленный мокрым, гнилым сеном.
- Здесь воняет, - Ляжка, войдя в сарай, через мгновение развернулась в мою сторону, - Хочешь говорить с этой длинноногой старухой, говори, а я не хочу нюхать все это. Глаза слезятся от зловония, ты ее хоть раз видел?
- Нет, - ответил я и с хрюканьем вдохнул в себя полной грудью спертый воздух.
- А знаешь почему? Потому что она не может больше ходить. Может перетаптываться с ноги на ногу. Ее иногда кормят, и никогда здесь никто не убирает, чуешь?
- Чуть-чуть…
- Чуть-чуть? Да тут воняет, как на Куликовом поле! Слышал про такое?
- Нет.
- Ну и ладно, - торжественно подняв хвост, Ляжка выбежала во двор, - Общайтесь, нюхайте друг друга, в общем, всего хорошего! Да кстати и еще...
- Чего тебе! – недовольно взвизгнул я, пытаясь разглядеть контуры лошади в темном сарае, захламленном всякой утварью.
- Ее бы я точно жрать не стал, даже если приведется самый-пресамый благоприятный случай, а мне будет на тот момент ой как голодно! Знаешь… кости, копыта, даже мясо, - это чересчур для меня! Слишком долго стоит! Слегла бы и дело с концом. Хозяева бы вытащили бы за забор, а там бродяги, не бродяги так мухи, в общем, представляешь, о чем я говорю, да? А че так говорю, так от того, что жрать то ее из здешних, все равно ни кто не будет, и закапывать, пусть тощую, но такую махину, то же ни кто не будет. Смекаешь?
- Сваливай. Не мешай.
- Я ей и не мешаю. Она глухая! – излишне жизнерадостно тявкнула Ляжка.
Сквозь усталый лошадиный храп, вырвались понятный смысл бесформенного ржания:
- Может и глуха, но ты так мерзко скулишь и тявкаешь, что я не слыша, понимаю тебя. Если бы были силы, может быть, смогла бы и возненавидеть, но щедрости природы не хватило, на мои чувства, для такой жалкой псины, как ты! Уходи и не приходи сюда больше!
Поморщившись, Ляжка, выпрыгнул во двор, и я услышал, как он разлегся возле стенки сарая, упиваясь своим любопытством, стараясь подслушать нас. По привычки начинал рыть землю, потом поняв всю глупость своих поступков, остановился, распластавшись на комьях земли усмирив свое дыхание, придерживая свое сердце рвущееся, по всей видимости, в нашу компанию.
- Ты молчишь, потому что первый раз видишь лошадь? – тихо проговорила Сука, продолжая разглядывать потолок сарая, - Видимо, да! Хотя, может быть, ты говоришь слишком тихо, и я тебя просто не слышу… Видимо, да! Кроме всего прочего ты где-то далеко внизу, и я не вижу тебя! Мои глаза практически так же слабы, как и мой слух, что неимоверно печально, но то, что прекрасно в моей жизни, так это то, что я еще в состояние видеть звезды, сквозь щели между досками в потолке этого проклятого сарая. Видимо, да! Мне иногда кажется, что звездное небо скуднее и скуднее с каждой наступающей ночью, но чем я себя утешаю? Правдой! Я говорю, что это слабость моих собственных глаз, высыхающих от старости и бесполезных трудов утомительного прошлого.
- Сука, можно… - я хотел обратиться и старухе, но не успел договорить, задать свой вопрос, как она тут, же монотонно перебила меня, но продолжала вещать куда-то под потолок.
- Ты, верно, зовешь меня Сукой?! Видимо, да! Это плохо, - сказала она, набрав в грудь, как можно больше воздуха, от чего ребра чуть не рассекли шкуру и не повыпрыгивали на свободу, - Люди назвали меня так за упрямство, была бы я ослицей, воспринимали бы мое упрямство, как должное, а так только удары кнутом да палками получала.
- Палкой все получали, - почувствовав близкую мне тему, начал подвизгивать я, а она, не вслушиваясь в мою реплику, мерно продолжала.
- Не надо называть, кличкой, не надо меня ни как называть, как видишь, я никуда уйти не могу, поэтому, приходи и говори со мной, когда удобно, но что захочешь спросить, произноси громче, что бы я тебя поняла.
- Хотел спросить про звезды! – я старался визжать высоко, что бы пробиться через забродившую глухоту лошади.
- Что? – так же пялясь в потолок, но практически шепотом сказала старуха.
- Звезды! – ору я, - Звезды!
