Бабочки и Ураганы

Автор: Саша Же Лучшему другу В, призраку Д, московским фонарям и серому бетону.


a href="http://www.radikal.ru"/a



Muse. Butterflies and Hurricanes

Change everything you are
And everything you were
Your number has been called
Fights and battles have begun
Revenge will surely come
Your hard times are ahead

Best, you've got to be the best
You've got to change the world
And use this chance to be heard
Your time is now

Change everything you are
And everything you were
Your number has been called
Fights and battles have begun
Revenge will surely come
Your hard times are ahead

Best, you've got to be the best
You've got to change the world
And use this chance to be heard
Your time is now

Don't let yourself down
And don't let yourself go
Your last chance has arrived

Best, you've got to be the best
You've got to change the world
And use this chance to be heard
Your time is now








1

Твой день заканчивается так: ты стоишь на коленях, а Кир из банды «Ураганов» размахивает перед тобой револьвером и размышляет о том, что жизнь современного человека больше не имеет цели.
— Смысла больше нет, — говорит Кир.
И тебе не стоит спорить с этим, даже если прошлой ночью ты обрел этот самый смысл в объятиях розоволосой Евы.
Не важно, кто из вас прав. Глупо спорить с бритоголовым парнем с револьвером в руке. Особенно, если этот парень — Кир «Ураган». Псих, террорист и самопровозглашенный Господь Бог Нового Мира.
Он говорит, а ты вынужден слушать. Он просит тебя повторить его слова. Это очень важно, чтобы ты все усвоил. Повтори. Или он эвакуирует твои мозги из черепной коробки.
Кир пристрелит тебя в любом случае, но глупая надежда все равно заставляет подчиниться.
Дуло револьвера сверлит тебя черным взглядом, а ты уставляешься в его угрожающую пустоту и повторяешь:
— Да, да, я понял. В жизни больше нет смысла.
Ты трогаешь языком шатающийся зуб, ощупываешь синяк под глазом, а бритоголовый профессор улыбается и продолжает свою гребаную лекцию.
Итак, говорит он, смысла больше нет. Бессмысленное будущее наступило. И в этом будущем каждый из нас автоматически получает удостоверение победителя при рождении. Ты победитель-потребитель. И тебе не нужно убивать мамонта, чтобы это доказать. Не нужно добывать огонь, не нужно облачаться в шкуры и точить копье. Мамонты давно вымерли, и тебе больше не на кого охотиться. Ты победитель по умолчанию. Угрюмый хозяин жизни, которому ничего от нее не нужно.
Твоя Великая Цель — нажать на кнопку. Ты ложишься на диван перед телевизором и жмешь на кнопку. Ты садишься в кресло перед компьютером и жмешь на кнопку. Ты разводишь костер, ты заказываешь еду, ты смываешь за собой дерьмо одним нажатием кнопки. Нажми на кнопку и получи свою ежедневную дозу Комфорта, искусственного заменителя Счастья в яркой обертке.
Ты лабораторная тварь с иллюзией Свободы, купленной по скидке в торговом центре. Лампочка загорается — мышь крутит колесо. Лампочка гаснет — мышь расписывается в получении кусочка сыра. Условный рефлекс. Реакция на раздражитель. Ты способен бежать, пока видишь под ногами колесо. Твой пульс стабилен, пока твоя кормушка полна, а туалет убран.
Ты привыкаешь жрать и срать, когда тебя просят.
Ты сдаешься.
Ты обустраиваешь свою клетку.
В твоем типовом мире на типовом этаже типового дома в типовом спальном районе есть все, что тебе нужно. Или почти все. Главное, что тебе этого достаточно.
Ты разучился мечтать. Ты разучился бороться.
Отныне весь смысл твоего существования сводится к домашним тапочкам и краткому промежутку времени между работой и сном.
Отныне и вовеки веков ты раб вещей, облегчающих тебе жизнь.
Аминь.
Повтори.
Револьвер — весомый аргумент. И ты повторяешь:
— Да, да, я лабораторная тварь. Мое существование сводится к тапочкам и что-то там такое. Аминь. Аминь, твою мать!
И самое страшное, говорит Кир, что тебя это устраивает. Ты разучился видеть разницу между правдой и обманом. Между Свободой и ее иллюзией.
Однажды ты выгодно обменял шашку динамита на перьевую подушку. Теперь же ты уверен, что никогда не умрешь. В твоей почти идеальной жизни ничего и никогда не изменится. Лампочка загорится утром и погаснет вечером. В бесконечности данного момента от опасного и несправедливого мира тебя отделяют нагромождения типовых этажей. Пара десятков метров, несколько керамзитобетонных перекрытий и оборот ключа в замке твоей надежной стальной двери. Ты замкнут в удобстве и безопасности. Ты спокоен, почти счастлив и у тебя впереди еще пара десятков тысяч таких же спокойных и почти счастливых вечеров.
Испортить твое бессмысленное существование может только сосед сверху, решивший послушать музыку на своем давно устаревшем, бубнящем музыкальном центре. Это чувство называется возмущением. Возмущение — это реакция на отсутствие музыкального вкуса у твоего соседа. Возмущение — это страх нажимателя кнопок потерять свою иллюзорную Свободу в замкнутом пространстве.
Кир говорит, современный человек бесполезен и жалок. Он боится не за свою жизнь. Он боится за свой комфорт.
Вот почему в мире больше не осталось ни капли Смысла. Сглотни сухой комок слюны, уставься в затягивающую пустоту дула перед твоим лицом и повтори это.
А теперь, говорит Кир, говорит этот хренов бритоголовый Тайлер Дерден, представь спасительный Апокалипсис. Представь гитарный рев истерических воплей сирен и воя волчьей стаи. Представь бластбит глухих ударов молотков и хруста разбитого стекла.
Лампочка загорается, лампочка гаснет. Лампочка разбивается. Это раскаты грома в твоей ушной раковине. Это поезд, прибывающий на станцию у твоего подъезда. Революция звучит громче басов твоего соседа. Ты не был готов к такому. Такое тебе не снилось и в самом страшном сне.
Революция — это не возмущение. Революция — это паника.
Отличить панику от возмущения просто, говорит Кир. Возмущение выбивает тебя из зоны комфорта. Паника кладет тебя на лопатки и считает до десяти.
— Открою тебе секрет, ничто не вечно. Комфорт не вечен. Иллюзорные ценности не вечны. И сегодня мираж потребительского Рая исчезнет навсегда. Сегодня волны ужаса обрушатся на нажимателей кнопок, и каждый прозреет. Сегодня сгниют последние ошибки цивилизации и рухнет карточный домик Системы. Сегодня я объявляю Апокалипсис. Сегодня мы возвращаемся к истинным ценностям и абсолютному нулю.
Даешь симфонию скрежета металла каждому — бесплатно и без смс.
Даешь Конец света в стиле панк-рок.
Даешь вечеринку с взрывчато-алкогольными коктейлями по рецепту Че Гевары — три четверти бензина плюс четверть масла.
Даешь отрезвляющий пинок под зад современному человечеству.
Паника. Страх. Рок-н-ролл.
Вот чего хочет Кир.
Аминь.

***

Мы с Киром находимся на крыше заброшенного часового завода на окраине Москвы. Неплохая площадка для наблюдения за Концом Света. Или для вынесения смертного приговора.
Сегодня умрет Старый Мир, но я жалею только о розоволосой Еве. Именно из-за нее я сейчас и стою на коленях и готовлюсь получить пулю.
Я закрываю свои глаза и вижу Ее глаза, а надо мной и над пустырем возвышается Кир.
Его план по устранению Системы прост.
Ацетон и перекись водорода необходимы для триперекиси ацетона. Это инициализирующее взрывчатое вещество, использующееся в самодельных детонаторах. В своем составе не содержит нитрогрупп, поэтому не обнаруживается поисковыми собаками.
Засунь это добро в картонную коробку из-под обуви и иди творить величайшее волшебство из книжек про Гарри Поттера.
Кир улыбается своей белозубой улыбкой.
Посмотри в глаза того, кто ненавидит нажимателей кнопок. Посмотри в глаза того, кто ненавидит людей, предающих свою Свободу и покупающих iPhone. Посмотри в глаза того, кто ненавидит тебя и меня.
Кир «Ураган» — не очень добрый Господь Бог. Но и не самый жестокий, если уж говорить честно.
— Мне жаль убивать тебя, Попрыгунчик, — говорит он. — Но ничего не поделать, ведь ты сам вырыл себе могилу.
На самом деле могилу мне вырыли Сид и Тоторо, одни из первых террористов-учеников. Но сейчас я не в том положении, чтобы придираться к словам.
Я стою на коленях, склонившись перед Новым Богом, и жду смерти, потому что не должен мешать его заключительному аккорду систематического уничтожения Системы. Я уже променял свое место в Новом Мире на розоволосую Еву. Я предатель. А место предателя — в яме на вонючем пустыре у заброшенного часового завода.
Вот-вот наступит Великое Ничего. Старый Мир вот-вот рухнет. Революция свершится под твоим окном. Ее сотворят ребята с молотками в руках.
Некоторых я знаю в лицо. Это банда «Ураганов». Последние охотники на мамонтов. Строители «Нового Мира». Армия самоубийц, перешедших черту.
Их черные балаклавы. Их окровавленные, разорванные шкуры-костюмы. Их сумасшедшие улыбки. Их мозги, промытые бабочками конопли и ураганами протеста. Им нечего терять и не к чему стремиться. Все их существование сводится к одной единственной цели — снести Старый Мир до основания. Они слепо выполняют приказы Нового Господа Бога.
Они — это паника, кладущая тебя на лопатки и считающая до десяти. Быть одним из них — значит быть Стихией. Значит быть Совершенством. Значит быть Свободным.
Кстати о Свободе. Кир говорит, Свобода — это шашка динамита. Чем больше заряд, тем мощнее будет взрыв, когда догорит фитиль. А еще Кир говорит, что 20 тонн взрывчатки под десятью зданиями в центре Москвы — это кратчайший путь к ней.
Повтори.

***

Итак, Кир — псих. И как у всякого психа с 20 тоннами взрывчатки у него есть своя философия и свои последователи. Совсем недавно я был самым сумасшедшим из них. Я был его правой рукой, его верным псом.
Разумеется, до того, как встретил розоволосую Еву.
Как будто вчера мы с Киром вместе взрывали бонг и гоняли в футбол на крыше. Теперь же он строит свой «Новый Мир» без цепей законов и кляпов морали, а я вот-вот получу пулю в сердце. Выстрел из револьвера с расстояния в полметра положит меня на лопатки, впечатает в пыль на пустыре у заброшенного часового завода.
— Жаль, что ты не увидишь рождение Нового Мира, Попрыгунчик, — говорит Кир, пожевывая сигарету, — жаль, что ты решил променять меня на эту розоволосую суку.
Он назвал розоволосую Еву сукой. Я слетаю с катушек.
Шатающийся зуб оказывается на моем языке. Я выплевываю его в липкую грязь под ногами.
Я стою на коленях и брызжу слюной, а Кир «Ураган» только улыбается и размахивает передо мной своим револьвером. Он сохраняет спокойствие, как и подобает Господу Богу. А вот я чертовски зол. Я всего лишь второстепенный персонаж его панк-рок баллады, потому и могу себе это позволить. Жаль, сейчас моя злость мне никак не поможет.
Кир называет Еву розоволосой сукой, на которую я променял свое место в Новом Мире. Но что бы Кир не говорил, Ева стала для меня важнее, чем банда «Ураганов», чем вся эта хренова революция и даже — чем моя собственная жизнь.
Я умру. Старый Мир умрет. Умрет несколько тысяч нажимателей кнопок. А я могу думать только о Ней. Рухнет Останкинская телебашня, Третьяковская галерея взлетит на воздух, небоскребы Москва-Сити отправятся к чертям. А я думаю только о Ней. Перед самой смертью в моей жизни появилась Цель. В моей жизни появилась Ева. И все обрело смысл. Меня больше не привлекает разрушение, ведь я заполняю свою пустоту ураганами Ее глаз за ресницами бабочек.
Кир не спешит спускать курок, он склоняется надо мной. Краем глаза я слежу за черной пустотой в жерле пожирающего меня ствола. Я уже знаю, что Кир прошепчет мне на ухо. Завершающий абзац его лекции. Очередная контркультурная антисоциальная мудрость, высеченная на скрижалях Нового Мира. Кир всегда говорит одно и то же. Было время, когда я вслушивался в его слова. Но только не в этот раз. Я так устал от Свободы.
— Ты и я, мы оба знаем, что этот мир не заслуживает второго шанса, — шепчет Кир мне прямо в ухо и улыбается своей белозубой улыбкой, — пришло время помочиться на надгробный камень Системы. Пришло время освободить человечество от лампочек и клеток, от грязных бумажек и нравственных границ, от предателей и розоволосых сук. Пришло время подмести то, что люди Старого Порядка, несчастные нажиматели кнопок, уже сами уничтожили, но от чего до сих пор боятся окончательно избавиться. Пришло время Великих Перемен и Великого Хаоса. Как жаль, что ты отказался от своего Бога, Попрыгунчик. Как жаль, что ты сделал не лучший выбор и теперь отправляешься в преисподнюю.
— Отлично. Убей меня, только не трогай Еву, — говорю я, — разнеси все к чертям, но не трогай Ее.
Кир обещает положить нас в одну могилу.
Нет. Только не Ее.
Отправь меня в самое сердце преисподней. Только не трогай Еву. Разорви меня и съешь мое сердце, забери с собой десять зданий в центре Москвы. Только не трогай Еву. Вырой тысячи могил для тысячи непокорных. Только не трогай Еву. Принеси в жертву каждого первенца в каждом доме.
Только не трогай Еву.
Не трогай Еву.
Не трогай…
Выстрел.
Бесконечность момента подвешенного ожидания прерывает пуля, начиненная порохом пополам с крыльями бабочки. Она устремляется в мое сердце, а я закрываю глаза и лечу во мрак.
Аминь, твою мать.
Я падаю на лопатки и закрываю глаза. И пока титры бегут по холодному рубероиду на крыше заброшенного часового завода, окрашенному каплями моей крови, у меня есть время подумать обо всем, что произошло за этот сумасшедший год. Обо всем, что привело к этому хаосу.
Обо всем, в чем есть частица моей вины.
Все закрутилось и полетело к чертям прошлой зимой, когда я впервые встретил Кира у автомата на углу.
Итак, повтори все с самого начала.

2

Вернись к прошлой зиме. Вот мне двадцать два с половиной года, и я провожу свой вечер в однокомнатной клетке на типовом этаже типового дома в типовом спальном районе.
Я еще не знаком с Киром «Ураганом». Я просто несчастный нажиматель кнопок. Я лежу в ванной, наполненной детской пеной пополам с собственной кровью.
У моего поступка нет определенной причины, в моей предсмертной записке нет ничего, кроме жалкого нытья и псевдофилософских размышлений о разочаровании в жизни, одиночестве, презрении «ко всем навязанным обществом ценностям и ярлыкам» и прочего дерьма в таком духе. Я удалил все страницы в социальных сетях, я потратил все деньги, я перессорился со всеми знакомыми и собираюсь тихо и спокойно покончить с жизнью. Порезать вены на левом запястье и в самый последний раз расслабиться в ванной за просмотром любимого сериала, попивая шоколадное молоко из чашки с жизнеутверждающей надписью «Все к лучшему!».
Никто не расскажет тебе об этом, но умирать — совсем не больно. Общество врет. Восемь таблеток парацетамола убирают боль, оставляя лишь тупое наслаждение и постепенное, незаметное и туманное погружение в сон.
Вот пара забавных фактов о кровопускании, которые ты вряд ли узнаешь из учебника.
Повреждение сонной артерии приводит к смерти в течение десяти секунд.
Повреждение брахиальной артерии приводит к потере сознания в течение 15 секунд и смерти в течение 1,5 минут.
Повреждение радиальной артерии приводит к потере сознания в течение 30 секунд и смерти в течение 2 минут.
Повреждение поверхностных локтевых вен приводит к потере сознания в течение получаса.
Когда лежишь в теплой ванне с детской пеной пополам с собственной кровью, время ползет со скоростью асфальтоукладчика в московской пробке.
По статистике каждые 40 секунд в мире кто-то переходит черту, а я вот уже десять минут топчусь в тоннеле между жизнью и смертью. Посмотри на часы, уткнись в потолок, страдай от скуки, пока загружается последняя серия твоего любимого сериала на этом свете. У Жизни кроваво-черное чувство юмора. Перед тем как умереть, ты вынужден убивать время.
Я тянусь к погасшему планшету и замечаю, что в моей чашке закончилось шоколадное молоко.

