Перстень графини Браницкой

Автор: Голем * * *
Вечерний свет лез в узкие окна кусками папиросной бумаги.
Курить хотелось больше, чем выйти на волю! Пустяковая каторга и пустяковая жизнь… между тем, китаец продолжал что-то бормотать, и я невольно прислушался:
– Но где живут отражения? Никто не ищет их в бегущей воде…
– Эй, ходя! – сказал я. – Зеркало когда-нибудь видел?
– Отражения живут в стоячей воде, так говорит Учитель. Мир смотрит в тебя, если ты спокоен, и только к смиренному входит мудрость.

Мы с китайцем лежим на соседних нарах и до того смиренны, впору птичкам над нами гадить. По мне так, вместо китайской дури вошёл бы лучше надзиратель Тимоня с пачкой папирос от сгинувшего чёрт-те где Ключаря. Тыча в воздух крепким восковым пальцем, сосед по камере поворачивает ко мне испещрённое оспинами плоское лицо с выкаченными, пустыми зрачками:
– Ты кто? Как тебя зовут?
Это справедливо, подумал я.
Он сидит здесь сутками дольше:
– Моя профессия вор-карманник, а прозвище Зибен-Ахт.
Как и ожидалось, ответ не произвел ни малейшего впечатления.
Наверняка сосед был более свободным художником, чем ему следовало… но это ж надо, сидеть в кутузке на Ближних Мельницах и не знать Зибен-Ахта?!
Китаец покрутил головой, словно пробуя, нельзя ли её свинтить, и выпалил:
– Немец?
– Смотря по ситуации...
– Смотря по чему?!
Как и почему конторщик Сёма стал щипачом Зибен-Ахтом, не твоё иностранное дело.
– Теперь ты.
– Лю…
– Не надо мне ваше «лю»! Вконец очумел?!
– Меня так зовут – Лю Шень. Это имя непросвещённого, но я иду к свету.
– А я предпочитаю быть в тени! Ты там, случайно, махру по карманам не тянешь? Здоровые у тебя карманы.
– Нет, разве что горсть хлебных крошек. Будешь?
– Мерси, не курю я хлебные крошки… что-нибудь ещё, кроме отражений, имеешь в репертуаре? А то я спать собираюсь…

Китаец сел рывком на жёсткой деревянной койке, одёрнул рваную распашонку.
Утопив руки в карманах грязно-жёлтых штанов из грубой парусины, он монотонно заныл:
– Мир полон странствующих героев и вековых заблуждений! Но издавна носится в облаках ветер путеводной мудрости, дао великого Лао Цзы…
Ишь, руки-то в карманы прячет, ветрогон этакий… надо бы его прояснить.
– Ты, верно, и сидишь тут за «дао-лао»? – спросил я, изображая участие.
– Нет, я украл сухарь у старухи… очень хотелось есть. Лао сказал мне в незримом мире: не можешь заплатить, пойди и возьми!
– Однако! Изрядный он забавник, твой Лао… но, думается, он такого не говорил.
Китаец опустил голову:
– Да, правда… я тоже вор, как и ты. Но голодать ещё хуже, чем жить во тьме! Станешь не только вором…
– Ты не вор, ты просто шакал! – сказал я безжалостно.

Лицо соседа передёрнулось.
Кулаки крепко сжались, но он смолчал. Подождав, не начнётся ли чего-нибудь посущественней, я продолжал:
– Только шакалы рвут куски у стариков и детей! Попадись ты мне на улице с отнятым сухарём, сэкономили бы господину приставу кучу времени…
Тут фильма тронулась в обратном порядке.
Кулаки китайца разжались, лицо прояснилось – словно блин на сковородке разгладился:
– Ноги у меня в грязи, но сердце пребывает в раскаянии. Хочешь… э-э, Зи Янь, я подарю тебе глоток мудрости дао? Она лечит от всего, не только от невежества!
– Валяй, Шунь-Мунь! Как раз сейчас у меня образовалась прорва свободного времени.
– Истина открыта всем, но надо уметь предвидеть… умеющий ходить не оставляет следов…
Прикрыв глаза, чтобы надёжнее укрыться от зримых истин, я стал перебирать в памяти всё, что следовало обдумать.