- Ты, наверное, хотел спросить про звезды! Про звезды, я всем рассказываю, всем…кто видел…кто не видел… Знаю ты не видел, ты же свинья!?
Я, скромно стараясь, как можно тише, стыдливо хрюкнул.
- Все видят звезды кроме свиней! У вас слишком толстая шея – жирная, а с худой шеей свиньи никому не нужны. Худая свинья – больная свинья! Значит на кости псам! Жирная свинья – тут не до звезд! Башку не задрать, времени нет, надо жрать, валяться, жрать валяться. Видимо, да!
- Это не про меня!
- Что? – лошадь опустила свою голову вниз и подвела практически вплотную ко мне, - Повтори!
- Это все не про меня!
- Почему не про тебя? Это про вас, про всех, про всех, да-а-а-а! – в голосе лошади слышалось одновременно и удовлетворение и разочарование, - Свиньям не дано, просто не дано, но бывает и хуже. Вот, например, люди практически каждую ночь могут смотреть на звезды, а становятся все хуже и гаже. Как от такой красоты можно хуже стать только им и известно, а мне не понять уже никогда! Хотела разобраться, спросить, а они только палкой учат. Дрянь!
Я вышел во двор, стараясь не докучать кобыле, и попытался задрать свою голову в черное небо, лоскут которого скатывался к горизонту, а из-за него сочился мягкий теплый свет, вылизывая края небес. На этом участке звезды рассмотреть было невозможно, а может быть, там их и не было вовсе, я не знаю, но непреодолимое желание задрать голову и заглянуть в самый центр мироздания, усеянный светом серебра чуждых светил мне очень хотелось. Изо всех сил хрюкая и повизгивая, я вертел головой, словно стараясь раскачать ее и задать определенную амплитуду, что бы кромкой собственного зрачка поймать бледный свет чужой звезды, но, сколько, ни старался, совершенно ничего не выходило, и только сейчас понял, насколько я весь неудобно устроен. Жирная, малоподвижная шея, короткие ноги, маленькие глазки, противный голос, суетлив, туп, безнадежен, обречен – вот список моих достоинств и недостатков, они взаимозаменяемы в соответствии с ситуацией, но как не странно, ситуация здесь устоялась еще до моего относительно недавнего рождения и меняться не собиралась.
Недоумение подкосило меня, и я плюхнулся там же, где и стоял, растянувшись поперек двора - странных слуг себе растит человек, культивируя в них недостатки и наслаждаясь ими, употребляя их в пищу себе и себе подобным, истребляя их и воспроизводя снова, снова и снова, и по всей видимости не только в окружающим мире, но и в себе самом.
В моего голове вертелся исключительно образ моего хозяина с его грубой расхлябанностью, которую он преподносил, как собственную силу и храбрость!
- Идиот!!! – хрюкнул я громко и не без удовольствия, в надежде, что где-то за гниющими стена дома меня услышат, а может быть, даже и выбегут, что бы проучить, но вот тут то, я им и покажу!
4.
Как-то по первому, но позднему снегу в этом году и на моей памяти, прикатил один дед. Гнал он на тракторе, по промерзлой грязи, трещащей под гусеницами старого старого агрегата, из его выхлопной трубы валил черный, едкий, маслянистый дым, режущий глаза и заставляющий задыхаться и тыкаться харей в холодный, пушистый снег в надежде найти облегчение. При движении трактор гремел, и от него постоянно отваливались какие-то маленькие детали, что совершенно не мешало работать экспонату, по всей видимости, угнанному из музея сельскохозяйственной техники.
Трактор остановился у самых ворот. В кабине сквозь помутневшие от времени стекла вальяжно и злобно суетилась темная фигура, размахивая всклокоченной бородой. Дверца скрипнула, слегка накренилась, повиснув на петлях, отворилась. Из нее высунулся валенок, хаотично болтавшийся в пространстве, пока не нащупал маленькую мятую металлическую лесенку. Как только опора была найдена перекареженный дед в рваной фуфайке, спрыгнул на снег.
- Это Машин дед, - подошел ко мне Ляжка, увидев мою заинтересованность этим неприятным типом. Для меня очень странно было наблюдать, настолько мерзким и в то же время излучающим столько безобидности, может быть человек.
- Чей? – переспросил я.
- Правильно! Правильно! – взвился лаяньем Ляжка, - Он Машин. Так его все тут зовут. Бабка у него была, жена – Маша, а он, стало быть, Машин дед, вот и все! Понимаешь? Если хочешь знать, как его зовут на самом деле, какой у него штемпель в паспорте стоит, так это ты никогда не узнаешь. Паспорт еще коммунисты забрали, а как зовут никому особо не интересно, всю жизнь был Машин! Вот и все!