Одиночество
Шоколадным молоком
Заполнить можно.

С ловкостью обдолбанного зомби я вылезаю из ванной, перевязываю левую руку полотенцем, надеваю домашние тапочки и накидываю халат. В моем холодильнике шоколадного молока тоже нет. Я плохо обустроил свою клетку.
Вот половину вечности я стою в лифте напротив зеркала, пропуская в ноздри вонь собачьей мочи и сжимая сотню рублей в левой руке. Вот еще половину вечности я, покачиваясь, иду до ближайшего торгового автомата на углу. Мое предсмертное желание — это стерилизованный комфорт объемом в 0,33 литра.
На улице очень холодно и очень темно. Хочется просто упасть и заснуть навсегда в первом попавшемся сугробе в свете тусклого московского фонаря. Но я бью по щекам и усиленно моргаю, пытаясь привести себя в чувства. К финальным титрам я твердо решил стать хозяином собственной жизни — купить картонный пакет с коричневым кроликом в автомате на углу, вернуться домой, лечь в ванну с теплой пеной и кровью и досмотреть самую последнюю серию своего любимого сериала.
Я мечтал покончить с жизнью в одиночестве и спокойствии собственной клетки. Но что-то пошло не так — я встретил бритоголового Господа Бога с молотком в руке.

***

Прошлой зимой я знал, что Кир «Ураган» играл в панк-рок-группе «Рычащие Искрами Пьяные Тигры». Или сокращенно — «РИПТ». Я знал, что их лучшая песня называлась «Бешеные страусы не прячут голову в песок». Я знал, что их басист был мудаком, а выступали они по грязным подвальным клубам.
Но прошлой зимой я не мог знать главного. Я не мог знать, что все зайдет так далеко. Я не мог знать, что он решит взорвать Старый Мир и похоронить меня на пустыре у заброшенного часового завода.
— Каждый сходит с ума по-своему, — говорит Кир.
И с этим не поспоришь.
— Мамонты вымерли, — говорит Кир. — Нам больше нечем себя занять. Давай напьемся и разожжем костер на руинах Московского университета во имя Великого Хаоса.
Обычно, когда Кир говорит, он как будто говорит с целым миром. Читает лекцию, промывает мозги, курит и улыбается.
Сложно сказать, о чем он думает на самом деле.
— Мамонты вымерли, — говорит он.
И тебе остается только пожать плечами и согласиться.
— Прыгни с автострады, — говорит тебе Кир.
И ты прыгаешь.
Если Кир говорит своим террористам-ученикам прыгать с автострады, сжигать церкви, засовывать дуло заряженного револьвера себе в рот или, скажем, отливать свинцовые пули в подвале заброшенного часового завода, то они это делают.
Все делают то, что говорит им Кир «Ураган». У него настоящий ораторский талант. Как у гребаного Гитлера.
Как у пророка Мухаммеда.
Или у Иисуса Христа.
Даешь Новому Богу нового Геббельса и нового Иуду. Верного пса и предателя в одном лице. Знакомься, это я. Во всех последствиях есть частица моей вины.
Детерминированно-хаотические системы чувствительны к малым воздействиям. Бабочка, взмахивающая крыльями в Айове, может вызвать лавину эффектов, которые достигнут наивысшей точки в дождливый сезон в Индонезии.
Никогда не знаешь, что в итоге приведет к величайшей террористической акции в мировой истории. К систематическому уничтожению Системы. К Величайшему тоталитаризму во имя Великой Свободы.
Пройдет год и мой выход из дома за шоколадным молоком появится в учебниках Нового Мира.
— Революция — это панк-рок! — закричит Кир, поднимая руки и строя из себя пророка. — Мы должны играть громко, чтобы быть услышанными!
Террористы-ученики поддержат своего главаря диким воем.
— Новый Мир начинается с взрывов бласт-бита и рева гитар!
Но я-то знаю, что Новый Мир и вселенский Хаос начинается с шоколадного молока и прыжка с автострады.
И во всем этом есть частица моей вины.

***

Прошлой зимой Кир «Ураган» стал моим другом. Я встретил его у автомата на углу, когда он поднялся из подвала покурить, а я вышел за последней дозой комфорта в своей жизни.
В тот день пружина в старом вендинговом автомате прокрутилась, но кроваво-красная пачка «Marlboro-Red» осталась на своем месте. В тот день басист «Рычащих Искрами Пьяных Тигров» не пришел на репетицию, поэтому Кир был и без того на взводе. В тот день пачка сигарет становится последней каплей и выводит Кира из себя.
Он злится. Автомат выдерживает его яростный удар, но Кир не сдается так просто.
Кир вообще никогда не сдается.
Под снегопадом он проходит несколько кварталов до ближайшего торгового центра и покупает в магазине стройматериалов обычный 800-граммовый молоток с деревянной рукояткой за 790 рублей. Чуть больше рубля за грамм. Через полчаса Кир возвращается к автомату и с трех мощных ударов молотка выносит стекло. Он берет положенную себе по праву пачку сигарет стоимостью в полтинник. Шесть с половиной рублей за грамм. Больше он не берет ничего.
У Кира первобытное чувство справедливости.
Вот он стоит, прислонившись к раздолбанному автомату у спуска в подвал, курит и глядит на меня. В руке у него 800-граммовый молоток.
Знакомься, Новый Господь Бог.
Кир невысокий, худой, с большими глазами и бритым наголо затылком. Он говорит, что получил прозвище «Ураган» за свой ураганный характер.
Я же думаю, что он сам его выдумал.
Холодный московский ветер гуляет по моей оголенной вене, а я подхожу к автомату в своем домашнем халате и тапочках, с тупым выражением лица и с насквозь промокшим полотенцем на левой руке. Бордовым пунктиром капель крови отмечен мой путь от дома до угла.
Восемь таблеток парацетамола и двадцать минут в ванной из собственной крови приводят к апатии и небольшому головокружению. Не обращая внимания ни на парня, стоящего рядом с молотком в руке, ни на отсутствие стекла, я с третьего раза попадаю своей скомканной и пропитанной кровью соткой в купюроприемник. Пружина прокручивается, и картонная упаковка шоколадного молока падает в лоток. Я медленно опускаюсь, беру свою последнюю собственность и собираюсь уходить, когда слышу чей-то голос. Он пробивается сквозь туман и восемь таблеток парацетамола.
— Три литра, — говорит бритоголовый парень и выпускает дым мне в лицо. — Нужно потерять не меньше трех литров крови. Иначе тебя откачают. Тогда уже не сможешь даже и мечтать о смерти.
Кир смотрит на мое левое запястье и улыбается.
— Если тебя откачают, будешь вечность лежать на больничной койке в позе бревна, пока твои мозги будут вариться в собственном соку, а из твоего накаченного шоколадным молочком тельца будут торчать полдюжины трубок. Они назовут это гуманизмом, буддизмом или онанизмом. Похеру. Будешь лежать так, пока какая-нибудь уборщица случайно не опрокинет твой аппарат жизнеобеспечения, оказав тебе услугу.
Я тупо смотрю на него.
— И что же делать? — спрашиваю я. — Чтобы наверняка?
Хочешь перейти черту — обратись к профессору, мать его, Киру.
Капли крови с моего рукава падают на асфальт, а худой бритоголовый парень с молотком в руке улыбается белозубой улыбкой.
— Резать вены долго и ненадежно, — говорит он, — лучше прыгать. Быстро, просто и по-мужски.
Ударом 800-граммового молотка Кир разбивает купюроприемник. Звенящей лавиной на асфальт устремляются монеты и бумажки. Он отсчитывает 790 рублей и убирает себе в карман.
У Кира первобытное чувство справедливости.
— На каком этаже ты живешь?
— На четвертом, — отвечаю я.
Он задумывается.
— Тогда лучше прыгать с автострады. Чтобы наверняка.
Я удивленно смотрю на него.
— Ночью много грузовиков, — объясняет Кир.

***

Вот под нашими ногами бурлит и пенится поток из грузовых машин. Ветер бьет в лицо. 11 метров в секунду. Гудят телефонные провода, тускло светит московский фонарь. С рекламного щита нам улыбается счастливая семья, купившая дачу в Подмосковье.
— Прыгай, — говорит мне Кир.
Он говорит это так, как будто мы играем в карты, и я должен сделать свой ход.
Я начинаю медленно перелезать через перила, но останавливаюсь, перекинув только одну ногу.
— Я не смогу.
— Давай.
— Нет, я передумал. — Я ставлю ногу обратно на землю.
— Ты же хотел умереть? Так не отступай, действуй.
В смерти нет ничего плохого. Смело переходи черту. Действуй, говорит мне Кир.
Он снова закуривает, а я стою в нерешительности, облокотившись на перила, и смотрю вниз. Капля крови с левого запястья в замедленной съемке разбивается о трассу в пяти метрах под моими ногами.
— Закрой глаза и прыгай, — говорит Кир мне в спину. — Через секунду все будет кончено, твой труп размажет по шести полосам, и ты даже ничего не почувствуешь. Через секунду ты отрастишь крылышки и отправишься прямиком в пидорский Рай, пожимать ручки пухленьким ангелочкам, сидеть на облаке и смотреть, как твои кишки отдирают с асфальта.
Я говорю ему, что не верю в Рай. И вообще, уже ни во что не верю.
— Тогда просто закрой глаза и прыгай, — пожимает плечами Кир.
Он говорит, вся прелесть в том, что не нужно во что-то верить, чтобы прыгнуть с автострады. В жизни больше нет смысла. Просто сделай шаг навстречу Неизвестности и посмотри, что будет.
Я собираюсь с духом и снова перекидываю через перила левую ногу. Затем — правую. Я сижу на самом краю. Ветер бьет мне в лицо, бурлит и пенится под моими ногами поток грузовых машин, тускло светит московский фонарь, семья улыбается с рекламного щита…
Резкий удар в спину. Толчок — и я отпускаю руки и лечу вслед за каплей крови с левого запястья. Через секунду все будет кончено, мой труп размажет по шести полосам, и я даже ничего не почувствую.
Где-то надо мной раздается смех Кира. Меня поглощает бордовый туман, смешанный с шоколадным молоком. Я теряю сознание. Отрастить крылья и улететь.
И я лечу. Лечу в пустоту и бесконечность. Время рвется, шипит и сгорает, как кинопленка. 4 метра. Каждый из бессмысленных вечеров моей жизни проносится перед глазами, отражаясь в гранях снежинок, замерших в воздухе. 3 метра. Желтый трехколесный велосипед, закат у бабушки в деревне, китайский солдатик, похороны кота, морские волны. 2 метра. Голые азиатки, унитаз на вписке, небесные фонарики, первый поцелуй, курсовая, давка в метро, осенние дожди, черный кофе. 1 метр. Запахи, цвета, звуки. Кровь и шоколадное молоко. Расщепление на атомы, свет и тьма. Крики, боль, алкоголь, смех, ненависть, слезы.
Я устремляюсь в черную, затягивающую пустоту. По асфальту бегут титры.
Вот так, позапрошлой зимой, я и познакомился с Киром «Ураганом».

3

Двухдневная кома. Пустота и антибиотики. Вечность, помноженная на вечность. Я умираю и рождаюсь вновь. «Все к лучшему» — так написано на моей кружке. Я же в этом не уверен.
Кир, бритоголовый парень с 800-граммовым молотком, приходит меня навестить. Я открываю глаза, разбуженный его громким смехом. Раскаты гремят по больничным коридорам, эхом раздаются в операционных и реанимациях. Смех Кира отражается от болотно-серых стен в тюрьме для больных и потерявших надежду. Кир сидит на стуле в моей палате и громко смеется, даже не пытаясь сдерживаться.
— Переломы челюсти, трещина в левой ноге, сотрясение мозга, частичное нарушение слуха, — говорит Кир, листая мою карту, — два литра, массивная кровопотеря… Черт, не могу поверить, что ты это сделал!
Я приподнимаюсь на локте и уставляюсь на него.
Мы оба знаем, кто заставил меня шагнуть в Неизвестность.
А Кир захлебывается смехом. Ему весело.
— Черт, они наверняка поставили тебя на учет в психушку. Ты теперь даже в контору по продаже говна не строишься, ха-ха-ха!
— Что со мной? — спрашиваю я, ощупывая свое перебинтованное лицо.
— Ты словил подбородком грузовик и шмякнулся на разделительную полосу. Ты просто псих, парень. Самый везучий псих из всех психов.
Я хочу пожать плечами, но мою спину сводит от боли, потому я просто опускаюсь на подушку. Медленно крутится вентилятор на потолке. Один оборот. Два. Десять. Где-то в коридоре гремит инвалидная коляска и раздается противный сухой кашель.
— Ладно, пошли, — говорит Кир, закрывая мою карту и поднимаясь с места.
— Что?
Я балансирую на грани между жизнью и смертью, а Кир говорит:
— Вставай, на улице отличная погода.
Мое тело разбито на тысячи осколков и заклеено бинтами, а Кир говорит:
— Хватит валяться, неженка.
Я слышу его слова, но они долетают до меня с задержкой. Мой кабель широкополосного интернет-соединения порезан бритвой на левой руке, изломан на подбородке и перекручен в левой коленной чашечке.
На улице отличная погода, а я не чувствую своих ног. Переломы челюсти, трещины в левой ноге, сотрясение мозга, частичное нарушение слуха, массивная кровопотеря. А он называет меня неженкой.
— То ты порхаешь над автострадой, то боишься, что разойдутся швы? — Кир закуривает прямо в палате. — Поднимайся, мы немного прогуляемся.
Мое тело разбито на тысячи осколков, но все делают то, что говорит им Кир «Ураган». Поэтому я сползаю с края кровати и опускаю ноги на холодный пол.
Я под тяжелым наркозом. Мои мертвенно-бледные пальцы реагируют на нервный импульс, посланный мозгом лишь спустя 0,5 секунды. Все бы сейчас отдал за пакет шоколадного молока.
— Не ной, переставляй ноги.
Он закидывает мою руку себе на плечо, и мы направляемся к лифту.
— Если не уйдем сейчас, то они тебя точно закроют, — говорит Кир, пока мы быстро идем по коридору, — попрыгунчиков вроде тебя консервируют в палатах без окон и месяцами промывают мозги. Для «них» ты всего лишь очередной псих, пятно на рукаве общества. Для «них» ты навсегда останешься самоубийцей, сдавшимся слабаком со шрамами от бритвы на левой руке.
Под «ними» Кир подразумевает нажимателей кнопок.
— Так куда мы идем? — спрашиваю я.
— Подальше отсюда, — Кир улыбается и вызывает лифт. — Не бойся, Попрыгунчик, я тебя вытащу.
Кир должен был прочитать мое имя в медицинской карте, но он все равно называет меня Попрыгунчиком. Теперь у меня есть кличка. Никогда в жизни у меня еще не было клички.
«Все к лучшему», Попрыгунчик. Все к лучшему.

***

Вот мы едем в лифте вместе с полудюжиной больных, а Кир курит и улыбается. Клубы дыма поглощают кабину. Старичок в инвалидном кресле многозначительно кашляет.
У Кира своя философия. Простая философия. Ты свободен делать все, что захочешь. Твоя Свобода безгранична, пока ее у тебя не отнимут. У старичка в инвалидном кресле нет Свободы, потому что он слаб. У Кира есть Свобода, потому что он силен. Животная справедливость, позволяющая Киру курить в лифте.
— Это ведь ты толкнул меня с автострады? — тихо спрашиваю я.
Я задаю вопрос, хотя уже знаю на него ответ.
— Просто решил тебе помочь, — с улыбкой говорит Кир. — Ты ведь все равно собирался умереть?
Старичок испуганно таращится на нас.
— Да, но я выжил.
— Выжил и стал сильнее, — с улыбкой уточняет Кир. — Можешь сказать мне спасибо.
Я под тяжелым наркозом, мне уже все равно. Поэтому я пожимаю плечами и говорю спасибо.
Двери открываются. Первый этаж. Клубы едкого дыма выползают на серый больничный потолок приемного отделения. Старичок пулей вылетает из кабины-револьвера.
— Забудем прошлые обиды, — говорит Кир, хлопая меня по плечу, — пойдем прогуляемся. Будет весело.
Забыть прошлые обиды.
Два дня назад бритоголовый парень столкнул меня с автострады, а теперь он же предлагает мне пойти прогуляться.
Как хорошо, что я под тяжелым наркозом и мне уже все равно, куда идти и откуда прыгать. Мое будущее раскатало по шести полосам. Началась моя новая жизнь, в которой уже нет смысла.
— О’кей, — говорю я, — пойдем прогуляемся.
И мы забываем прошлые обиды и выходим на улицу.