1.
Какой шикарный вечер был на прошлую пятницу!
Бронзовый Дюк, казалось, непрестанно кивал разодетым барышням. Чиновники кланялись судейским, а судейские улыбались полиции. Платаны на Приморском бульваре шевелили листвой, навевая прохладную тень. Перекликались невидимые птицы.
И, не считая Дёмки, вечного чистильщика обуви, только мы с Ключарём усердно работали.
Мы, знаете ли, не птички… надо же чем-то кормиться!
Третий наш труженик, Сеня-Сочи, недавно подвернул ногу, тренируя бег под свист городовых, и отдыхал теперь в номерах «Венеция».

Зазвенели ключи. Нет, это точно не «Венеция»…
Надзиратель Тимоня, похожий на низкорослый берёзовый чурбачок в казённом мундире с железными крестьянскими грабками и серым ёжиком волос на макушке, принёс ведёрко баланды, небрежно расплескал его по столу и в мятые оловянные миски. Оценив меню – баланда выглядела некошерно, как любая баланда! – я сунул свою порцию жадно чавкающему китайцу:
– Угостил бы лучше папироской, Тимоня! Друзья принесут, отдам.
– Твои друзья в Сибири кандалами звенят. Денег дашь, так и я принесу.
– Тимоня, голубчик… поверь, на воле кое-что и для тебя припрятано.
– На воле и угощайся, хе-хе…
Ох, попадись ты мне, баран, на этой чёртовой воле!
При случае угощу… Ключарь, где ты столько времени бродишь?!
Не делай из меня убийцу, Тимоня. Я этим отродясь не грешил.
– Не зыркай, не зыркай… на допрос пойдёшь, у господина следователя полно в кабинете окурочков. Ух-ха-ха-ха!!
– Весёлый ты, Тимоня… такие долго не живут.
Смех оборвался, надзиратель молча лязгнул замком.
Я лёг и снова закрыл глаза.

В тот день со мной произошла неслыханная вещь – я уронил на мостовую кошелёк, только что вынутый у француза. Оба-два, раззява-француз и его кошелёк, выглядели изрядно упитанными. Справедливости ради замечу, что причиной моего несчастья был острый конец дамского зонтика, нежданно въехавший прямо в челюсть. Тут поневоле вздрогнешь!
Услышав мой возглас и обернувшись, дама взвизгнула, выхватила платочек и принялась вытирать кровь с моего лица. Что-то оцарапало мне и другую щеку… да что за притча!

Приглядевшись к участливой барышне, я заметил на её левой руке изящный перстенёк с аметистом, окружённым мелкими брильянтиками. Перстень очень шёл неловкой мадам, несмотря на окружение колец другого, более мелкого пошиба. Склонившись поцеловать ей руку, я счёл необходимым сдёрнуть колечко и сунуть его в распахнутый ворот моей деловой сорочки. Фокус для фраеров, ничего невозможного.

Вообще-то, дам я работаю крайне редко – ну, в очень невезучие дни!
Женский визг напоминает о погибшей семье… наверное, Ривка при погроме тоже очень кричала. Меня в день погрома в городе не было – а то, пожалуй, куда больше было бы крику. Сейчас он тоже будет некстати. Не люблю я в женщинах мелкие проявления жадности.
Но надо бы узнать кое-что, вдруг пригодится. И я поинтересовался у Дёмки, чистильщика обуви и местного справочника:
– Не знаешь, кто эта фря?
– Знаю, Сёма! – Дёмка утёр перепачканный ваксой лоб и сделался ещё грязнее, если это было возможно. – Это барынька Попова, живёт на Малой Арнаутской в доме вдовы доктора Краузе.