- Машин, так Машин, - хрюкнул я вселившимся в меня безразличием, - Зачем приехал?
- Самогон привозит собственного производства, тем и живет. Сюда частенько заглядывает. Один раз хозяева чуть меня не пропили, сказали ему: «Денег нет, забирай собаку!», а он: «На кой черт мне ваша псина? Ее кормить надо!», а хозяин: «Да она тебя сама прокормит!» Дед посмотрел на меня с сомнением и сказал… - тут Ляжка осеклась и замолчала.
- Что? Что дальше-то было? – я чуть не взвизгнул от любопытства, - Давай не останавливайся на половине слова! Рассказывай! Рассказывай! Рассказывай! Ну?! Рассказывай!
- Ну, если ты настаиваешь….
- Настаиваю! Настаиваю! Настаиваю! Ну?!
Собака набрала в грудь побольше воздуха, задержала дыхание, глаза ее полезли из орбит и она быстро быстро проговорила: - Мамку твою зарезали и поделили. Машин так и сказал…
- Заткнись! – заверещал я, и прижал Ляжку своим разжиревшим бедром к забору. Та прискорбно заскулила и принялась оправдываться.
- Ты же меня сам просил?
- Да. Знаю, но мог бы и не начинать.
- Я только для того что бы предупредить!
- В смысле? – чуть ослабив давление на старые собачьи ребра, спросил я.
- Очень может быть тебя сегодня, и забьют, пустят на мясо, возьмут и…
Ни слова не говоря, я опять надавил на Ляжкины ребра, пока не услышал, как они терпко хрустнули. Он начал задыхаться, слова превратились в слюну и пену, молчаливо повиснув на шерсти вокруг седеющей пасти.
Удовольствие на меня накатило неприятным азартом убийцы, призывая подмять под себя собаку размазав ее по старым доскам и молодому пушистому снегу, что бы ни слушать больше ее трепа, и я постепенно увеличивал давление. Он уже перестал дергаться, как вдруг тихий голос из сарая, где стояла Сука, лошадиным ржанием врезался мне в уши: - Отпусти, вдруг сегодня сторгуются на собаку, но это конечно при условии, что она будет жива. Удушишь, и то, что ты пойдешь под нож этим же вечером можно воспринимать как само собой разумеющееся!
Гнев вдруг испарился из моей головы, и я ослабил давление, потом отступил на шаг, и собака рухнула, как подкошенная, кашляя и отхаркивая кровяные сгустки, словно отлитые из ртути пули. Жалость и презрение во мне боролись с постоянным свинским голодом, мучившим меня, когда я ел и даже когда наедался. Голод словно вторым дном жил внутри моего желудка, а сейчас его придавили чувства, раздражающие и вызывающие повышенное слюноотделение. Я ел первый снег, чтобы не сойти с ума, если может такое случиться со свиньей. А до этого, еще осенью, когда уже листья все опали, открыв рот, вставал против ветра, стараясь наполниться и получить облегчение, причавкивая от удовольствия, представляя, как сытость заставляет меня благоговейно уснуть, вкусив незримую силу и всемогущество природы. Я постоянно менял блюда: отруби на ветер, ветер на снег, снег на жалость, а жалость на презрение, но все это не помогало и оставляло меня пустым, заставляя вернуться к общей кормушке.
- Эй, открывай! – этот хриплый жизнерадостный крик, заставил меня позабыть о размышлениях и развернуться в его сторону. Машин, не прерываясь на секунду пинал дверь, сгорая от нетерпения.
- Дед, ты что ли? – раздался голос из-за двери.
- Ну!
- Перестань бомбить, не на войне и отойди от двери! Отворю! – дверь скрипнула, на пороге стоял хозяин в фуфайке на голое тело, с его лица сползал, обволакивая паром клочковатую щетину пьяный сон, - Давно тебя не было…
- А че пьете?
- Что попало.
- А че не приехали?
- Да не с чем…
- Я привез, - Машин кивнул в сторону трактора, - Брать будешь? Там канистра, литров двадцать пять, все отдам.
- У меня только собака, тебе она не нужна, свинью не отдам…
- Говорят, у тебя дочки родились? Двойняшки? Сколько им! Полгода? Последний раз заезжал, твоя на сносях была, - дед потирал руки и перетаптывался с ноги на ногу, постукивая одну о другую, - Ну?!
- Что ну? Дочерей не отдам, хоть самому не нужны… хоть ты тресни!