4

Осторожно, двери закрываются, следующая станция — Неизвестность.
Пока мы едем в метро, Кир рисует огромный волосатый член на дверях вагона. Прямо под надписью «не прислоняться».
— Это какой-то протест? — спрашиваю я.
— Нет, это волосатый член.
Кир знает толк в глупом и бессмысленном. Он рисует волосатые члены во имя Великого Развлечения.
А Великое Развлечение — это единственное, ради чего стоить жить, объясняет он. Это единственное, что нам осталось.

Мамонты сдохли,
Нам нечем себя занять.
Смысла нет больше.

Мы одинокие охотники, оставшиеся без добычи. Мы рисуем наскальные рисунки на дверях вагонов во имя Ничего. Мы несемся в мрачное никуда в надежде, что наш поезд разобьется, сойдет с рельс на следующем повороте.
— Это волосатый член, — говорит Кир, — просто глупый и бессмысленный волосатый член.
Аминь.

***

Через полчаса и четыре станции мы стоим под дверью Нуф-Нуфа. Однушка в типовом здании в типовом спальном районе, 140 мм керамзитобетонных перекрытий.
Будет весело.
Кир стучит в дверь кулаком и говорит, что Нуф-Нуф — его знакомый. Они вместе играют в группе «Рычащие Искрами Пьяные Тигры». Нуф — ударник, а Кир — гитарист. Недавно они выгнали басиста, потому что он оказался безответственным мудаком, забивающим на репетиции.
Я притворяюсь, что мне интересно все это слушать. Я изучаю коврик с рыбками Инь и Ян под дверью.
Уже десять минут Кир колотит в дверь без перерыва, но нам никто не открывает. Я тяну руку к звонку.
— Звонок не работает, — говорит Кир, продолжая колотить в дверь, — резкие звуки отвлекают Нуфа от медитации.
Кулак врезается в сталь, а я пожимаю плечами и прислоняюсь к стене. Пока мы стоим на лестничной клетке, бритоголовый парень, столкнувший меня с автострады, рассказывает о своем сумасшедшем друге. Настоящее имя Нуф-Нуфа — Нуфариат Нуфариуриат Асхалат Всевидящее Око. Это имя ему дал Космос.
Я же думаю, что он сам его выдумал.
Кир смеется и колотит в дверь.
Нуф-Нуф верит, что ему суждено спасти мир, взрастив космический урожай и поднявшись по радужной винтовой лестнице, сотканной из крыльев тысячи бабочек. Он разводит бабочек у себя в квартире. У Нуфа совсем беда с мозгами.
— Так что мы тут делаем? — спрашиваю я.
— Мы стоим под дверью, — отвечает Кир.
Меня гипнотизирует его белозубая улыбка. Он продолжает рассказывать о своем дружке-психопате, бить в дверь и смеяться.
Когда Нуф-Нуф разведет тысячу бабочек, земная твердь разверзнется, и сквозь дыру во времени и пространстве пройдет Гурунхтал. Кир вертит пальцем у виска. Гурунхтал явится на свет, споет тремя голосами Истины, призвав к себе Нуф-Нуфа и пробудив в нем всевидящее око Асхалата. Великая тайна сущего или что-то вроде того.
В своей клетке каждый сходит с ума по-своему, говорит Кир.
Кулак врезается в сталь, а я сглатываю сухой комок слюны и пытаюсь понять, как здесь оказался. Сплю ли я? Проснулся ли я в больнице после того, как упал с автострады? Увижу ли я ослепительный белый свет, когда откроется дверь?
Как хорошо, что я под тяжелым наркозом и мне уже все равно. Я стою и молча изучаю коврик с рыбками Инь и Ян у входной двери.
— Не дрейфь, Попрыгунчик, — говорит мне Кир, — Нуф — нормальный парень. У него беда с мозгами, зато он выращивает лучшее лекарство.
— Лекарство? — спрашиваю я. — Лекарство от чего?
— От всего, — отвечает Кир и улыбается.
Раздается хрип замка. Дверь открывается, на пороге появляется Нуф-Нуф. Он высокий, с длинными волосами, в грязном, накинутом на голое тело халате. Прямо под подбородком набит огромный глаз, лишенный век. Татуировка не скрывает след от петли на шее.
— Знакомься, это Попрыгунчик. — Кир бьет меня по плечу и улыбается.
Нуф-Нуф бросает на меня удивленный взгляд, но ничего не говорит. Он просто отходит в сторону, пропуская нас внутрь.
Тяжелая стальная дверь с грохотом захлопывается за моей спиной, и десятки пестрых искр поднимаются в воздух. Бабочки. Зеленые, синие, оранжевые, красные. На табуретке перед дверью лежат ключи, мелочь и гнилое яблоко. Чешуекрылые питаются соком деревьев, гниющими и перезревшими фруктами.
Не снимая ботинок, мы проходим на кухню. Дверь в ванную немного приоткрыта и, пока мы идем по коридору, я замечаю три высоких куста под яркой, прикрученной к душевой кабинке, 60-ваттной лампой.
Для выращивания сельдерея на гидропонике необходим питательный раствор с очень низким процентом азота и высоким количеством фосфора и калия.
Только готов поклясться, это не сельдерей.
— Садись, — говорит Кир, показывая на старый диван, — чувствуй себя как дома.
Кир показывает мне на старый диван, а Нуф-Нуф открывает холодильник и достает из морозилки упаковку из-под мороженого. В ней — прозрачный полиэтиленовый пакет с рыхлыми зелеными комочками внутри.
Перед тем, как засовывать в холодильник, пакеты с сельдереем можно немного надуть, чтобы он дольше хранился.
Только готов поклясться, это не сельдерей.
Кир улыбается своей белозубой улыбкой и падает на диван рядом со мной. Я уже знаю, что в этом пакете.
— Расслабься, Попрыгунчик, — говорит Кир и хлопает меня по плечу. — Время принимать лекарство.
Кир хлопает меня по плечу, а Нуф-Нуф уже взрывает бонг. Стеклянная колба для дозировки сельдерея.
— Открой душу и впусти в нее Космос, — говорит Нуф-Нуф.
— Расслабься, — говорит Кир.
Мне все равно, кого слушать. Я пожимаю плечами, впускаю в легкие Космос и расслабляюсь. Вдох. 5 секунд. Нуф-Нуф и Кир переглядываются и улыбаются. 7 секунд. Бабочки из колбы смешиваются с ураганами общего наркоза. 10 секунд. Я отправляюсь спасать мир, взращивая космический урожай и поднимаясь по радужной винтовой лестнице, сотканной из крыльев тысячи бабочек. Белозубая улыбка Кира и Великая тайна сущего или что-то вроде того.

***

Внутри меня нежно взрывается атомная бомба. Ядерный гриб поднимается к потолку и греет меня своим теплом.
— Ну что, — раздается голос Кира спустя четверть вечности, —полегчало?
Я открываю глаза и вижу, как колышутся цветы на обоях. Над моей головой в табачном дыму порхают бабочки. Что-то жужжит под ухом. Я отрываю бетонный череп от дивана и уставляюсь на Кира. Он сидит за столом, в его зубах сигарета, а его левая рука в левой руке у Нуф-Нуфа. Несколько секунд я пытаюсь понять, что происходит.
Жужжит индукционная машинка, игла бегает по коже. Рукав у Кира закатан. Его предплечье покрыто татуировками. Мой взгляд сползает на его запястье, где я замечаю три уродливых шрама.
— У нас не так мало общего, Попрыгунчик, — говорит Кир, поймав мой взгляд. — Ты, я и Нуф. Мы изгои. Мы бывшие самоубийцы.
Я пытаюсь кивнуть.
— А это, — Кир улыбается и кивает на новую татуировку, — это засечка в честь двух литров твоей сумасшедшей крови.
Я говорю Киру спасибо за то, что толкнул меня с автострады. И за «двойку» на его плече в мою честь — тоже.
Я бы сказал это с сарказмом, если бы не лежал в неестественной позе под «сельдереем» и тяжелым наркозом. Поэтому я говорю это искренне и продолжаю изучать теплый ядерный грибок, проваливаясь в Космос.
Пока Кир набивает себе тату, я думаю над тем, что скоро точно умру от голода. Земная твердь разверзнется, и меня сожрет Гурунхтал. Нужно срочно съесть то гнилое яблоко в прихожей. Но мне страшно идти туда одному.
— Мне нравится этот парень, — смеется Кир.
Он смеется где-то далеко, в другой вселенной. Где-то далеко жужжит индукционная машинка, а я лежу в свой ванной, заполненной детской пеной пополам с кровью. Я лежу посреди бескрайних полей. Вокруг меня порхают бабочки и опыляют цветы на обоях. Где-то за холмом под 60-ваттной лампой зреет сельдерей.
Мне так хорошо и так свободно.
Только готов поклясться, это не сельдерей.
— И что мы будем делать теперь? — спрашивает Нуф из далекой вселенной.
— Теперь мы будем делать следующий шаг, — отвечает Кир из далекой вселенной.
Они говорят обрывками фраз. Осколками слов. Я вслушиваюсь в их разговор, но ничего не слышу. Я вынужден собирать их по частям, составляя общую картину происходящего из кусочков-паззла.
Проверка…
Панк-рок…
Бабочки…
Свобода…
Я теряю связь. В детстве я плохо собирал паззлы.
Спустя остаток вечности Нуф пожимает плечами и отключает индукционную машинку. Бесконечность клетки наполняется пустотой и молчанием.
Я лежу на другом конце вселенной и смотрю, как в табачном дыму кружатся бабочки. Зеленые, синие, оранжевые, красные. Их крылья оставляют в воздухе зеленые, синие, оранжевые и красные линии…
— Эй, Попрыгунчик, — голос Кира наконец прорывается сквозь пространство и время и доносится до моих ушей, — умеешь играть на басу?
Я мотаю головой, ведь я не умею. Кажется, не умею. Сейчас я ни в чем не могу быть уверен.
— Тогда у тебя есть неделя, чтобы научиться, — говорит Кир и улыбается.
Их предыдущий басист оказался безответственным мудаком, забивающим на репетиции. Он оказался предателем, кинувшим Кира перед самым концертом в клубе «Подводная лодка».
А я еще не знаю, что Кир не дает второго шанса предателям-басистам.
Я еще не знаю, что под заброшенным часовым заводом на окраине Москвы есть целая плантация «сельдерея».
Я еще не знаю, что Кир превратит Старый Мир в руины.
Я еще не знаю ничего. Хотя иногда это здорово — просто лежать на диване, вдыхать аромат полевых цветов и ничего не знать. В бесконечности данного момента тебе уже все равно, чему учиться и откуда прыгать. Поэтому ты отрываешь свою бетонный череп от дивана и говоришь:
— Хорошо, Кир, я научусь играть на басу.
И в этот самый момент ты делаешь следующий шаг навстречу Вселенскому Хаосу.

5

Пока я в замедленной съемке падаю в пыль на пустыре у заброшенного часового завода, у меня есть время обо всем подумать. О Еве. Об армии самоубийц. О «Новом Мире».
О себе.
Перед тем, как я встретил бритоголового парня у автомата на углу, я жил в клетке. Я был одним из тех, кого Кир ненавидит.
Я был великим нажимателем кнопок.
Мои шторы никогда не открывались. В моем холодильнике не было ничего, кроме холода, одиночества, кетчупа, майонеза и редкого шоколадного молока. Монитор компьютера был моей светодиодной лампой, под которой я гнил. От жизни мне нужен был только искусственный свет и вода. Я был растением. Сельдереем, выращенным на гидропонике.
Блеклые дни, во время которых ничего не происходило, сменяли блеклые ночи, во время которых ничего не случалось. Я был лабораторной мышью с красными глазами, готовой добровольно прыгнуть в мышеловку, лишь бы вырваться из этого замкнутого круга.
Но колесо все крутилось у меня под ногами, а я все бежал и бежал.
В моей крепости не было прочных стен. Вместо них — 140 мм керамзитобетонных перекрытий. Они давали мне иллюзию защиты, чтобы я продолжал испытывать чувство страха. Можно было услышать, как в щелях трахаются тараканы. Или как кто-нибудь из соседей смывает воду в сортире.
В те редкие моменты, когда я все же выходил из дома за шоколадным молоком, я наблюдал за растущей трещиной на торце моей многоэтажки и в тайне мечтал о чем-то запретном и возмутительном. Мечтал о том, как стены не выдерживают и лопаются. Вода из тысячи сортиров водопадом срывается на улицы, и тараканы расползаются по палаткам шаурмы.
Если бы кто-то сказал, что в моей жизни есть смысл, я рассмеялся бы ему в лицо.
Я отчаянно желал, чтобы случилось хоть что-нибудь. Я ждал чего-то волшебного и нереального, сидя в своей одинокой клетке и сочиняя дебильные хайку в глупой надежде обрести цель.

В пене и крови
Боль утопи. Начерти
Три ровных штриха.

У моего поступка не было определенной причины. Я перессорился со всеми знакомыми, потратил все деньги и лег ванну с теплой водой.
Смысл и не нужен, говорит Кир. Нужны только Развлечение и Свобода.
Кир подарил мне возмутительное. Кир дал мне запретное.
И я перешел черту.
И кое-что случилось.
И кое-что произошло.

***

Прошлой зимой началась моя проверка. Мой отбор в террористы-ученики.
— У тебя есть неделя, чтобы научиться, — говорит Кир и улыбается.
И всю следующую неделю я провожу по три часа в день на репетициях «Рычащих Искрами Пьяных Тигров», заучивая риффы их песен перед предстоящим концертом в клубе «Подводная лодка».
— Панк-рок — это революция, — говорит Кир. — Почувствуй пустоту и разрушение.
У бритоголового парня с молотком в руке есть свои закидоны. Но все мы по какой-то причине делаем то, что он говорит.
И вот я стою и бью по самой толстой из четырех своих струн и пытаюсь почувствовать пустоту и разрушение.
— Восемь квадратов куплета, — говорит Кир, — четыре квадрата припева. Потом — снова восемь квадратов куплета.
Систематическая революция. Хаотический порядок. Структурная симметрия протеста.
Наш сет-лист состоит из трех песен:
«Мамонты вымерли».
«Волосатый член во рту у Системы».
И хит «Бешеные страусы не прячут голову в песок».
Все песни «РИПТ» одинаковые. Они состоят из трех-четырех пауэр-аккордов, сыгранных на запредельной скорости. Кир всегда выкручивает громкость своего усилителя в десятку. Он говорит, что нужно играть громко, чтобы быть услышанным. Я пожимаю плечами и говорю, что плохо разбираюсь в музыке.
Репетиции проходят в подвалах, сырых и холодных комнатках глубоко под землей с обитыми коробками из-под яиц стенами. Когда я выхожу на улицу после трехчасового рева гитар и грохота ударных, мне хочется снова спрыгнуть с автострады. Я слышу звон в ушах еще несколько часов, а Кир говорит, что это помогает «выпустить пар» и «очистить мысли». Я пожимаю плечами. Я не понимаю, чего Кир от меня хочет, но я не задаю вопросов. Так или иначе, медиатор лучше бритвы, а обитые коробками из-под яиц стены лучше серых больничных.
Восемь квадратов куплета.
Четыре квадрата припева.
Потом — снова восемь квадратов куплета…
Систематическое уничтожение Системы.