Старый лис Ареле Тартаковер – Ареле было его детским прозвищем, но, узнав от белошвейки Нанетты, что огнедышащий старец просит называть его в моменты интимной близости «Ареле», вся Ришельевка стала звать его никак не иначе… так вот, ювелир Тартаковер встретил меня с профессионально изумлённым лицом, на котором непрестанно двигались чёрные кустистые брови. Время от времени казалось, что они плохо пристёгнуты к плотному багровому лбу. Распознав визитёра, Ареле сразу же поскучнел и сморщился, как грецкий орех:
– Давайте обойдёмся без здрасьте, Сёма, мне очень некогда… как здоровье вашей почтенной матушки?
– Спасибо, мама вполне здорова. Что ей сделается, она уже четыре года на кладбище… вот вещь на продажу – во что она вам обойдётся, Аре… мосье Тартаковер?
– О-о, этот перстень я узнаю из тысячи…. вещица недурна! Когда-то мой дедушка изготовил её по заказу некоего адвоката, она была подарена в день ангела графине Браницкой. Постойте-ка… что за топорная работа!
– Нехорошо вы о покойниках! Ваш дедушка…
– Какое дедушка! Вы мне приносите фальшак, и я вам таки плохо о дедушке?!
– Это что, стразы?
– О да, и довольно скверные.
– Скажите, какая приятная неожиданность…

Я постучал в огромную дверь с ангелочками.
Через минуту дверь приоткрылась. Горничная сделала книксен и сказала приветливо:
– Здравствуйте! Что вам угодно?
Я сделал ответный книксен – чего не выучишь в еврейской семье!
Ресницы горничной взлетели, как крылья бабочки, и мне почудилось, что я разговариваю на сквозняке:
– Барыня Попова проснулись? У меня к ней неотложный разговор.
– Как вас представить?
– Хоть в белых тапках… скажите, я пришёл по срочному делу.
– Минуту, я спрошу Елизавету Карловну…
Теперь мы сделали книксен вполне синхронно.
В гостиной, куда меня провели, повсюду был нестерпимый блеск начищенных до одури зеркал, шандалов и столового серебра.
– А-а, это вы! Чему обязана? – спросила давешняя барынька.
И я объяснил – нашёл на мостовой кольцо, оно оказалось фальшивкой, к тому же ювелир заявил, что это заказ г-жи Поповой. Щёки и шея Елизаветы Карловны ожидаемо покрылись свекольного оттенка румянцем:
– Скажите, Семён… э-э…
– Неважно, зовите Сёмой… ближе к делу. Ювелир сказал, что настоящий перстень графини Браницкой достался по наследству вашему мужу, Фердинанду Попову. Он, кажется, фабрикант?
– Да, собственная мыловарня… перстень был моим свадебным подарком. Скажите, могу я рассчитывать на вашу скромность?
– На что ещё и рассчитывать?!
– Да, так вот… понимаете, муж не даёт развода. Нужен серьёзный повод, плюс сложные имущественные вопросы… а у меня есть близкий друг, очень милый юноша, которому и был подарен подлинный перстень. Как видите, его легко носить и мужчине, и женщине. Чтобы не выдать себя, пришлось заказать подделку.
– А мыловар об этом ещё не знает?
– Что вы, он меня со свету сживёт! Умоляю, никому ни слова… хотите денег? Много я дать не могу. Вот двадцать рублей, возьмите!
– Нет, лучше давайте вот что… у вас на зеркале, Елизавета Карловна, я вижу медальон на тонкой цепочке. Давайте меняться?
– Но… там портрет моего мужа! Зачем вам, это же сущая безделица!
– Согласны меняться, да или нет?
– Ох… разумеется, да.