- Тьфу, на тебя, - дед сочно сплюнул на крыльцо, но подняв взгляд на рассвирепевшего моментально хозяина, тут же осознал, какую большую оплошность он совершил, - Извините… - произнес гость и тщательно валенком растер плевок, превращая его в тонкую корочку льда, - Я про дочек то чего заговорил… надо отметить… рождение отметить… бери канистру. А? А я лошадь возьму! У вас же есть лошадь?
- Не ходячая, - буркнул хозяин, стараясь раствориться в своей фуфайке, дребезжа острыми коленями на морозе.
- Так мне не ездить, мне есть! Я ее с вашего позволения волоком утащу!
- Ты ее сначала из сарая выдерни!
- Из сарая, так из сарая, у меня опыт ого-го какой! – Машин развел руки в стороны, словно стараясь обнять хозяина, - Пойдем, посмотрим на лошадь, на сарай, и все решим. А?
5.
Приодевшись, хозяин, хрипя и пошатываясь, вышел на мороз. Нагнулся и зачерпнул жилистыми ладонями снег, набрал полную грудь воздуха, словно ныряя в бездонную черную прорубь, он ударил заснеженными ладонями себя по лицу и замер на несколько мгновений, ожидая пока талая вода заполнит его глубокие морщины.
- Разбудил я тебя что ли? – крякнул Машин и сразу сделал боязливый шаг в сторону, так на всякий случай.
- Ты лошадь хотел посмотреть? – проговорил хозяин, не отрывая рук от своего лица, выплевывая слова сквозь пальцы, - Или потрепаться?
- Лошадь, лошадь… - залепетал дед, совершая жалкое подобие поклона, - Возьму у тебя лошадь, тебе меньше мороки! Оставлю самогон, будет, с чем рождество спраздновать! Везде выгода! Всем хорошо, и тебе и мне! Так ведь?
- А рождество когда? – руки с хлюпаньем оторвались от лица и начали тереться своими ладонями о штаны, оставляя мокрые распальцовки на потертой грязной ткани.
- Так ведь завтра, - хихикнул дед. И чуть повременив, с крестьянской гордостью добавил, - Если б не я, так проспал бы все на свете!
- Это точно, - прохрипел хозяин, и ударил себя по шапке, стараясь потуже натянуть ее на свою голову, - Пойдем к Суке.
- Так я ж за лошадью! Зачем собака?
- За лошадью и зову! Пойдем.
Скрипя увесистыми сапогами и валенками, двое шли целенаправленно через двор, раскачиваясь на ходу, словно полупустые фляги на праздничном столе по которому осерчавший мужик ударил со всей силой своим кулачищем.
Я и Ляжка крались за ними, скребясь животами по снегу и выдерживая дистанцию, стараясь быть незаметными. Мне хотелось, что бы те снежинки, что лежаться на меня сверху не таяли, а укрыли и спрятали меня в сугробе, что бы этой зимой, ни кто, ни смог меня найти.
- Мне кажется надо пойти и предупредить! – Ляжка одернула меня и остановилась, - Мы можем быстро оббежать дом с той стороны и все рассказать!
- Кого ты хочешь предупредить? – недовольно, трясясь от страха, прохрюкал я.
- Суку! Вон, смотри, за ней идут! Ничем хорошим это для нее не закончиться! – потеряв страх, псина взвилась на задних лапах, словно стараясь придержать свой многозначительный лай.
- А мамку мою, ты тоже так рвался спасать, а? Нет? А сейчас хочешь геройствовать? Ну, предупредишь ты ее, так она, наверное, броситься тут же бежать! День за днем из сарая своего не выходила, а ты ей все расскажешь, и она пустится наутек, перемахнет через забор и умучиться на волю вольную! – пока я кипел от раздражения, и хрюкал, что было мочи, я не заметил, как сапог хрустнул невинными снежинками у меня пред самым пятаком, а другой кирзовый сапог, пыром вонзился мне в самую морду, защелкнув мою пасть.
- Заткнись, - голос хозяина рухнул мне на шею душной обидой и ядовитой паникой парализовавшей меня. Сквозь прищуренные глаза, я видел, как Ляжка виляла примирительно хвостом, восседая на задних лапах, готовая в любой момент по команде человека протянуть переднюю, для добровольного пожатия, выражавшего исключительную преданность.
Хозяин, не обращая внимание на собаку, развернулся и отправился к сараю, где ухмыляясь в бороду и потирая руки, стоял Машин. Дверь скрипнула, и две мужские фигуры скрылись в покосившейся постройке из прогнивших досок. До нас доносились только голоса.