***

После репетиции мы заходим в бар и пьем дешевое пиво.
— Посмотри туда, что ты видишь? — спрашивает меня Кир, показывая пальцем в окно. Его глаза уже блестят от темного нефильтрованного.
Я смотрю в окно. Ничего необычного. Я живу в Москве в типовом спальном районе. Когда я смотрю в окно, то всегда вижу одно и то же. Раздолбанные московские дороги, вывеска ресторана напротив, яркие витрины и рекламные щиты. Купи семь гондонов, получи восьмой в подарок. Очередная комедия на «ТНТ». Ультрамягкая туалетная бумага, воплощающая в жизнь мечты о комфорте. Мечтаю ли я о комфорте? Не знаю, но когда смотрю на эти плакаты с маленькими котятами, зарывшимися в розовых рулонах, мне кажется, что только об этом я всю жизнь и мечтал. Подотрись нашей ультрамягкой с двойным слоем и получи скидку в 10% на следующую покупку.
Одно и то же. Ничего необычного. Напротив бара, в котором мы сидим, находится ресторан и торговый центр. И за этим рестораном и торговым центром есть еще ресторан и еще торговый центр. А за ними — еще и еще. Бесконечная цепь, паутина торговых центров, ресторанов, витрин и рекламных щитов, замкнутая обручем МКАДа. Плати, смотри, получай скидки, чтобы снова платить. 10%-ная скидка на мечту, которую тебе навязывают котята в розовых рулонах.
Я ищу глазами хоть что-нибудь, но ничего не нахожу. Кир говорит, чтобы я посмотрел куда-то и что-то там увидел.
Я пожимаю плечами.
— Ни черта я не вижу.
— Вот именно — ни черта, — говорит Кир. — Совсем ни черта. Посмотри налево — ни черта. Посмотри направо — снова ни черта. Ни черта. Ни черта. Ни черта.
Кир говорит быстро, язык его заплетается. Я тоже пьян и обкурен, поэтому мне кажется, будто Кир читает какое-то странное заклинание.
«Ни Черта».
Кир все говорит и говорит, а мои мысли уносятся прочь с ураганами конопли и дешевого разливного.
Я думаю о том, как странно, что в нашем мире нет волшебных заклинаний. Нет Гарри Поттера и Волан-де-Морта. Нет Великих Побед и Великих Целей. Не существует чудес и даже прекрасных совпадений. Не бывает чистого и не осталось прекрасного. Есть только бритоголовый Кир «Ураган» и «Рычащие Искрами Пьяные Тигры». Молоток и стекло. Гондоны и котята в розовых рулонах.
— …ни черта, — заканчивает Кир и осушает кружку. — В этом мире ни черта нет, но я так жить не согласен. Я не согласен гулять на коротком поводке Системы. Я не согласен довольствоваться малым. Мы с тобой, Попрыгунчик, однажды перешли черту. Мы знаем истинную цену жизни и смерти. Мы достойны Большего. Ты согласен, что мы достойны Большего?
Кир внимательно смотрит мне прямо в глаза, а я пытаюсь понять, шутит ли он, проверяет ли он меня или просто вот-вот рухнет на пол и утонет в собственной слюне.
— Да, думаю, мы достойны большего, — аккуратно отвечаю я.
Кир улыбается своей белозубой улыбкой и спрашивает:
— А что для тебя «Большее», Попрыгунчик? И главное — готов ли ты за это «Большее» бороться?
Готов ли я бороться за «Большее», спрашивает меня Кир. Спрашивает меня парень, столкнувший меня с автострады, а теперь ввязывающий в какое-то дерьмо.
— Думаю, я готов.
Я отпиваю пива и говорю, что готов бороться за «Большее».
Если бы прошлой зимой я еще знал, что это такое.

6

Играть на басу до самого концерта я так и не научился, хотя этого никто и не заметил. Кир как обычно выкручивает громкость своего усилителя в десятку, так что меня почти не слышно. Да и те укуренные и вечно пьяные ребята, что приходят на концерты в «Подводную лодку», все равно разбираются в музыке не лучше меня.
Когда гиг подходит к концу, у Кира рвется струна. Свирепый рев срывается в глухой сип задыхающегося перегруза. Глаза Кира наливаются кровью, и он в щепки разбивает гитару о сцену. Нуф взрывает бласт-бит. Кир поднимает руки в воздух, разбегается и устремляется в свободный полет над бурлящей толпой.
Кажется, это очень просто — разбежаться и прыгнуть. Но я-то знаю, что это не так. Всего секунда промедления, искра сомнения в глазах — и ты ломаешь себе челюсть, разбиваясь о бетонный пол подвального клуба.
Нажиматель кнопок никогда не прыгнет, пока его не подтолкнут.
А Кир прыгает.
Главное — это мотивация. Так тебе скажут на тренинге по личностному росту. Главное — это вести себя убедительно и заставить толпу довериться тебе. Так говорят на семинарах по развитию лидерских качеств. Только никто не объяснит, что у тебя только одна попытка, один единственный шанс. 50 на 50. Тебя поднимают сотни преданных рук или ты выплевываешь свои зубы, лежа у чьих-то ног.
Никто не расскажет тебе об этом. Никто не научит тебя прыжку. Можно только разбежаться, прыгнуть и посмотреть, что будет. Так делает Кир.
И толпа несет его на руках. Словно по волнам Кир плывет к выходу. Сегодня он выходит победителем. Его медленно опускают на землю, и он тут же закуривает сигарету.
Если Судьба действительно слепа, то струна может порваться в любой момент. Ты не способен это предотвратить или предвидеть.
Если Судьба действительно непредсказуема, то тебе остается только действовать, пока рвутся твои струны. Действовать без колебаний и без сомнений. Устремляться в полет. Победа или Поражение — не узнаешь, пока не прыгнешь.
Так говорит Кир. Он знает цену жизни и смерти. Он платит ее легко.
Он ныряет в толпу, рискуя свернуть себе шею.
Великий прыжок во имя Великого Ничего, ибо Смысла больше нет.
Аминь.

***

Мы выходим из клуба, и Кир бьет меня по плечу. С каждым сделанным шагом я слышу, как в кейсе-погремушке взбалтывается смесь из щепок и струн, всего пару минут назад бывшей произведением искусства. А Кир смеется, у него хорошее настроение.
Я говорю, что это был отличный концерт. Я спрашиваю, не жалко ли ему было разбивать свой Les Paul ради нескольких секунд славы. А Кир говорит, что не жалеет о вещах. Особенно, если они эффектно разбиты о сцену.
— Я ловлю кайф от уничтожения материальных ценностей, — говорит он, — это мой фетиш. С каждой уничтоженной вещью я чувствую себя все свободней и чище. Чем изящней вещь — тем больше у меня встает от процесса ее разрушения. Однажды я проникну в Лувр, сожгу «Мону Лизу» и накончаю на ее идеальные губки.
Кир смеется и дергает кейсом, изображая процесс мастурбации. О да, детка, твоя загадочная улыбка сводит меня с ума! Раскрой мне свой код Да Винчи! Мусор гремит в чехле. Иногда я не могу понять, шутит ли Кир или говорит всерьез.
— Картина — всего лишь клочок бумаги, обмазанный краской. Инструмент — всего лишь кусок дерева, — говорит он. — Можно сойти с ума, если переживать из-за каждой мелкой утраты. Предлагаешь устроить похороны моей гитары? Облить ее останки квадратненьким Дэниелсом или кругленьким Джеймсоном и произвести церемониальное сожжение на ступенях консерватории? Символично и бессмысленно, как и любой религиозный или общественный обряд. Не по мне.
Я пожимаю плечами. Кир тушит сигарету и внимательно смотрит на меня.
— Для парня, который прыгает с автострад, ты слишком серьезен, Попрыгунчик. Тебе нужно развеяться, почувствовать настоящую Свободу, — говорит он. — Я кое-что придумал, сегодня мы немного «развлечемся». Я наберу тебе около двенадцати, к этому времени будь наготове. Будет весело.
Я наберу тебе ночью, говорит Кир.
Будет весело, говорит Кир.
Я сглатываю сухой комок слюны.

***

00:01. Надрывается телефонный звонок. Я сползаю с кровати и ищу ногами свои домашние тапочки. Точно. Они остались на шоссе под автострадой. Их раскатало по шести полосам вместе с одинокими вечерами, наполненными шоколадным молоком, из моей прошлой жизни.
— Алло, Попрыгунчик? Подъезжай на Миклухо-Маклая, 13. Тебе понравится, будет весело, жду.
И Кир вешает трубку. В последний раз, когда Кир обещал, что будет весело, я познакомился с парнем, разводящем в квартире бабочек и выращивающим сельдерей на гидропонике у себя в ванной.
Готов поклясться, это был не сельдерей. Когда жуешь сельдерей, у тебя не открывается третий глаз. От сельдерея не садишься на измену.
Но мне уже все равно. Кир говорит, а я делаю. Я прыгаю с автострады. Я впускаю в легкие Космос и играю на бас-гитаре. Я выхожу из дома сажусь в последний автобус.
00:45. Я схожу на остановке напротив общежития Российского Университета Дружбы Народов. Проверяю адрес на мобильнике: Миклухо-Маклая, дом 13. Все верно. Меня встречает огромный плакат с надписью «Нас подружила Москва» на торце пятого корпуса. Студенческий городок состоит из 13 жилых корпусов, включая 6 высотных. В каждом из корпусов от 100 до 200 комнат. Одна комната рассчитана на 2х-4х человек. Итого: что-то около 6500 студентов из 135 стран мира.
Падает снег, тускло светят московские фонари. Кир стоит через дорогу, прямо напротив надписи «Нас подружила Москва». В руках у него ноутбук, во рту сигарета. Прямо над его головой, между двух тусклых московских фонарных столбов висит огромный белый лист рекламный растяжки. Я перехожу по зебре, машу Киру рукой и замечаю в темноте длинный тонкий кабель, змеей заползающий в открытую раздвижную дверь газели, припаркованной на тротуаре поблизости. Ноутбук подключен к огромному 300-ваттному Кириному усилителю. Усилитель находится в машине. Колонка направлена в сторону студгородка.
— Привет, Кир, — говорю я, а сам думаю, какого черта он творит.
— Привет, Попрыгунчик. Помоги поставить проектор.
Я сглатываю сухой комок слюны.
— Расслабься, — говорит он, пока мы вытаскиваем огромную коробку из газели. — Будет весело.
Проектор весит больше тридцати килограмм. Я боюсь даже представить, сколько он может стоить.
— Не знал, что у тебя есть машина.
— Взял покататься. — говорит Кир, пока мы направляем проектор на рекламную растяжку и подключаем проектор к ноутбуку.
— И для чего все это? — спрашиваю я, пока он роется в проводах.
— Для развлечения, для чего же еще?
Луч проектора направлен на белый лист рекламной растяжки. Расстояние между нами и экраном составляет около 5 метров. Диаметр изображения составляет 2,5 метра. Цифровой HD LED-проектор подключен к ноутбуку со 160 гигабайтами порнухи. Ноутбук подключен к 300-ваттному усилителю в машине. Огромный порно-кинотеатр прямо напротив окон пятого общежития Российского Университета Дружбы Народов.
— Мы делаем это ради развлечения, Попрыгунчик. Все ради развлечения. — Кир жмет на кнопку «enter», и огромная надпись «Brazzers» загорается на экране, освещая половину улицы.
— Мы живем только ради развлечения и размножения, — говорит Кир.
Усилитель начинает вибрировать от криков и стонов. На экране белый парень присовывает негритоске, а та визжит так, что ее должно быть слышно за пару кварталов.
— Нравственность умерла, не успев родиться. Древнегреческие философы придумали этику и еблю с мальчиками, — вещает Кир.
В окнах общежития начинает загораться свет. Несколько гостей из Африки и Азии выходят на балконы и протирают глаза. Oh yeah, baby! Yeah! Fuck me! Fuck. Fuck. Fuck!
— Мораль — выдумка общества, призванная облачить в цепи наши души, как закон призван облачить в цепи наши тела!
Кадр сменяется, и на экране появляется азиатка в цепях. Она извивается на полу в окружении полудюжины негров.
Фап-фап-фап.
Порно-кинотеатр прямо напротив пятого корпуса Российского Университета Дружбы Народов. Почти тысяча зрителей разных национальностей.
Кир поднимает руки и закрывает глаза. Он поворачивается лицом к студгородку. Начинается нарезка камшотов. Тайка, негр, блондинка, лысый парень в татуировках. Усилитель гудит и трясется, яркий луч прорезает ночной воздух.
— Трахайтесь, дети мои! — кричит Кир, строя из себя пророка, и громко ржет. — Скиньте с себя цепи Системного рабства и — трахайтесь, ибо так завещал вам ваш Господь!
Yeah, baby!
С балконов общежития слышны недовольные возгласы на непонятных языках. Современная версия Вавилонской башни. Вдалеке раздается приглушенный вой сирены.
— Кир, — говорю я, — менты, нужно сваливать.
— Рано, — он улыбается белозубой улыбкой и внимательно смотрит на меня. — Мы должны получить максимум удовольствия.
Я пожимаю плечами. Лысый парень в наколках мастурбирует, целясь в лицо брюнетки. Вой приближается, слышен рев мотора.
— Кир, времени мало.
— Подожди, дадим парню кончить.
Двухметровый эрегированный член над нашими головами. Визг покрышек за углом. Крики и вздохи. Парень наконец кончает брюнетке прямо в глаз. Ooooh yeeaaah! Кир аплодирует и смеется.
Он аплодирует и смеется, а я слышу топот ног за углом.
— Они уже здесь. Надо убираться.
Мое сердце — ударная установка.
Фильм подходит к концу, титров, вероятно, не будет.
Если мы не рванем прямо сейчас, то ночь будет долгой.
Кир.
Кир.
Кир, мать твою!
— Ладно, ладно, сворачиваемся, — наконец говорит он, не переставая ржать, — хватай проектор.
Мы берем его с двух концов и закидываем в машину. Колонка усилителя захлебывается, когда мы выдергиваем шнур и быстро закрываем двери.
Fuck! Fuuu…
— Давай за руль.
Я прыгаю на переднее сиденье и давлю на газ. Когда мы вылетаем на Ленинский, я чуть не впечатываюсь в столб. Кир ржет и закуривает еще одну сигарету. Вдали слышна сирена, а он напевает под нос «Зачем ты под черного легла» группы «Alai Oli».
Кир — псих.
— Кир, ты псих, — говорю я ему, а сам тоже отчего-то начинаю ржать.
Наверное, я тоже псих.
Подошва моего кеда вжимает педаль газа в пол, и мы несемся по Ленинскому на раздолбанной газели на скорости в 120км/ч и ржем, даже не пытаясь сдерживаться.
Я чувствую себя самым последним засранцем.
Я чувствую себя Свободным.
И от всего этого у меня сносит крышу.

7

Пока я лежу в пыли на пустыре у заброшенного часового завода на окраине Москвы, у меня есть время обо всем подумать. О розоволосой Еве. Об армии самоубийц. О «Новом Мире».
О Кире.
Можно назвать Кира хулиганом. Нигилистом. Ублюдком. Террористом. И все это будет верно.
Возьми 20 тонн Свободы, добавь фитиль извращенной фантазии и искру неконтролируемой тяги к разрушению.
Это и есть Кир.
Прошлой зимой он взорвал мою клетку и разбил мою лампочку. И я был ему благодарен, ведь я больше не хотел лежать в ванной с детской пеной и собственной кровью, попивая шоколадное молоко. Я хотел быть пулей в его револьвере. И Кир снял меня с предохранителя, как однажды снял с предохранителя себя.

***

Вот Киру восемь. Он под перманентным наркозом. Его костный мозг разрушен. На лице маска, любая инфекция может его убить. Мама в перчатках гладит его по голове и читает «Маленького принца».
Не выходи из комнаты, роза под колпаком, маленький Кир.
Он не любит говорить об этом.
Вот Киру двенадцать. Традиционная медицина. Нетрадиционная медицина. Два курса химиотерапии позади, его бреют налысо. Кира пичкают смесью подсолнечного нерафинированного масла с водкой и делают ему уколы «живого вещества куриного яйца». Он пьет настойки болиголова и аконита. Еще — терпит внутривенные инъекции перекиси водорода. Кир — воплощение самообладания.
Вот Киру четырнадцать. Он весит тридцать килограмм. У него открытая биопсия головного мозга. Почти половину жизни он провел в больнице.
В туалет он ходит только по выходным, по будням у него процедуры. После них невозможно встать на ноги. У Кира нет жизни, за которую он борется. У него есть утка и есть сестра, чтобы поднимать его кости.
А еще — есть вентилятор на потолке. Один оборот. Два. Десять.
Вот в столовой пропадает нож. Кир просится в туалет и запирает за собой дверь. Он совсем один. У него нет таблеток парацетамола. У него есть нож и немного теплой воды. Он чувствует боль, но не сдается. Каждую продольную полосу приходится чертить по нескольку раз.
Кир режет вены напротив зеркала. Его треугольники скул. Его глаза. Его выбритый затылок. Его худоба.
Кроваво-красный Инь смешивается со стерильно-синей больничным халатом Яна.
Кир переходит черту, а сестра стоит под дверью.
— Все в порядке, я по-большому.
Скажи это спокойно.
Нельзя терять сознание. Продолжай чертить.
Кир — воплощение решимости.
Его откачивают. Его ставят на учет в психушку на всю жизнь. Кир смеется. Кир плачет. Снова палата. Один оборот. Два. Десять.
Как только Киру исполняется восемнадцать, он ставит подпись и покидает больницу навсегда. Полный отказ от лечения.
Кир — воплощение Свободы.
Вот он сидит напротив меня, курит и улыбается. Ему «противопоказано» курить. И пить — тоже. Но он говорит, что ни о чем не жалеет. Он разбивает гитару о сцену, разбегается и прыгает.
Его белозубая улыбка. Его глаза. Его худоба. Его выбритый затылок.
Кир — рычащий искрами вечно пьяный и обдолбанный тигр. Новый Господь Бог, начертивший свой путь кровью.
И он говорит, что не собирается ждать до 33-х лет, чтобы распять себя на кресте.
Аминь.