2.
Бывает, замыслы вообще не приходят.
Или возникают под утро, бессонной осенней ночью.
Их непрерывно вскармливаешь, взвешиваешь так и этак – а иногда, по зрелом размышлении, берёшь эти замыслы за ухо и выставляешь за дверь. Редко что выходит удачней, чем обычный кипиш в чужом кармане! Но этот фокус с фальшивым колечком родился во мне сразу, почти мгновенно. Дело в том, что я не знаю мыловара Попова, зато прекрасно знаю певичку Штроммель, которую мы посещаем в очередь с указанным персонажем. Розанна часто удивляется, почему я не ревную её к мыльному фабриканту – я искренне отвечаю, что ревновать и злиться мне попросту некогда.
Я отдыхать хожу к певичкам, а не гонять их по пустякам!
У мыловаров дело с личной гигиеной наверняка обстоит неплохо, чего же ещё опасаться?
Ты циник, плакала Розанна, обнажая тугие белые плечи, и я вздыхал от сознания того, что утром предстоят внеплановые расходы…

И снова, на измученных ногах, я предстаю с визитом на Ришельевской, в шикарном ювелирном салоне. На сей раз Тартаковер по-настоящему изумился, услышав мою просьбу. Но три рубля выглядели вполне убедительно, и вся работа заняла не более часа.

Стучаться в кабинет к владельцу мыловарни пришлось четырежды.
При этом за ноги отчаянно цеплялась какая-то старая взлохмаченная стерва, сидевшая в секретарском кресле.
– Вы кто? И по какому вопросу? – отрывисто спросил меня, словно пролаяв, огромный человек в безупречном синем костюме, заросший с головы до пят белёсым арийским волосом.
Не торопись, агицын паровоз… сейчас мы всё выясним:
– Вопросы буду задавать я. Взгляните, здесь вещь на продажу, и если вас цена не устроит, я предложу её вашей супруге, неподражаемой Елизавете Карловне.
Что ж, Фердинанд, при всей своей неповоротливости, был человеком дела.
Повертев в руках медальон, он недоуменно спросил:
– Вы что, хотите мне всучить мой же подарок? Когда вы его украли? Или у Кати кончились карманные деньги?
– Причём здесь ваша супруга?! Да она за эту вещичку выложит при разводе хоть долю наследства самой графини Браницкой! Вы надпись, надпись в медальоне прочтите.
– Да какая там надпись…
Свеженькая гравировка на одной из половинок разъёмного медальона с миниатюрной фотографией мыловаровова мордоворота гласила:
- «Милой Розанне в память о нашей страсти».
Да, Тартаковер поработал на славу – на все мои три рубля! Что-то икнуло в гортани Попова, он помолчал с минуту… и вдруг, вцепившись в меня, заорал:
– Эй, кто-нибудь! Взять его!!

Сцепившись в клубок, мы покатились по ковру, как два разъярённых тигра.
Попов пытался задушить меня, тогда как мои задачи были много скромнее – всего лишь поскорее удрать отсюда вместе с медальоном. Теперь Попов сам будет искать деловых свиданий… однако, едва мне удалось, укусив фабриканта за палец, выхватить безделушку и снова подняться на ноги, двери в кабинет распахнулась, и трое дюжих головорезов, один за другим, набросились на меня.
– Какие вы, ребята, круглые да гладкие, – приговаривал я, помаленьку охаживая пришельцев, задыхаясь и пытаясь прорваться к открытой двери. – Мылом вас, что ли, кормят…
Но мылом от всей души накормили только меня.
И здесь, и чуть позднее, в полицейской кутузке.

– Посылка тебе, – сказал благодушный Тимоня. – Папиросы, спички и два сухаря. Выпустят, видать, под залог… вещицу какую-то ищут.
Мне незачем искать «вещицу», она засунута под край обивки дивана из поповского кабинета. Но как я туда войду – опять без здрасьте?
Я сунул сухари обрадованному китайцу:
– Не приставай к старухам! Уши порву…
И закурил… великий Боже – как же я закурил!!