- Стара, стара, - комментировал Машин, - А на колбасу мне сгодиться, плохенькую, но сгодиться… Слышь чо!? Хозяин, сарай жалко?
- Зачем спрашиваешь?
Лошадь буду вытаскивать, сарай помнется! – повисла недолгая пауза - Так я не пойму, ты мне коняшку отдашь?
- Отдам, - хрипел недовольный озлобленный и разбуженный голос.
- Так я про сарай?
- Лошадь берешь, волшебную канистру оставляешь, а сарай хрен с ним! Зачем он мне, если скотины нет! Доски сожгу в печи, зима посередке, а дрова закончились.
- Ну, тогда я ломаю, а? – с воодушевлением и восторгом переспросил дед.
- Ломай, - небрежно ответил хозяин и тут же раздался треск. Машин валенок пробил досчатую стену, и черные трухлявые клочья полетели на снег.
- Ты что творишь старый! – на удивление беззлобно прорычал хозяин.
- Увидишь… или ты уже против слома? Вижу, что нет, сейчас удивишься, что я придумал! – и с этими словами дед распахнул дверь сарая и побежал к своему трактору.
С молодецки задором Машин, добежав до ворот, мгновенно отодвинул засов и распахнул створки, потом стремительно влетел в кабину трактора по гнутым ступенькам лестницы.
Через секунду двигатель взревел, выпуская через трубу черный дым. Техника скрипнула и начала пятится к сараю, распыляя по снегу ржавчину.
Приблизившись практически вплотную к гнилушке, Машин выскочил из кабины, миную треклятые тракторные ступени, но не рассчитал силы своего возраста и плюхнулся плашмя на снег, но быстро вскочил и побежал в сарай, волоча за собой металлический трос.
- Зачем это ему? – озадачено спросила Ляжка.
- Сейчас увидим, - с опаской, практически шепотом хрюкнул я в ответ.
Спустя несколько мгновений, дед просунул в пробоину в стене трос и тут же выскочил на улицу, поднял его со снега и прицепил к трактору, защелкнув карабин.
- Готово, - выкрикнул торжественно он, и потянулся к открытой кабине, где стояла канистра с самогоном, - На, забирай, а я поехал!
Хозяин вальяжно подошел к трактору, помог деду достать тару:
- Ты лошадь, через стену вытащить хочешь что ли?
- Ага, - взъерошился радостно дед, - Прям через стену! Тебе жалко? Мы ж обо всем договорились!
- Да, но почему не через дверь?
- Дверь маленькая, косяки, дубовые, крепкие, боюсь твоей скотине преждевременно голосу оторвать!
Пожав плечами, хозяин взвалил на себя канистру и пошел прочь, в дом, напоследок лишь буркнув: - Тащи, как знаешь, а я пошел!
- А «спасибо»?! – возмутился дед.
- Вали на хер, пока самого к трактору не привязал, - был ему ответ и дверь с грохотом закрылась, оставив меня и Ляжку свидетелем голодной человеческой жестокости.
Машин изменился в лице, эмоции его растворились в старости и сползли в дебри его неопрятной бороды. Подняв ногу, он медленно начал взбираться по ступенькам и удобно расположился в кабине, многозначительно поерзав на сиденье. Вытянув руку в рваных рукавицах, прикрыл дверь, причем старался это делать как можно бесшумно, и начал медленно добавлять газа.
Трактор тронулся. Из сарая послышалось лошадиное ржание, и я почувствовал, как Сука пытаясь сопротивляться и устоять на копытах, с пыльным грохотом завалилась на бок, рухнув на пол своего хлева. Трос натянулся, и уже через мгновение вспучились гнилые доски, а еще через секунду они лопнули и выпустили на волю лошадь с переломанными ногами и свернутой шеей. Ее костлявая туша волочилась за скрипучим трактором на стальном поводке, собирая снег из-под гусениц и наполняя его своей лошадиной кровью и слюной. Кобыльи мышцы хаотично сокращались, заставляя поверить, что жизнь в сломанном теле еще возможна, но скорость трактора увеличивалась, заставляя на каждой раздробленной кочке старую тушу исторгать из себя жизнь навозными клочьями агонии.
6.