***

После просмотра порно у пятого корпуса Российского Университета Дружбы Народов, мне стали сниться кошмары. По ночам я удираю на раздолбанной газели от двухметрового эрегированного члена.
Кир смеется и говорит, что я полный псих. Такой же, как он.
Теперь мы «развлекаемся» каждый день. И от запрещенной Свободы и конопли у нас сносит крышу.
По понедельникам мы прокалываем булавками презервативы в супермаркетах. По паре сотен за час.
По вторникам мы распечатываем картинки с голыми азиатками и расклеиваем их на столбах у детских площадок.
По средам мы пишем на фасадах зданий районных управ: «Хватит тратить деньги налогоплательщиков на покраску фасадов районных управ».
По нечетным четвергам мы разбиваем 800-граммовыми молотками лобовые стекла неправильно припаркованных светлых машин. По четным четвергам — лобовые стекла правильно припаркованных темных.
По пятницам, в дни всеобщей мусульманской молитвы, мы подбрасываем свиные головы к дверям мечети.
По субботам мы напиваемся и накуриваемся в хлам и идем ссать с автострады.
По воскресеньям мы исповедуемся священникам в том, что «трахаем их мамаш».
Мы живем только ради развлечения и размножения. Нравственность умерла, не успев родиться. Мораль — это выдумка общества, призванная облачить в цепи наши души. Закон — иллюзия порядка, призванная облачить в цепи наши тела. Мы рождаемся за решеткой и умираем за решеткой.
Вот мы с Киром забираемся на козырек над входом в кожно-венерологический диспансер №1, чтобы прилепить к нему табличку с надписью «Оставь надежду, всяк сюда входящий».
Вот группа «Рычащие Искрами Пьяные Тигры» дает концерт на парковке перед торговым центром под аккомпанемент рупоров и милицейских сирен.
Вот Кир взбалтывает баллончик с черной краской и выводит на стене спортивной школы «Борец» огромными буквами «Россия для русских», пока я пишу «Кавказ — это сила» на палатке шаурмы.
— Поганые ублюдки! Грязные выродки! — верещит нам вдогонку какая-то старая карга.
Мы с Киром удираем дворами и не можем сдержаться от смеха.
— Ты поганый ублюдок, Попрыгунчик! — грозно кричит мне Кир.
— А ты грязный выродок, Кир! — кричу я в ответ.
Всего за пару недель нам удалось невозможное. Мы стали самыми большими кусками дерьма на планете. Я и Кир. Два самых счастливых куска дерьма. Два самых свободных куска дерьма. Мы ненавидим всех без исключения. Но никого по отдельности.
Мы делаем такое, о чем стыдно даже подумать. А думаем мы о том, что невозможно представить и в самом возмутительном ночном кошмаре.
Чем дальше за границы дозволенного и привычного меня заводит Кир, чем возмутительнее и смелее становятся наши «развлечения», тем свободней и живее я себя чувствую.

***

Настает день, когда Кир говорит, что хулиганства нам уже недостаточно. Нужно стремиться к «Большему», к глобальному Протесту, к волосатому члену во рту у Системы.
И я киваю головой.
Я слушаю и запоминаю каждое его слово, каждую фразу, высеченную долотом на скрижалях Нового Мира. Мне уже все равно, чем заниматься и откуда прыгать, потому что так говорит Кир «Ураган».
— Все это — чепуха, мелкий протест, плевок в океан говна, — говорит он, наваливая кучу в прозрачный полиэтиленовый пакет, — настоящие террористы — это производители полиэтиленовых пакетов.
Я пожимаю плечами и продолжаю рисовать свастику на дорожном знаке.
— Полиэтиленовые пакеты не подвергаются биологическому разложению, — говорит Кир, продолжая срать и покуривать сигарету, — В год выпускается около 4 000 000 000 000 полиэтиленовых пакетов. Они убивают больше 1 000 000 птиц, бесчисленное количество насекомых и морских тварей. Пакеты — это 6 300 000 тонн мусора, ежегодно сбрасываемого в мировой океан. Производители полиэтиленовых пакетов — величайшие террористы в мировой истории. Усама бен Ладен, по сравнению с ними, Иисус Христос.
Кир поднимается и застегивает штаны.
— Нам с тобой, Попрыгунчик, еще очень далеко до производителей полиэтиленовых пакетов. Мы должны стремиться к «Большему», иначе так и останемся мелкими хулиганами в тени Системы по производству пакетов.
Недавно мы распечатали фальшивые 5000-ные банкноты на старом струйном принтере. Теперь мы набиваем их в прозрачный пакет, перемешивая с Кириным дерьмом, и подвешиваем на фонарном столбе. К утру на улице образуется паника. Люди толкаются и дерутся, пытаясь залезть на столб. Один парень достает из кармана пятак и со всего размаха кидает его в пакет над головой. Пакет лопается, как проколотый булавкой гондон в супермаркете. Люди вытягивают перед собой руки, надеясь поймать побольше красных бумажек, смешанных с Кириным дерьмом. Никогда еще их глаза не светились такой искренней радостью, когда холодная мерзкая каша из вчерашнего ужина Кира, смешанная с краской из струйного принтера, вываливается им на голову.
С чистого белого неба медленно падает чистый белый снег. А люди ползают по асфальту, собирая грязные красные бумажки.
Кир смеется. Он говорит, что ненавидит людей.
— Я тоже, Кир. Я тоже.
— Как хорошо, что люди умирают.
Как хорошо, что люди умирают, говорит мне Кир и тушит сигарету. Все кончается. И хорошее. И плохое. Конец света уже свершился. Никто этого не заметил. Мы постапокалиптический мусор на руинах Цивилизации. Мы хищники без добычи. Нам нечем себя занять, нам не к чему стремиться. Мы разводим костер нажатием одной кнопки. Офисы — наши пещеры. Граффити — наши наскальные рисунки. Мы строим бетонные клетки, чтобы добровольно запереть себя в них. Мы говорим больше, чем думаем. Мы потребляем больше, чем создаем.
Наша цель — прожить на секунду дольше, чтобы потребить на грамм больше. Наша Свобода — иллюзия. Наша Мечта — пошлость. Наш образ жизни — самообман, а распорядок дня — мастурбация.
Мы лицемеры, скрывающие за масками милосердия и самопожертвования свои изуродованные лица. Мы боимся признаться себе в том, что нам насрать на пингвинов, плавающих в нефти, и на африканских детей, подыхающих от голода. Нам насрать на всех и каждого, кроме самих себя.
Кир прерывается. Кир затягивается. Мне кажется, я вижу в его глазах замерзшие капли слез. И мне хочется плакать вместе с ним, и мне хочется кричать вместе с ним. Я стараюсь запомнить каждое сказанное Киром слово.
Я сглатываю сухой комок слюны, а он выпускает дым и продолжает.
Кир говорит, что мы сменили шкуры на деловые костюмы, но ничего не обрели. Мамонты вымерли, смысла больше нет. У нас остались только красные бумажки, вымазанные дерьмом. Мы готовы ползать по земле, кончая от процесса накопления и потребления.
Мы выродки. И мы этим гордимся. Мы довольны. И мы счастливы.
Мы ничего не значим, говорит Кир.
Мы ничего не отдаем, говорит Кир.
Мы сферические песчинки в вакууме.
Мы ничто.
С улыбкой и слезами на глазах мы возьмем в руки молотки и заколотим в гроб Систему. Мы закопаем прошлое и громко сыграем на его похоронах.
У нас нет другого выхода. Нам не к чему идти, нам не к чему стремиться. Хорошенько повеселиться во время Апокалипсиса — то единственное, что нам осталось.
Все ради развлечения с сумасшедшей улыбкой и со слезами на глазах.
Так говорит Кир «Ураган».
Аминь.
Кир тушит сигарету, а я продолжаю стоять молча. Я опустил глаза. Тихо опускается на землю белый и чистый снег, а люди ползают и собирают бумажки, смешанные с дерьмом.
Мне хочется блевать. Я ненавижу нажимателей кнопок. Я ненавижу людей. Я ненавижу самого себя и каждого вокруг себя. Я готов слушать Кира и делать то, что он мне говорит.
— Знаешь, почему я тогда пришел к тебе в больницу? — спрашивает он.
Я качаю головой.
— Потому что, как и у меня, три уродливых шрама тянутся от твоей ладони до твоего локтевого сгиба.
Кир улыбается и показывает на мой рукав.
— Ты такой же псих, как я, — говорит он, — такое же пятно на рукаве Системы. Мы с тобой видим мир иначе. Мы знаем, где проходит черта между искренностью и ложью. Однажды мы разбили розовые очки самообмана и прозрели, узнав цену жизни и смерти.
И я соглашаюсь. Да, Кир, мы никогда не будем такими, как прежде. Ничто уже не будет таким.
— Этого и не нужно, — говорит Кир. — Все, что было до этого момента, не имеет никакого значения. Вся человеческая история — ошибка, бессмысленная и кровавая погоня за красными бумажками. Но мы еще можем все исправить. Мы способны открыть глаза жалким нажимателям кнопок. Ты ведь хочешь изменить этот поганый мир вместе со мной, Попрыгунчик? Ты готов стать Свободным и подарить Свободу другим?
Я не думаю, что мы способны что-то изменить, но я все равно соглашаюсь. Я не знаю, что говорю, но все равно повторяю его слова. Да, я так хочу изменить этот поганый мир. Да, я так хочу Стать Свободным.
Сделай меня пулей в своем револьвере, Кир «Ураган»!
Мои мозги промыты ураганами протеста. У Кира настоящий ораторский талант. Как у гребаного Гитлера.
— Ты пойдешь за мной? — спрашивает он и смотрит прямо внутрь моих глаз.
— Я пойду за тобой. Кир, я умру за тебя.
— И я умру за тебя, Попрыгунчик.
С чистого белого неба медленно падает чистый белый снег, а нажиматели кнопок ползают по грязному асфальту. Кир обнимает меня. Я обнимаю Кира.
— Мы достигнем «Большего» вместе, — говорит Кир. — Мы дойдем вместе до самого конца.
И я киваю головой, затыкая шепот сомнения изнутри.
Прошлой зимой я подсел на чистейший протест.
Наркоман не думает о последствиях и не знает, что детерминировано-хаотические системы склонны к малым воздействиям. Наркоман играет в русскую рулетку с улыбкой и со слезами на глазах.

8

Все проходит. Прошлая зима проходит, и наступает весна.
Кир говорит, что они с Нуфом уже несколько месяцев работают над «одним проектом». Кое-что очень интересное. Мне должно понравиться.
Будет весело.
Мы стоим у железной двери одного из подвалов заброшенного часового завода на окраине города. Запах сырости. Крысы под ногами. Вокруг — ни души. Великая пустошь заМКАДья.
— Это дело станет делом всей нашей жизни, Попрыгунчик. — говорит Кир. — Но когда ты зайдешь внутрь, обратного пути уже не будет.
Обратного пути уже не будет, говорит мне Кир.
А я толкаю ржавую дверь. Она со скрипом открывается. В светодиодном божественном свете над райскими кущами порхают чешуекрылые ангелы. Я вхожу в сырой подвал и оказываюсь в Эдеме, засаженном кустами с запретными плодами.
И реальность показывает мне свою теневую сторону.
Кир не просто гитарист в панк-рок группе «Рычащие Искрами Пьяные Тигры». Он не просто псих, разворачивающий порно-кинотеатр напротив пятого общежития РУДН. Он не просто бывший самоубийца. У Кира есть больше пяти десятков квадратных метров конопли под часовым заводом на окраине Москвы.
Его цель — не простое хулиганство, а сложное и систематическое уничтожение Системы как таковой.
Кир говорит, что хочет дать людям Великую запрещенную Свободу во имя Великого Развлечения. И в этом ему помогут 224 радужных лестницы в небо, сотканных из крыльев тысячи бабочек. 224 куста «Butterfly Fem». Урожайный, морозостойкий сорт, выведенный Нуф-Нуфом, сумасшедшим сектантом с индукционной машинкой в руке.
Содержание тетрагидроканнабинола: 25%.
Период цветения: 60 дней.
Урожайность в закрытом грунте: до 700 грамм с квадратного метра.
Готов поклясться, это не сельдерей.
— Ну как? — Кир медленно ведет меня вдоль рядов, — Тебе нравится?
Я рассеянно озираюсь по сторонам.
Я стою в подвале заброшенного часового завода, но вокруг меня настоящая лаборатория по производству шишек.
Мини-парники. Светодиодные аккумуляторные лампы. Холодильники для хранения урожая. Маты с подогревом (для саженцев и черенков). Термометры компоста. Гигрометры. Вентиляторы (для предотвращения застоя воздуха). Туманообразователи (для борьбы с вредителями и внекорневой подкормки). Парниковые контроллеры. Регуляторы CO-2.
— Здесь зреют плоды Наслаждения, — с улыбкой говорит Кир. — У нас есть оборудование для ионизации воды и воздуха, удобрения, вентиляции, обогрева, увлажнения и освещения помещения. Растениям обеспечен особый микроклимат. Над ними помещены лампы для правильного освещения. Высокочувствительные датчики регулируют влажность и температуру воздуха, запуская по мере необходимости вентиляцию, обогреватели и подачу воды. Мы следим за ее кислотностью. У нас есть все. И даже чуть больше.
— Для чего это, Кир? На продажу?
Кир смеется.
— Бумажки? Нет, Попрыгунчик. Бумажки — это мусор. А «бабочки» — это новая валюта Свободного Мира.
Кир разводит руками и закрывает глаза. Кир говорит о революции. Кир говорит о «Большем».
— Это сладкие плоды, что вскормят Свободных Людей. Мы с тобой, Попрыгунчик, поведем этих людей за собой. Поведем их в бой во имя Нового Мирового Порядка. Во имя Свободы от рабства Системы.
Кир улыбается. Кир вскидывает голову. Кир мечтает.
— Представь бескрайние поля, засаженные наслаждением, что подарила нам сама Природа. Дар, от которого отказались нажиматели кнопок.
Я вспоминаю бабочек Нуфа, опыляющих обои.
— Представь жизнь во имя развлечения. Представь отказ от клеток и лампочек, от красных бумажек и будильников, от антибиотиков и морали. Представь короткую жизнь. Каждый умрет молодым в Раю. Каждый насладится абсолютной Свободой.
Голос Кира дрожит. Его глаза закрыты. Он счастлив.
— Мы с тобой знаем цену жизни и смерти, Попрыгунчик. Мы поделимся своим знанием с людьми. Мы построим Новый Мир без страха. Мы сотворим «Большее» своими руками.
Кир говорит о Свободе, о Новом Мире, а я думаю совсем о другом.
228. Приобретение, хранение, изготовление и сбыт марихуаны в значительном размере (свыше 6 грамм) является уголовным преступлением на всей территории РФ.
Кир завел меня в земли, в которых еще не ступала нога победителя-потребителя. Я официально перешел все границы дозволенного, преодолел притяжение всех общественных норм и устремился в бесконечный свободный полет во мрак организованной преступности. Погоня за недостижимым идеалом пугающей, возмутительной Утопии.
Или Антиутопии.
— Пришло время освободиться от душных клеток, Попрыгунчик, — говорит Кир. — Ты, я и Нуф. Мы уже перешли черту. Пришло время сделать следующий шаг.
Кир говорит, пришло время сделать следующий шаг. Он говорит, что теперь мы будем жить на заброшенном часовом заводе и выращивать коноплю.
Чем дальше за границы дозволенного и привычного меня заводит Новый Бог, чем возмутительнее и смелее становятся наши «развлечения», тем свободней и живее я себя чувствую.
— Будет весело, — говорит мне Кир.
Я в этом не уверен, но все равно киваю головой. Мне уже все равно, где жить и откуда прыгать. Я просто шагаю за парнем с молотком в каннабиноидную Неизвестность.

***

— Забавный факт, — говорит Кир, со всей силы ударяя по мячу, — семена конопли не содержат наркотических веществ, поэтому не запрещены законом. Мы с Нуф-Нуфом заказали несколько мешков прямо из Амстердама, на таможне даже не возникло никаких вопросов. А вот выращивать из семян коноплю — преступление. Система абсурдна и противоречит сама себе. Она нуждается в полной ликвидации.
Ликвидации, говорит Кир.
Мяч врывается в мои ворота и устремляется в ночное небо. Счет: 2-1. Недавно мы по приколу украли сотню футбольных мячей. А вот теперь, в половине первого ночи, нам с Киром неожиданно захотелось поиграть в футбол на крыше заброшенного часового завода на окраине Москвы.
Десять тысяч квадратных метров на пустыре, заваленном строительном мусором, отданы в наше полное распоряжение. Десять тысяч квадратных метров Свободы только для Кира, Нуф-Нуфа и меня. Хотя Нуф-Нуф не играет с нами, он предпочитает медитировать.
— Еще один забавный факт, — продолжает Кир, пока я беру новый мяч из огромной кучи, — урожай можно собирать по 5-6 раз в год. Значит, мы можем получить до 40 кг первосортной травы с 224 кустов. Около четверти тонны за год.
Кир говорит о центнерах конопли, а я только качаю головой и прицеливаюсь.

На крыше темно.
Удар по мячу разрежет
На ломтики ночь.

Я разбегаюсь и пробиваю по Кириным воротам. Мы условились, что ворота — это расстояние между двумя едва заметными камнями на самом краю крыши. В последнюю секунду Кир ловит мяч и падает на рубероидное покрытие в паре сантиметров от смерти. На крыше завода, как и на пустыре вокруг него, нет фонарей, поэтому поймать мяч по накурке в половине первого ночи — значит прыгнуть во мрак, рискуя сорваться с крыши.
Мы психи, нам не к чему стремиться. Нам нечем себя занять.
— Четверть тонны травы — это 500 000 косяков, — говорит Кир. — А 500 000 косяков — это полмиллиона плодов Наслаждения для нашей армии, Попрыгунчик.
Я пытаюсь представить грузовик, доверху забитый бошками конопли. И не могу представить.
— Для чего нам столько? — спрашиваю я. — И для чего нам армия?
— Без армии невозможно построить Новый Мир. Вернее, без армии невозможно разрушить Старый.
Кир берет новый мяч и кидает его мне.
— Но очень скоро армия у нас появится. Даешь сухпайки боксами конопли! Даешь запах запрещенной Свободы! И люди сами выстраиваются в очередь, чтобы записаться в наши ряды.
— И как же люди о нас узнают? — спрашиваю я. — По объявлению в газете?
— Вообще-то я думал о наружной рекламе, — Кир улыбается своей белозубой улыбкой и встает на ворота.
Кир говорит об агитационных плакатах.
Кир говорит о добровольно-принудительном весеннем призыве.
О самодельных пулях и взрывчатых веществах.
О систематическом уничтожении Системы.
Кир говорит, а моя нога начинает дрожать, пот выступает у меня на лбу. Я бью и промахиваюсь. А Кир улыбается.
— Не бойся, Попрыгунчик.
500 000 косяков.
Армия.
Пули и порох.
— Не бойся, — говорит мне Кир. — Армия нужна нам для Великих дел.
Я не боюсь, слова Кира меня волнуют. Да. Волнение — подходящее слово, когда говоришь о полумиллионе косяков, армии и порохе.
Я сглатываю сухой комок слюны и опускаюсь на рубероид.
— Подожди, — говорю я, — дай мне отдышаться.
Мы добровольно покинули свои замкнутые типовые миры на шестнадцатых этажах типовых зданий в типовых спальных районах, обменяв их на вольные просторы заМКАДного пустыря. Мы живем на заброшенном часовом заводе. Только я, Кир и Нуф-Нуф.
Мы бросили наши восьмичасовые работы, обменяв коллекционирование красных бумажек на выращивание конопли в промышленных масштабах. Мы освободили себя от цепей законов и кляпов морали. Мы стали рабами протеста. Вечно пьяными и обкуренными раздолбаями с конопляными улыбками и слезами на глазах. Мы стали бандой «Ураганов».
И я чувствую себя прекрасно.
И я чувствую себя свободно.
Но 500 000 косяков, армия, пули и порох…
Есть ли у нашей Свободы предел?
— Давай, давай. Ну же. Лупани-ка еще разок, — нетерпеливо говорит мне Кир.
Он говорит это как мальчишка, а не как Новый Бог, собирающий армию для крестового похода во имя Великого Ничего.
Его темный силуэт бродит взад-вперед по краю крыши, и неожиданно представляется мне персонажем из детского мультика. Эдакий Кир-Чиполлино, который устраивает Великую революцию и заколачивает в гроб синьора Помидора и принца Лимона.
И мое волнение сменяет улыбка. Наверно, все дело в конопле. Конопля — лучшее средство от волнения. Вот тебя немного беспокоят слова Нового Бога. Самую малость. А вот, как по щелчку пальцев, ты уже улыбаешься, встаешь с холодного рубероида и идешь за новым мячом.
Идешь и делаешь то, что говорит тебе Кир.
Я целюсь слепо и на ощупь. Играть становится почти невозможно. Слишком темно. Кир говорит, чтобы я бил на его голос.
Я разбегаюсь и вгоняю мяч в штангу. Камень падает с крыши.
— Черт с тобой, кривоногий Попрыгунчик! — кричит Кир и со всей силы лупит по горе мячей. — Моя очередь!
Черно-белые пятна ракетами взмывают в густой ночной воздух. Мячи залетают в ворота. Мячи падают с крыши. Мячи отскакивают от рубероидного покрытия и друг от друга. Один летит мне прямо в лицо. Я хватаю его и запускаю обратно в Кира.
А Нуф сидит где-то в подвале и медитирует. Большую часть времени он проводит один, медитирует в подвале, следит за урожаем и разводит своих бабочек, которых стало уже не меньше полусотни. Они летают по всему заводу, превращая мусорную свалку в волшебную страну. Кир говорит, что терпит «этот балаган» только потому, что Нуф неплохо обращается с индукционной машинкой и выращивает отличную зелень.
У Кира и Нуфа нет ничего общего. Именно это их и объединяет. Два психа, взаимодополняющих друг друга. Нуф сидит в подвале, пока Кир на крыше гоняет мяч. Нуф замыкается в себе, Кир выплескивает себя наружу. Нуф создает, Кир разрушает.
Медитация и Протест.
Лигалайз и Волосатый член.
Инь и Ян.
Бабочка и Ураган.
Кир получает мячом по голове. Он притворяется, что разозлился. С разбега он заряжает мне кулаком в челюсть. Я отшатываюсь к воротам и тяну Кира за собой, хватаясь за его бритую голову. Мы начинаем ржать и драться на самом краю крыши под градом футбольных мячей. Кир наваливается на меня и вжимает в рубероид. Только сейчас я замечаю, что Кир действительно очень худой. Сколько он весит? Мои губы лопаются, и я чувствую соленый привкус крови на языке. Я переворачиваюсь и разбиваю Киру нос. Он ржет продолжает сыпать ударами.
Кир слишком худой. Кир умирает.
И все же — Кир сильнее меня.

9

Красная спираль и подпись «#ураганы». В начале прошлой весны на всех стенах в округе часового завода появляется наша наружная реклама. Мы с Киром работаем над ней каждую ночь. У нас нет трафарета, но когда разрисовываешь по сотне стен за час, учишься укладываться в 15 секунд на одно рекламное изображение.
Мы разрисовываем стены детских садов и школ. Супермаркетов и кафе. Торговых центров и палаток шаурмы. Ты видишь наш хэштег под железнодорожным мостом и на растяжке у Российского Университета Дружбы Народов. Ты считываешь наш штрих-код с грязной стены в своем подъезде и с гнилой лестницы краеведческого музея.
И ты уже знаешь, что с этим делать. Нажми на кнопку — получи информацию. Ты гражданин социальных сетей. Ты победитель-потребитель. Знак решетки перед словом автоматически призывает тебя к действию и будит в тебе любопытство.
Ты пробиваешь «#ураганы» и делаешь свой первый шаг. Барабан интернет-рулетки начинает крутится у твоего виска.
Ты узнаешь, что слово «ураган» происходит от имени древнего бога зла «Hurican», в которого верят некоторые индейские народы в Южной Америке.
Ты узнаешь, что энергии одного урагана может хватить на освещение Москвы на пару лет. Или на ее мгновенное уничтожение.
Ты узнаешь, что что любительскую порнуху можно найти по любому поисковому запросу. «Ураганное порно». «Любительский секс во время тайфуна». Что-то вроде того.
Ты мог бы остановиться на этом. Ты мог бы сдаться и неплохо подрочить или продолжить крутить барабан.
Твой тяжелый выбор. Твоя Великая жертва во имя Великого Ничего.
Рано или поздно патрон оказывается в стволе, и ты получаешь свой приз за воздержание — адрес заброшенного часового завода на окраине Москвы с короткой и таинственной подписью:
«Бесплатные бабочки для свободных людей каждую ночь с 00:00 до 04:00».
Под «свободными людьми» Кир подразумевает бывших самоубийц.
Под «бабочками» Кир подразумевает коноплю.
Вряд ли на тренинге по личностному росту тебе посоветуют посещать заброшенные заводы по ночам. Вероятнее, тебе посоветуют почитать биографию Стива Джобса. Или записаться на очередной тренинг по мотивации или по целеполаганию. Дроче-мотивации. Целе-мать-его-полаганию. Ведь нет ничего важнее социального статуса, саморазвития и красных бумажек?
Нет ничего важнее потребления.
Так тебе говорят.
Потребления, потребления, потребления…
Но, возможно, ты один из тех неудачников, кто с этим не согласен. Один из тех жалких лузеров, кого заебало все на свете и даже чуть больше. Возможно, ты тот, кто хочет вырваться из своей душной клетки в типовом спальном районе и хоть раз сделать что-нибудь сумасшедшее. Возможно, ты тот, кто больше не видит смысла в своей жалкой жизни.
И в этом маловероятном случае ты тот, кто встает со своего места. Ты тот, кто встает резко и уверенно. Тот, в чьих глазах загорается фитиль гнева и тупого, животного безумия. Тот, кто пугает всех вокруг. Тот, кто пугает людей, учащихся быть свободными, сидя на месте. Тот, кто встает и показывает «фак» своему тренеру по гребаному личностному росту. Тот, кто показывает «фак» Мотивации и самому, мать его, святому Стиву Джобсу.
И в этот самый великолепный момент, когда ты стоишь и ловишь свинцовые взгляды толпы, ты становишься одним из нас. Ты переходишь черту и обретаешь Свободу в том смысле, в каком его подразумевает Кир. Отныне ты представитель аморального меньшинства. Черная ворона среди серых голубей. Апостол Кира «Урагана».
В этот момент ты получаешь карт-бланш на выражение личного протеста.
Теперь снимай штаны и мочись на угол городской управы. Разворачивай порно-кинотеатр напротив окон пятого общежития Российского Университета Дружбы Народов. Прокалывай булавками презервативы в супермаркетах. Распечатывай картинки с голыми азиатками и расклеивай их на столбы у детских площадок. Разбивай 800-граммовым молотком лобовые стекла машин. Подбрасывай свиные головы к дверям мечети.
Делай то, что хочешь ты. Никто не в силах ограничить твою свободу, ведь смысла больше нет. Так крестись молотком, так причащайся на крови, так бросай камни в тех, кто без греха, и в тех, кто грешен.

На путь конопли,
Волосатого члена
И молотка встань.

Натяни конопляную улыбку и отправляйся насаждать веру в Великое Ничто во имя своего Господа Бога. Приходи за бесплатными бабочками на пустырь у заброшенного часового завода.
Прыгни с автострады и посмотри, что будет.
Смело переступай черту или возвращайся к бессмысленному нажатию кнопок.
Стань одним из нас или сдохни за решеткой под лампочкой.
Так говорит тебе Кир «Ураган», твой brand new Господь Бог, дающий тебе право выбора между Свободой и Смертью.
Аминь.

***

Первым, кто откликнулся на рекламное объявление и пришел на пустырь у заброшенного часового завода, был Сид. Сид высокий, с вечной сигаретой в зубах и с копной густых черных волос. Он говорит, что его зовут Сидом из-за внешнего сходства с Сидом Вишезом, басистом группы «Sex Pistols».
Я же думаю, что он сам это выдумал.
Два года Сид работал продавцом в секс-шопе «Клубничные Мечты» в Черемушках. Для того, чтобы работать в секс-шопе, как говорит Сид, нужно хорошо разбираться в таких вещах, от которых можно навсегда потерять сон по ночам.
Забавный факт. Урсусагальматофилия — это половое влечение к плюшевым животным. Если тебя сексуально привлекает медвежонок Тедди, то — знай, что и у тебя есть единомышленники. Как говорит Сид, костюмы плюшевых медведей, зайчиков, лисичек неплохо раскупаются. А ведь можно еще и Чебурашкой нарядиться.
Сид знает много забавных фактов.
Гематофилия — сексуальное возбуждение от вида крови.
Дакрифил кончает, когда его партнер плачет.
Инфантофил — это мужик, который в постели предпочитает строить из себя грудного ребенка. С полным набором необходимых аксессуаров: чепчик, подгузник, погремушка, соска. Да, бывает и такое.
В общем, после двух лет работы в секс-шопе твоя психика уже никогда не будет прежней. Поэтому Сид и решил прыгнуть и посмотреть, что будет.
Однажды он как обычно стоял за прилавком, тушил бычок о резиновый член и выслушивал нытье очередного клиента.
— В понедельник я купила у вас гель-смазку для повышения чувствительности.
— Угу, — говорит Сид, стряхивая пепел на резиновые яйца.
— Так вот, ваша смазка не работает. Мы попробовали ее вчера вместе с моим молодым человеком, но мне все равно не удалось достичь оргазма.
— Ага, оргазм, да.
Сид смотрит на складки ее живота. Футболка их не скрывает.
— Вы меня слышите? — Она щелкает пальцами у Сида перед носом. — Я заплатила 7 990 рублей за 20 пакетиков!
Ярко-розовый лак и потребление.
— Ваша реакция на гель? — спрашивает Сид.
— Что?
— Ну, жжение, зуд, побочные эффекты.
— Жжение? Где?
Она смущенно и тупо смотрит на него. А Сид настолько устал, что даже не пытается ответить в рифму. В твоей вагине, бесчувственная ты, тупая сука, которой никогда не поможет кончить никакой гель для увеличения чувствительности.
— Я взяла с собой чек, вот еще карточка постоянного клиента.
Сид мог бы предложить ей засунуть все это дерьмо между жирных ляжек, но клиент всегда прав.
Потребление, потребление, потребление.
Сид кивает, оформляет возврат и возвращает деньги.
А той же ночью он заливает секс-шоп «Клубничные Мечты» морем бензина и прикуривает сигарету, стряхивая пепел на резиновый член.
Сид качается на своем стуле за прилавком, жует жвачку и слушает британский панк-рок. Он переходит черту, а вокруг него порхают огненные бабочки и гуляют дымовые ураганы.
Мерзкий запах горелой резины съедает кислород.
Кожанка Сида покрывается трещинами.
Сид лениво смотрит в окно. На кирпичной стене напротив нарисована красная спираль с короткой и таинственной подписью:
«Бесплатные бабочки для свободных людей, каждую ночь с 00:00 до 04:00».
Сиду нечего терять, ему не к чему стремиться. В его жалкой жизни больше нет смысла. Он может навсегда закрыть глаза и задохнуться едким дымом от плавящихся резиновых членов и кипящих смазок…
Или он может подняться со стула, взять свою кожанку и выйти из магазина. Разбежаться и прыгнуть в манящую неизвестность заброшенного часового завода на окраине Москвы. Совершить стейджджамп и посмотреть, что будет.
— Один хер, — думает Сид и поднимается со стула.
За его спиной захлопывается обугленная дверь, а из-за угла уже доносится нытье пожарной сирены. Он тушит сигарету о резиновый член и прикуривает новую от дымящегося косяка.
Сид выбирает жизнь и свежий ночной воздух, оставляя позади смерть и запах опаленного фаллоимитатора.
Встань на путь молотка и конопли. Встань на путь Великого Протеста во имя Великого Ничего. Уверуй в Волосатый Хер на двери вагона.
Аминь.