В тишине удушливого вечера впивающегося в ноздри морозным битым рождественским стеклом и выдыхаемым паром, обвисающим мелкими сосульками на щетине, я стоял с закрытыми глазами, чувствуя, как мертвое тепло от расплескавшейся лошадиной крови бьет кузнечным молотом по моим маленьким свиным копытцам, утопающим в предрождественском снеге. Я чувствовал, как пульс прорывается из конечностей начинает пробираться в желудок вызывая голод, как возвращается в сердце заставляя открыть глаза, предусмотрительно осмотреться и сделать несколько шажков, просто для того, что бы удостовериться и понять насколько я еще жив.
Словно из бездонной отхожей бочки, закопанной под самый верхний обод в землю, до меня донеся голос Ляжки:
- Я видел ее глаза. Сучья морда, проволоклась прямо под моим носом. Старое отсыревшее сено, прилипло к ее губам. Она пыталась его слизнуть, но язык безвольной мокрой тряпкой волочился за ее башкой, как земляной червяк! А в ее глазах, при свете этого дня, я увидел звезды! Звезды, про которые она так много говорила! Они словно маленькие сквозные дырочки сияли в ее глазах, выпуская слепую, светлую душу на волю. Я видел целые сияющие созвездия необычайной, обреченной красоты, брошенной на вымирание и полное угасание в раздробленном теле. Мне хотелось украсть каждую звездочку из ее глаз и спрятать… но куда? Куда мне спрятать свет меркнущих звезд еще не успевших воссиять на небесах, но гибнущих на земле, политой кровью старой скотины?
- Я ничего не видел, - еле еле проговорил я, стараясь унять страх пронизывающий мое тело изнутри зазубренными гарпунами. Мне казалось, что между моими легкими и желудком разлилось кровавое море, по которому ходят китобои, покачивая на волнах грязными бортами в поисках ленивой добродушной добычи. - Я закрыл глаза.
- Жаль… - искренне проскулил пес, - Жаль, ты многое потерял… если меня будут так тащить, то в моих глазах подобного не увидишь...
Ляжка продолжал свои размышления, но я уже не слушал его. Открытые ворота били меня глазам своей свободой, заставляя задуматься, собраться и начать двигаться в сторону створок скрипящих на ветру. Превознемогая собственное бессилие, шаг за шагом, хрустя тоскливым снегом, я двинулся в их направлении. Во мне трусливой, бесовской завистью рвалось на волю стадо свиней. Возможно, там, куда я так рвался, была бездна, способная поглотить мою жизнь. Возможно, там была пропасть, полынья, или простое безмолвие и тишина вооруженная острыми ножами, нацеленными прямо в сердце, мне было уже все равно. Все ужасы смерти потеряли значение до того момента пока беззубые челюсти собаки не впились в мое правое ухо, и сквозь зловонные кровоточащие десны не донеслось до меня:
- Волки…там волки…
Я остановился и попытался сбросить повисшую на мне собаку.
- Они хуже людей. Злее. Бессовестней. Они будут играть с тобой, издеваться, отрывать куски твоей плоти, и смотреть, как ты истекаешь кровью. Человек убьет быстро, а они будут…они будут измываться. Эти твари покажут тебе, насколько ты аппетитное создание. Ты собственными глазами увидишь на их мордах сытость еще до того момента, как истечешь кровью и перестанешь что либо соображать!
- Отпусти! - в бешенстве взвизгнул я.
- Я тебя отпущу, но ты сначала дослушай меня до конца, - вертелись слова, собачьим языком вылизывая мою жалость к самому себе, - Я не хочу тебя отговаривать, просто я хочу сказать, что у тебя есть время подумать, пока спит хозяин, пока хозяин пьяный! Завтра рождество и ни кто не вспомнит про эти ворота, и ни кто не вспомнит про нас с тобой. Просто подожди до утра. Все хорошенько взвесь. Подумай, а потом прими решение. И если ты завтра проснешься и решишь уйти, я пойду с тобой! Знаешь почему? Нет? Нет, ты даже не догадываешься! А я тебе отвечу, отвечу! Хозяин меня просто напросто забьет до смерти, если увидит, что последняя его свинья убежала. Я даже больше скажу - лучшая свинья! Ты мне поверь, он мне сам говорил в приступах ласки, поглаживая меня месяц назад! Да, да так и говорил: «Рыло моя лучшая свинья! Самая лучшая!». Так вот, а если ты убежишь, оставив меня одного, он меня просто напросто пустит под нож в надежде заглушить свою обиду и истощить злость.
- Отпусти, - уже с чувством смирения хрюкнул я и тут же почувствовал, как Ляжка ослабил хватку, но отпускать меня совсем не собирался, - говоришь, там волки?
- Да, - тявкнул пес, и обессилив повалился в снег.
- Видел?
- Нет. Слышал! Выли на закате!
- Вчера?
- Лет десять, пятнадцать назад!
- Так может их там уже и нет, а может они уже все без зубов как ты, а?
- Беззубых волков не бывает. С голода дохнут! А есть или нет, не могу ответить, давай все обмозгуем, подождем до завтра. А там будет видно, ведь если мы ударимся в бега, и на нас нападут, я тебя Рыло защитить не смогу, на меня не рассчитывай!
- Лучшей свиньей называл? - смущенно, словно пытаясь выковырять из снега, как можно больше своего смирения, переспросил я пса.
- Так и говорил! Так и говорил! Ты уж поверь мне! Точно, как сейчас помню, «Рыло моя лучшая свинья на моем веку, сколько свиней не было, а все же лучшая»! Ну и потом, как его, говорит, так с чувством… знаешь, люди добавляют, с воодушевлением… слово такое, не знаю, что обозначает… слово, как его… во-о-о-о-о! Такое, загадочное, резкое «Блядь!» - и Ляжка, вынырнув из воспоминаний, завилял жизнерадостно хвостом.
- Хорошо, - с сомнением согласился я, - Подождем до завтра!


7.
В рождественское утро, я проснулся от бессовестного скрежета петель. Продираясь сквозь поросячью лень, совершенно не понимая, что именно происходит, пытался зевать, стараясь накачать себя воздухом, а когда рассмотрел сквозь зыбкий сон псину, лоснящуюся к помятому голенищу сапога хозяина, чуть не подавился сарайной трухой разбросанной после вчерашней торговли по всему двору.
Внутри меня взыграла злость, досада и ненависть, моментально скукожившиеся где-то в кишечнике, вытеснив к горлу рвотную массу скотской обиды.
Глухо лязгнула щеколда на воротах. Мой путь к побегу растаял во вчерашнем дне. Я срыгнул и тут же рухнул в снег, сипя и скрежеща зубами, пуская волшебные пузыри, раздувая собственные слюни по лезвию ветра. Во мне не было больше сил. Мне хотелось снова забыться тщедушным сном и замерзнуть, окоченеть, пустить корни и превратится в растение, в бесполезный дикий виноград к коням которого каждую весну и осень прикладывали бы клочья целительного навоза, словно заплатки безымянной жизни.
- Рыло? Рыло, ты заболел? – как только хозяин, пошатываясь, вернулся в дом, Ляжка резво подбежал кол мне, - Все нормально, мы спасены. Я слышал волчий вой. Хозяин слышал! Только ты один дрых! Хозяин встал, закрыл ворота и всех спас, тебя, меня, свою семью! А то все эти расхлябанные створки, могли бы нам дорого обойтись! А теперь смотри, все надежно, ни какая тварь не проскочит!
Я молчал и в своем воображение рисовал диких волков, рвущих на части всех, кто ютился и прятался по эту сторону забора кроме меня одного. Я же, как предводитель стаи метался среди огромных серых тушь и раздавал указания, подбадривая дикую голодную свору, скорую на расправу. Верешал приказывая, каждому волку, стоя у него над душой - не останавливаться и вылакать жизнь из мальчишки, младенцев, жены хозяина и его самого. В моем воображении Ляжка жался к останкам сарая, стараясь своими беззубыми челюстями прогрызть в горе переломанных досок себе утлое убежище, но его хвост предательски торчал наружу, панически конвульсируя в снегу, выдавая его со всеми потрохами упоенным охотой за человечиной хищникам.
Волки в моем воображении ворвались во двор, просто напросто перемахнув через забор, и точно таким же способом удалились, прихватив меня с собой.
- Слышишь? – Ляжка ко мне подполз на брюхе, пытаясь лебезить, и предательски заглядывал мне в глаза, - Слышишь меня? Слышишь, что происходит в доме? Нет. Не хочешь со мной разговаривать? Понимаю… я, так же понимаю, что ты слишком глуп, что бы понять меня, поэтому я тебе ничего не расскажу. Как надоест валяться в собственной грязи и беспамятстве, ковыряться в собственной злобе, приходи, я буду вон с той стороны, между крыльцом и забором, поговорим!
Пес самодовольно высказался и отправился на ранее обозначенное место. Прижавшись к ступенькам, свернулся калачиком, прикрыв свой нос хвостом.
Мне показалось, что он улыбается, но это не придавало, ни сил, ни импульса невидимой ярости, которая могла поднять меня на ноги.