10

Теперь нас четверо: Кир, Нуф, Сид и я. Мы сидим на крыше часового завода и наблюдаем за тем, как на обугленном рубероиде плавятся гладкие корпусы наших смартфонов. Запекается надкусанное яблоко и сморщивается наклейка с рыбками Инь и Ян, а Кир говорит:
— Сотовая связь и мобильный интернет — величайшие достижения цивилизации. За доли секунды сигнал преодолевает расстояние, которое среднестатистический нажиматель кнопок не проходит пешком за всю свою среднестатистическую жизнь. Это величайшее волшебство, к которому мы привыкли. Величайший технологический прорыв и триумф человеческой мысли, используемый нами для фотографирования завтраков и просмотра видео про котят.
Во всем этом нет никакого смысла. Мы не готовы к Прогрессу. Кир говорит, мы должны принести наши 5-дюймовые символы комфорта в жертву Великому Ничто, разжечь из них костер, освободиться от власти блестящих корпусов и логотипов торговых марок.
И мы пожимаем плечами и делаем то, что говорит нам Кир. Один хрен, мобильники абсолютно бесполезны при отсутствии розеток.
— Пиздатенько, — говорит Сид и ржет. — Именно для этого я и вытаскивал свой 5S из огня на руинах секс-шопа — чтобы потом пустить его на дрова.
— Теперь ты один из нас, — говорит ему Кир. — Ты не должен жалеть о мелких утратах.
— Ну-ну, мелкая утрата — это твоя кнопочная Nokia из каменного века. А мой яблочный малыш — это хреново сожжение Жанны д’Арк.
Вокруг нас летают бабочки, а над нами сверкают звезды. Мы сидим вокруг костра и дымим после того, как два часа гоняли в футбол по накурке. Это вроде как стало нашим отбором в «Ураганы».
Еще одно условие — перейти черту.
Недавно Сид ее перешел. Он сидит между мной и Киром на крыше заброшенного часового завода, грызет ногти и наблюдает за тем, как догорает его символ комфорта, купленный в кредит.
Мы передаем по кругу косяк и слушаем его рассказы об извращенцах и скидочных картах, о смазках и самых страшных орудиях пыток в человеческой истории, созданных для получения сомнительного удовольствия.
— Но самое херовое, — говорит Сид, — отработав в секс-шопе два года, тебе начинают сниться члены. Мало того, что ты видишь их каждый день, так они еще и трахают твой мозг по ночам. Double penetration, твою мать.
Мы ржем, Сид улыбается, а дым поднимается к серому московскому небу. Время течет медленно. С каждой затяжкой мы замедляем ночь. Свобода, возведенная в степень.
— Поэтому ты сжег «Клубничные мечты»? — спрашивает Кир. — Ты захотел «Большего»?
— «Большее?» Не, чувак, серьезно, не произноси при мне это слово. Слышать его не хочу.
Мы снова ржем.
А потом несколько мгновений, а может быть, минут, мы сидим молча. Бабочка садится на рубероид у наших ног.
— Так для чего ты пришел к нам, Сид? — уже серьезней спрашивает Кир. — Чего ты хочешь от жизни?
— Не знаю. Думаю, для начала я хочу освободиться от власти членов и спалить к чертям каждый вибратор в мире.
— А потом?
— А потом…
Сид затягивается и хмурится.
— А потом, наверно, ничего не хочу.
— Или просто боишься себе признаться, — Кир смотрит ему в глаза. — каждый из нас чего-то хочет. Я вижу в тебе пламя протеста. Каждый из нас хочет перемен, мечтает о Новом Мире. И единственно верный путь к нему — это разрушение. Абсолютной Свободы не достичь без шашки динамита.
Я спрашиваю Кира, как разрушение поможет нам построить Новый Мир. А он улыбается и говорит, что нельзя наполнить полную чашу.
Нельзя наполнить полную чашу.
Придется вылить ее содержимое.
— Посмотрите вокруг, — говорит Кир, — что вы видите?
— Пустырь. Свалку. Завод…
— А я вижу абсолютную чистоту и хаотичный порядок. Без комфортных клеток, без лампочек и без нажимателей кнопок. Руины, пустое пространство. Вот таким я хочу видеть Старый Мир. Я хочу уничтожить его во имя Великого Ничего. Вот тогда мы все станем по-настоящему Свободными.
— Но ведь, — вздыхает Нуф и смотрит на Кира, — Но ведь Свобода — это не только разрушение. Это сакральный, космический дар. Каждый может быть свободен в душе. Без протеста, без боли, без огня и урагана.
— Как бабочка? — спрашиваю я, смачно затягиваясь.
— Как бабочка, — кивает Нуф.
Молчание. Кир морщится.
— Может быть, бабочка действительно свободна, — говорит он, наблюдая за большими синими крыльями у его ног, — только ее свободу легко отнять. Сломать, раскрошить, убить.
Резким движением Кир ловит бабочку и сжимает ее в кулак. Волшебная пыльца сыпется на рубероид.
— Возможность полета не делает тебя абсолютно Свободным. Право летать нужно уметь отстоять.
Кир разжимает кулак и сдувает с ладони пыль. Ураган поглощает жизнь Бабочки.
— Свобода безгранична только в том случае, если никто не осмелится у тебя ее отнять. Свобода принадлежит сильным.
— То есть, — говорит Нуф, принимая косяк, — по-твоему, не каждый достоин быть Свободным?
— Не каждый. — Кир улыбается своей белозубой улыбкой. — Но мы достойны. Каждый из нас знает цену жизни и смерти. Мы бывшие самоубийцы. Мы отстояли свое право летать. Мы резали вены. Мы прыгали с автострад. Мы влезали в петлю и летели на огонь. А жалкие нажиматели кнопок не достойны места в Новом Мире, потому что не знают, как распорядиться своей Свободой.
Кир говорит, что некоторые не достойны Свободы. Некоторые не достойны Жизни.
И мне становится страшно. От его белозубой сумасшедшей улыбки, от его худобы. От его выбритого затылка. От его слов.
Прошлой весной я впервые почувствовал себя бабочкой, летящей на огонь.

***

Спроси меня, с чего начинается ураган, и я отвечу, что иногда он начинается со взмаха крыльев бабочки.
Спроси меня, с чего начинается революция, и я скажу, что иногда она начинается с шоколадного молока и концерта в «Подводной лодке».
Спроси меня, с чего начинается сомнение. И я не найду, что ответить.
Прошлая весна стреляет девятимиллиметровыми по нервам. Плющит и крючит деревья за окном московский суицидальный апрель. Серое небо мастурбирует дважды в день, изливая на землю липкие снегопады и противные дожди. Пустырь у заброшенного часового завода превращается в болото из собачьего дерьма и строительного мусора.
Подвал с зеленью затопило грязью, и мы перетаскиваем часть плантации наверх. В вонючей жиже под нашими ногами пепел сигарет «Marlboro Red» смешивается с пыльцой с крыльев бабочек.
Блеклые дни сменяют блеклые ночи. Мы спим раз в 48 часов. Кир говорит, что Свобода не дается легко. Во имя Свободы мы должны выращивать коноплю днем и рисовать красные спирали ночью.
Нельзя наполнить полную чашу, говорит Кир.
Придется вылить ее содержимое.
Этим мы и занимаемся — меряем революцию чайными ложками.
Проснись на рассвете, сделай зарядку в цехе №3, умойся вонючей жижей с пыльцой и пеплом сигарет. Улыбнись серому московскому небу и тусклому московскому солнцу и приступай к систематическому уничтожению Системы. Возвращайся к рутине революции.
Здесь, на заброшенном часовом заводе у нас нет ничего. Мы сушим одежду в парниках под светодиодными аккумуляторными лампами и готовим еду в ржавых котелках на крыше. У нас нет обоев, нет телевизора и нет интернета.
Туалета, разумеется, у нас тоже нет, хоть это и не самое страшное. Кир отвел специальное место на пустыре, но туда далеко ходить, поэтому ссым мы прямо из окна. Один хрен, стекол ведь тоже нет.
Я живу в восточном крыле вместе с Киром и Сидом. Нуф живет один в западном. Ему нужна только тишина и бабочки.
Иногда я завидую его одиночеству.
Раз в 48 часов я ложусь на свою дрянную раскладушку, которую нашел на пустыре в горе мусора, и не могу уснуть от воя ветра и женских криков из комнаты Сида.
В тайне я начал мечтать о шоколадном молоке и о 140 мм керамзитобетонных перекрытий. Когда лежишь в мусорной куче и не спишь сутками, мысли о шоколадном молоке и о своей старой уютной клетке сами лезут в голову. Чтобы прогнать их я твержу себе заповеди Нового Мира:
— Конец света уже свершился. Никто этого не заметил.
— Да, да, да! — раздается из-за стены.
— Мы живем только ради развлечения и размножения.
— Ооооо…
— Мы постапокалиптический мусор на руинах Цивилизации.
— Господи, да!
Кир говорит, что Свобода не дается легко. И я терплю и переворачиваюсь на другой бок. Я представляю, как разбиваю череп Сида 800-граммовым молотком. Только эта мысль дает мне силы зажимать ладонями уши и крутиться на своей ржавой раскладушке.
Иногда мне кажется, что он вообще не спит. Сид только курит, трахается и что-нибудь поджигает. Раз в 48 часов он водит к себе каких-то девок, которые до утра визжат в его комнате. А по утрам на пустыре под его окном я нахожу использованные гондоны. Сид говорит, что прихватил их перед тем, как сжечь «Клубничные Мечты».
— И сколько их у тебя еще осталось? — спрашиваю я.
— Не знаю, посмотри в ящике.
— Ты взял целый ящик?
В ящике двадцать блоков. В каждом блоке по двенадцать презервативов. Одно из двух: либо у Сида отвалится член, либо я сдохну от недосыпа.
Хотя есть еще один вариант.
Булавка.
Мы живем только ради развлечения и размножения, так говорит Кир. А мы все слушаем то, что он говорит.
Слушаем то, что он говорит
Делаем то, что он говорит.

***

Прошлой весной я обнаружил у себя первые симптомы сомнения.

Кровавые слезы
За конопляной улыбкой
Ураган прячет.

Кир говорит, не все достойны жизни.
Я потерял сон. Я потерял себя. Я лежу на своей ржавой раскладушке и никак не могу спастись от ураганов собственных мыслей и криков ночных бабочек Сида за стеной.
Я пытаюсь закрыть глаза, но у меня получается только повернуться на другой бок в своей комнате без окон и обоев.
Я был никем. Жалким нажимателем кнопок. Но кем я стал?
Да, детка, кем ты стал? О да!
Я не знаю, к чему я пришел. Не знаю, кто я. Чего я хочу.
Да, детка, чего ты хочешь?
Кир говорит, что смысла больше нет. Мы живем только ради Развлечения и Размножения, но…
Но.
О да, детка! Размножение!
Я кручусь на своей старой раскладушке, которую нашел на свалке, и не могу заснуть. Пахнет сыростью и размножением из соседней комнаты.
Я стал одним из изгоев, которым нечего терять и не к чему стремиться.
Да, детка, да! Нам нечего терять! Нам не к чему стремиться!
Но я до сих пор хочу чего-то «Большего». И самое страшное, что мое «Большее» отличается от «Большего» Кира.
Моя пустота — это Поиск.
Пустота Кира — это Разрушение.
Я чувствую, что пустоту в моей душе еще можно заполнить.
О да, детка, заполни мою пустоту!
Я ищу что-то светлое в океане дерьма, но ничего не нахожу. Вокруг меня только рекламные щиты и парковки торговых центров. Возможно, Кир прав и единственное, что нам осталось…
О да, детка! Как мне хорошо!
Булавка и молоток.
Я закрываю глаза. Я открываю глаза.
Весной я обнаружил у себя первые симптомы сомнения, подхваченные мной из вонючей дождевой воды в подвале заброшенного часового завода н окраине Москвы.

11

Когда на пустыре становится совсем уныло, и весенняя тоска хватает нас за яйца, мы убиваем ее ураганами извращенных развлечений. Рвем телефонные провода, прокалываем шины или врываемся в какой-нибудь бутик, просим позвать управляющего и прямо на его глазах выливаем в сортир весь «Chanel #5».
Запретные развлечения — это то немногое, что у нас осталось. Это смысл нашего бесцельного существования на холодной планете, несущейся в мрачную Неизвестность.
Мы «развлекаемся», потому что Кир говорит нам «развлекаться».
А после «развлечений» мы снова возвращаемся к рутине революции и к строительству Нового Мира, потому что так говорит нам Кир. Он не объясняет, чего именно хочет добиться. Он не объясняет, как разрушение старого поможет нам сотворить новое. Каждый день мы просто следим за урожаем и занимаемся рекламой. Сид трахается и курит, я по приколу прокалываю его гондоны, а Нуф медитирует и разводит бабочек.
Это наше систематическое уничтожение Системы.
Медленно у меня под глазами растут мешки, а на заброшенный часовой завод начинают приходить новые люди. Новые бывшие самоубийцы, которых Кир тщательно отбирает в свою армию.
Пятым «Ураганом» становится Тоторо, странноватый паренек-альбинос с экземой.
— А чем вы тут обычно занимаетесь? — спрашивает он, косясь на Сида, показывающего ему «фак».
— Обычно мы тут развлекаемся, — отвечает Кир, — это все, что нам осталось.
Ты любишь развлекаться? Ты готов к «Большему»?
Кир устраивает ему традиционный допрос, а Тоторо чешет затылок и пожимает плечами.
Он говорит, что тоже перешел черту. Его тоже поставили на учет в психушку. Он тоже стал пятном на рукаве.
Одно время его брат подрабатывал на заводе, где занимался переработкой микросхем. Все реагенты там под строгий учет, но каким-то образом Тоторо удалось наглотаться цианида натрия. Он потерял сознание, а проснулся уже в больнице под капельницей с глюкозой. Тяжелое химическое отравление. Судороги, гиперемия кожных покровов, паралич дыхательного центра. Полный комплект. Если бы его вовремя не откачали и не промыли ему желудок, Тоторо наверняка бы отдал концы.
— Перед тем, как отрубиться, я помню только привкус горького миндаля во рту, — говорит он, — а потом меня находят в луже собственной блевотины. В больнице все смотрели на меня, как на психа.
Тоторо рассказывает нам о том, как чуть не отдал концы, а мы сидим на крыше заброшенного часового, курим «бабочек» и ржем. Перейдя черту, начинаешь проще относиться к смерти.
Еще проще начинаешь относиться к ней, когда долбишь по три раза в день вместо завтрака обеда и ужина.
— А придумать способ побезболезненней, чем наглотаться синильной кислоты, ты не придумал? — ржет Кир.
— Да ты просто гребаный мазохист, Тоторо! — закашливается Сид со своей вечной сигаретой в зубах.
Сид впервые дал ему эту кличку.
Тоторо обижается и говорит, что вынужден спасаться от солнца, ведь он альбинос. Он постоянно таскается со своим огромным зонтом, похожим на японский.
Он постоянно таскается с этим зонтом.
Зонты есть в Японии.
Поэтому Тоторо зовут Тоторо.
Все логично.
Тоторо странный. Тоторо нервный. Тоторо депрессивный. Тоторо совсем не приспособлен к жизни.
Сиду нравится над ним издеваться. Можно сказать, прошлой весной у Сида появилось новое хобби. Теперь он трахается, курит и доводит Тоторо до кипения.
— Эй, Тоторо, японо-эмо-бой, — достает его Сид. — Где твое кимоно, гейша-ниндзя-убийца?
— Отвали, урод.
Тоторо хлопает своими голубыми глазами.
— Эй, Тоторо-кун, покажи мне искусство любви, — Сид дразнит его языком и потирает пальцами проколотый гондон.
— Отъебись!
— Однажды ночью я до тебя доберусь, — ржет Сид и посылает ему воздушный поцелуй, — я доберусь до тебя, лоли-бой!
Тогда Тоторо слетает с катушек и разбивает Сиду нос. Они падают на рубероид и начинают сыпать ударами, перекатываясь на самом краю крыши.
— Ну вот опять, — вздыхает Нуф.
Они дерутся не реже пары раз в неделю.
И заканчиваются их разборки всегда одинаково.
— Да, детка! — кричит Сид.
Его нос разбит. Кровь течет ему в рот, но он продолжает курить сломанную сигарету.
— Ебаный извращенец! — орет Тоторо.
— Ну же, повтори еще! Тебе же нравится!
Тоторо получает в челюсть и тоже начинает ржать.
Каждый сходит с ума по-своему, говорит Кир. Например, эти придурки обливаются кровью, заливаются смехом и дерутся на крыше заброшенного часового завода не реже пары раз в неделю.
Хотя их драки вносят хоть какое-то разнообразие в наше угрюмое выращивание конопли и систематическое уничтожение Системы.
Систематическое уничтожение Системы.
Систематическое уничтожение Системы.
Систематическое…
— Может, еще один матч? — спрашивает Тоторо, когда им наконец надоедает махать кулаками.
— Можно и еще один, — говорит Кир, поднимаясь с места. Трудно не заметить, что он еще больше похудел. — Вы, двое голубков, против нас с Попрыгунчиком.
— Слышал? Мы снова в команде, — ржет Сид, толкая Тоторо в бок. — Топай на ворота, принцесса.
Тоторо вздыхает и плетется к краю крыши.
И мы снова и снова играем в футбол на крыше заброшенного часового завода по накурке.