Я ждал ночи, где-то глубоко внутри себя, надеясь найти способ увидеть звезды, растворяющиеся миллионами лет в черном небе, надеясь так же принять простое животное смирение, как это когда-то сделала Сука, отдавшись своему безволию и стойлу, отдавшись петле с покорностью покойника выброшенного из могилы. Все это было мне необходимо, что бы продолжать собственную жизнь, которую как мне показалось вчера, я так возлюбил.
Когда ничем не занимаешься, накинув на себя хомут лени, беспомощности и пустых сожалений, день тянется медленно, но проходит быстро, обрываясь над пропастью сумерек выползающих из-за горизонта, бьющих острыми ставнями в самый центр небес. Затем словно из глубокого погреба выскакивает ночь, как чумазая девка, задирает подол своей юбки, прячет неутомимое солнце в складках одежды и падает на колени накрывая землю.
- Слышишь? – в голосе пса звучало мстительное удовлетворение. Он пытался втянуть меня в разговор и поделиться собственной близорукостью и ядом, - Малых девчонок поят самогоном, что б спали и не мешались. Слышишь? Плачут! Поплачут, перестанут!
Из дома доносились детские вопли и мне казалось, что вот вот через паклю вбитую неверной рукой между перекрученных бревен, хлынут детские слезы, растапливая снег, но плачь становился со временем только глуше, теряя пронзительность и резвость превращаясь в харкающие звуки и кашель.
- Если ты меня хочешь спросить, откуда я все это знаю сидя здесь на улице, - Ляжка чувствовал, что я его слышу, и поэтому продолжал свой настырный монолог, уверовав в благодарного слушателя. - То я тебе прямо скажу, я не первый день на этом свете живу. Со своим старшим сыном лет восемь назад они поступали так же! Скандалит? Мешает? Ну что ж, напоили и спит, вот и все! А если все просто решается, зачем изменять то, что привычно? Зачем усложнять?
Я попытался подняться, попытался сделать несколько неуверенных шагов, втаптывая плоть ночи в снег, втаптывая свои воспоминания, свои прошлые возможности в смерзшуюся почву в надежде не вернуться к ним никогда. Каждое движение давалось мне с огромным трудом, но я продолжал идти в сторону той кучи трухи, что осталась от сарая, что бы забраться на нее и стать чуть ближе к звездам. Увидеть чудо, доставшееся всем кроме меня, рассеянное в глубине зрачков пьяниц, мертвых лошадей и старых никудышных трусливых псов.
- Ты слышал Рыло? – долетело до меня тревожное тявканье, - Хозяин орет! Орет на старшего сына, а знаешь чего? Орет пьяным голосом: «Убей его! Убей его будь мужчиной!» Чувствую - это имеет к тебе непосредственное отношение!
Под моими копытами хрустели доски, а я продолжал карабкаться все выше и выше, пока своей мордой не уткнулся в опорный столб, чуть накренившийся в сторону неба. Я вцепился в него зубами, потом оперся передними копытами, стараясь максимально тяжесть своего тучного, поросячьего тела перенести на задние. Напрягая все зажиревшие мышцы, я вытянуться вверх, мечтая подавить в себе безволие и отчаянную жалость к самому себе.
- Уже идет, - подмешивая мимолетный испуг и сладость ожидания, пролаяла собака, - Идет малец! Плачет, но идет! Доску берет! По совету отца - заглушит тебя! Потом резать будет! Точно тебе говорю, все так и случиться!
Я зажмурился, в моих глазах заиграл бледный калейдоскоп Луны в свете тусклых звезд, скользящих за портянками туч, маленькими, острыми портняжными иглами. Мне казалось, что они раскачиваются на ветру на невидимых нитях, врезаются друг в друга и от этого столкновения рождаются искры не способные никогда никогда погаснуть и впасть в забвение! Мне казалось, что количество необузданных юрких светил множиться, призывая меня к себе и тем самым утраивая мои муки и боль, но при этом, заставляя меня стараться изо всех сил и наслаждаться тишиной ночного неба! Тишиной заглушающей плачь, молитвы и смерть, заглушающей пережитое прошлое, не способное больше восстать и переродиться в настоящее, обретая былое скотское значение.
Вокруг моих глаз порхали звезды, а в ушах стоял собачий лай суетившийся, шамкающей не дожеванной старостью и болью расколовшей мою голову и прокатившейся по хребту печными углями. Небо в мгновение ока сомкнулось в бледную точку, вспыхнувшую алчной пастью звездной красоты сжирающей мои глаза, и вдруг все растворилось и исчезло, когда с ржавым скрипом меж ребрами прорвался гвоздь, когда-то ранее извлеченный из обожженного тела моей матери.