12

Бессонными Лунами и сумасшедшими Солнцами проносится весна перед моими глазами с мешками цвета серого московского неба. Ускользают дни нашего систематического протеста, к которому я стремительно начинаю терять интерес, и настает лето.
На заброшенном часовом заводе время идет по-другому. То оно стреляет тебе в висок, то подыхает от скуки у тебя под ногами. То же самое происходит с московской погодой и с настроением Кира «Урагана». Сказать по правде, все чаще от лекций о Великой Свободе у меня по спине начинают бежать мурашки.
— Мы должны сделать следующий шаг, — говорит Кир.
— Для чего? Куда мы идем? Чего мы хотим добиться? — спрашиваешь ты.
Но Новый Бог на раскрывает своих планов. То, что творится в его бритой голове остается в его бритой голове, а ты лишь должен молча кивнуть и сделать следующий шаг.
Любое неповиновение пресекается ураганами конопли и бабочками протеста. Слава Величайшему Тоталитаризму во имя Великой Свободы!
Не думай, а делай. И мы делаем.
Аминь, твою мать.
Свои серые депрессивные мысли и душную московскую тоску я пытаюсь заткнуть интенсивным курсом сельдереетерапии. Мой рецепт счастья и ухода от реальности прост — трижды в день перед едой.
Весь июнь я лежу на крыше, накуриваюсь «бабочками», слушаю крики снизу и представляю, как пишу школьное сочинение на тему «Как я провел лето». Начал бы я как-нибудь так: «Я проколол пару сотен презервативов во имя Великого Развлечения и Великой Мести».
— Ублюдок! — раздается снизу, с пустыря.
Я лежу на крыше, а внизу Сид получает мощную пощечину. Очередная девка приперлась на пустырь у заброшенного часового завода и говорит, что залетела. Тоторо стоит под своим зонтиком и закашливается от смеха.
— Давай, детка, врежь мне посильнее! — Сид тоже ржет.
— Ты думаешь, это смешно, сукин сын?
Даже на крыше мне слышно, как Сида колотят в грудь, а Тоторо вот-вот отдаст концы от нехватки кислорода.
— Вот ведь черт, — ржет Тоторо, — Сид, ты попал! Чем будешь платить алименты? Бычками сигарет и порванными гондонами, ах-ха-ха!
— Надо было мне трахать тебя, Тоторо! — улыбается Сид. — Ты ведь не залетишь?
— Хреновы идиоты! — верещит девка и продолжает лупить Сида.

Булавкой гондон
Проколот. Сорняк жизни
Пророс и зреет.

Тоторо ржет, как сумасшедший. Его зонт уносит теплым июньским ветром. А Сид закуривает сигарету.
Я лежу на крыше и болтаю ногой. Мы живем ради развлечения и размножения, так говорит Кир. Булавка и молоток — это все, что нам осталось.
Возможно, он прав. Возможно, нет.
Так или иначе, не важно, кто прокалывает гондоны.

***

С июля по август ты мог услышать много забавных историй. Сказать по правде, мы были причастны к большинству из них. К тем, что повозмутительнее и позабавнее.
Кстати, я не говорю, что горжусь этим.
Но и обратного я тоже не говорю.
Я порванный гондон. Я наркоман. Я ненавижу себя, когда пускаю протест по вене, но все равно не могу остановиться.
В начале июня в Москве начали пропадать головы у памятников. В первую ночь у станции метро Китай-город кто-то спиливает лысины Кирилла и Мефодия. На постаменте этого символа славянской письменности можно прочитать надпись на старославянском: «Святым равноапостольным первоучителям славянским Мефодию и Кириллу. Благодарная Россия». Кир говорит, что мало кто знает, но эта фраза содержит 5 орфографических ошибок. Мы решили исправить их красной краской.
— Я вижу 2 опечатки только в слове «Россия», — говорит Кир, ставя подпись «#ураганы» у ног обезглавленных просветителей, — Вместо «о» должна быть омега, вместо «и» должно писать «і».
Знания Кира идеально случайны и систематически хаотичны.
— Нажиматели кнопок не знают собственного языка и собственной истории, — Кир поглаживает спиленные лысины великих просветителей, пока мы закидываем их в газель. — В каком-то смысле мы спасаем этих ребят от позора.
Кир чмокает Мефодия в лоб.
— Памятники ставят мертвецам. Я хочу, чтобы люди об этом помнили, когда будут смотреть на обезглавленные трупы, похороненные на бронзовых постаментах под их окнами.
Вскоре голова пропадает у статуи Ломоносова на Воробьевых горах, прямо напротив здания МГУ. Потом — у Лермонтова на Лермонтовской площади и у Суворова на Суворовской площади. Всего за две недели в начале лета мы спилили больше дюжины голов.
А в конце месяца наше произведение искусства под названием «Апофеоз тупости», состоящее из отрезанных черепов великих людей можно было увидеть на несогласованной с властями уличной выставке на Лобном месте на Красной площади. Акция была недолгой, но, как говорится, произвела фурор.
— Считается, что название Лобного места возникло от того, — говорит Кир, — что здесь «рубили лбы» или «складывали лбы». Некоторые ошибочно думают, что на этом месте проводились казни, но, на самом деле, это не совсем верно. Место считалось святым. Здесь оглашались царские указы.
А теперь здесь лежит дюжина голов, отпиленных у памятников.
— Пиздатенько, — говорит Сид и закуривает сигарету.
— Да, но какой во всем этом смысл? — спрашивает Тоторо. — Это какой-то протест?
— Это просто груда спиленных голов, сваленных на Красной площади, — улыбается Кир.
Мамонты вымерли. Смысла больше нет.
Прошлым летом ты мог слышать о «возмутительных актах вандализма на рекламных щитах». Какие-то придурки без устали рисовали на них огромные волосатые члены.
Еще ты мог услышать об игре в боулинг в галерее современного искусства и о раунде в пейнтбол на Тверской. Несколько мусорных инсталляций приобрели первозданный вид, а по улицам Москвы еще не одну неделю катались «Феррари» и «Ягуары» интересных цветовых расцветок.
Вспомни тот возмутительный случай, когда кто-то пробрался в резиденцию патриарха в Переделкино и на всех позолоченных зеркалах, которых было не меньше полусотни, написал: «Не сотвори себе кумира».
Вот в новостях сообщают, как кто-то перечерчивает разметку и снимает светофоры на пересечении Каширского шоссе и проспекта Андропова, делая движение на этом отрезке хотя бы теоретически возможным.
А вот кто-то превращает площадь Киевского вокзала в джунгли. По лианам проводов бегают выпущенные из городского зоопарка обезьяны и пугают гламурных посетителей торгового центра «Европейский».
Нажиматели кнопок в панике. Кто это? Зачем они это делают? Какой в этом смысл?
— Смысла больше нет, — говорит Кир, строя из себя пророка, — это просто мартышки, скатывающие свое дерьмо в комочки и отправляющих их тебе в лицо.
Смысла больше нет, так говорит Кир. Мы живем ради Развлечения. Это все, что нам осталось. Мы обезьянки, кидающиеся собственными испражнениями.
— Уничтожить Старый Мир, унизить его. Спалить его до основания. Сожрать с потрохами и высрать.
Так говорит Новый Бог Нового Мира.
Аминь.

***

В середине лета я сижу на крыше вместе с Киром и Нуфом. Уже очень темно. Жужжит индукционная машинка, рукав Кира закатан. Он делает себе новую татуировку. Новая цифра, которая имеет значение.
Кир верит в цифры. Кир верит в судьбу. Трудно не быть фаталистом, когда ты с рождения под прицелом у Смерти.
— Знаешь, Попрыгунчик, этот пустырь стал мне домом.
— И мне он стал домом, — киваю я.
Сегодня мы чертовски пьяны и совершенно обкурены. Мы всегда пьяны и обкурены, но сегодня — чертовски и совершенно. Может, поэтому Кир и говорит:
— Этот пустырь стал мне домом.
Может, поэтому я киваю Киру в ответ, а он продолжает:
— У меня ведь никогда его не было. Не было настоящего дома. Всю жизнь, сколько себя помню, я был в больнице. В клетке под лампочкой. Нажиматели кнопок пытались продлить мне жизнь в тюрьме из бледно-розовых стен. Но я не был счастлив. Я счастлив здесь и сейчас, на крыше заброшенного часового завода. Я счастлив, хоть могу и не дожить до следующего лета.
Я смотрю на Кира. Он очень худой. Он умирает.
Я смотрю на него и не знаю, что сказать. Я не умею говорить правильные вещи.
— Пока есть надежда…
— Надежда? — перебивает Кир и закуривает. — Надежда убивает покруче куска дерьма в третьем и четвертом желудочках твоего головного мозга.
Я затыкаюсь и продолжаю болтать ногой над темной пропастью на краю крыши. Бабочка опускается на мое плечо.
— Знаешь, Попрыгунчик, ведь раньше у меня были кудряшки, — говорит Кир и улыбается. — Я был совсем мелкий, когда меня впервые побрили наголо. Мать тогда обняла меня и сказала, что кудряшки обязательно снова вырастут. Они снова вырастут, и тогда мы поедем в Сочи. Будем ходить по набережной, зайдем в летнее кафе и закажем пирожных.
Кир вздыхает.
— И я ей поверил. И от этой лжи становится еще больнее, понимаешь?
Кир барабанит пальцами по кроваво-красной пачке сигарет.
— Ложь никогда не вернет тебе кудряшки, — говорит Кир.
Я никогда не видел Кира таким. Кир всегда был сильным, сумасшедшим, странным. А сейчас он больше похож на груду костей.
— Перед тем, как умру, — говорит он, — я хочу взорвать Старый Мир к чертям. Когда Старый несправедливый Мир нажимателей кнопок превратится в руины, я буду счастлив.
Пустота Кира — это Разрушение.
Для него в жизни больше нет смысла. Но ведь для кого-то смысл еще остался.
— А что если всех, кроме нас, устраивает Старый Мир? — вдруг спрашиваю я. — Что если мы неправы, если хотим его уничтожить?
Кир смеется. Он говорит, что нажиматели кнопок не знают истинной ценности жизни. Их нужно заставить ее увидеть. С помощью страха и револьвера у виска.
Я молчу.
А Нуф качает головой и говорит:
— Может, Попрыгунчик прав.
— В чем? — спрашивает Кир.
— Может, он прав в том, что мы неправы. Может, мы неправы в том, что хотим уничтожить Старый Мир.
Кир качает головой. Кир улыбается. Но в его улыбке я вижу злость.
— Старый Мир не стоит ничего. Некоторым кажется, что он имеет ценность, потому что они привыкли к порядку решеток и лампочек. Они не знают, что такое настоящая Свобода, поэтому боятся сделать шаг за пределы своих клеток. А настоящая Свобода не имеет преград. Я подарю ее каждому, когда устрою Конец Света. И тогда вы скажете, кто был прав на самом деле.
Нуф вздыхает. Его рука с жужжащей машинкой дрожит. Он делает паузу и говорит, что мы, пожалуй, слишком увлеклись Разрушением. Пожалуй, мы должны остановиться, пока не стало слишком поздно.
— Ты несешь чушь, Нуф, — перебивает его Кир, — Не отвлекайся, продолжай чертить.
— Я только хотел сказать…
Кир сверлит Нуфа сумасшедшим взглядом и набирает обороты.
— Мне насрать, что ты хотел.
Кир говорит:
— Я не разрешал тебе останавливаться.
Кир говорит:
— С чего ты вообще, мать твою, разнылся? У тебя «эти» дни? Ты, бля, течешь?
В глазах Кира ураганы. Сегодня мы чертовски пьяны и совершенно обкурены, но мне все равно становится страшно.
Нуф затыкается. Несколько секунд он испуганно смотрит Богу в глаза. А потом снова включает машинку.
— Так-то лучше, — говорит Кир и пытается улыбнуться.
И на крышу часового завода наваливается жужжащая, пугающая и отрезвляющая тишина.
Я не разрешал тебе останавливаться.
Не отвлекайся.
Черти.
Твори дестрой.
Сжигай и взрывай.
Насилуй.
Делай то, что тебе говорит Кир «Ураган».
Делай то, что говорит тебе Новый Господь Бог.
И не задавай вопросов.

13

К концу прошлого лета об «экстремистской группировке «Ураганов» узнают все. О нас кричат СМИ. О нас пишут блоггеры. Нас обсуждают бабки у подъездов.
— Говорят, это среднеазиатские наркоторговцы.
— Протестующие? Против чего?
— Они держат в руках весь город.
— Я слышал, они связаны с Навальным.
— Что-то вроде секты.
— Сатанисты.
— Масоны.
— Хулиганы.
— Террористы.
Как нас только не называют, что о нас только не говорят. И чем больше о нас говорят, тем больше придумывают. Чем больше придумывают, тем больше о нас говорят. Замкнутый круг.
Мир обсуждает двадцатилетних придурков, живущих на пустыре. Мир сошел с ума. Миру больше нечем себя занять. Мамонты вымерли. Смысла больше нет.
Включи первый канал. Пролистай ленту в социальной сети. Выйди на улицу. Об «Ураганах» говорят все. Философия Великого Хаоса Кира вырывается из карантина заброшенного часового завода и становится эпидемией.
Теперь на каждой стене в городе есть наш хэштег. Теперь наши «#ураганы» популярнее надписей про Цоя и изображений хуя. Красные спирали замазывают каждый день, но каждую ночь они появляются вновь. У нас появились фанаты, делающие за нас всю черную работу.
Кир говорит, что люди наконец поняли, что путь потребления ведет в никуда.
— И если все пути ведут в никуда, не лучше ли шагнуть в хренову Неизвестность без прелюдий? — говорит он. — Не лучше ли сгореть, не успев задохнуться от испарений собственного дерьма?
На пустыре у заброшенного часового завода на окраине Москвы люди выстраиваются в очередь. Все они хотят стать «Ураганами».
Они жаждут запрещенной Свободы. Они ищут смысл в океане лжи и притворства. Они готовы покинуть свои душные клетки и разбить свои лампочки, только чтобы обрести дрянную койку на пустыре.
— Возвращайтесь, когда перейдете черту, — говорит им Кир.
Из сотни нажимателей кнопок он отбирает две дюжины. Две дюжины сумасшедших. Две дюжины бывших самоубийц. Две дюжины отбросов, которым нечего терять и не к чему стремиться.
Они становятся первыми террористами-учениками. Первыми апостолами Нового Мира.
И все начинает лететь к чертям.

***

Вернись к тому моменту, когда на пустыре у заброшенного часового завода террористы-ученики закапывают первый труп. Кир открывает сезон охоты на нажимателей кнопок. Несчастный парень с кровавой кашей вместо лица становится первой жертвой правосудия Нового Мира.
В конце августа Кир делает следующий шаг к «Большему». К систематическому уничтожению Системы. Он говорит, что пришло время отнестись к Великой Революции серьезней. Пора подумать о террористической подготовке и экстремистском образовании.
Ржавые стеллажи завалены контркультурной и запрещенной литературой. Паленый Jack Daniels подпирает Паланика. Грязный бонг на томике Уэлша. Между пакетами конопли зажаты Сэлинджер и Берджесс. Рядом с Библией — гитлеровский «Майн Кампф».
Пора учиться разрушению, говорит Кир «Ураган». И теперь у нас тут гребаный университет.
Первой парой вводный курс по философии Нового Мира.
Мы сидим в цехе №3 заброшенного часового завода на искореженных железных стульях, а Кир стоит у стены, курит и заглядывает каждому из нас в глаза.
Включая профессора, мать его, Кира, нас около двадцати человек. Сид и Тоторо отсутствуют.
Члены банды «Ураганов» зевают после своей ночи Великих Развлечений. Слева от меня сидит Тем. Один из новеньких. Однажды он основательно подготовился к своему самоубийству. Он учел почти все. Тем заперся в квартире, пустил газ и приковал себя к батарее, проглотив ключ. Только потом он вспомнил, что забыл закрыть окна.
Справа от меня сидит Художник. Попытка порезать вены из-за несчастной любви. Откачан. Его зовут Художником, хотя он, кажется, музыкант.
Позади меня сидят Каин и Авель. Братья-близнецы, футбольные фанаты. Они довольно шумные и веселые. Но раз сидят за моей спиной в цехе №3 заброшенного завода, значит, тоже перешли черту.
Все мы здесь пятна на рукаве Системы, говорит Кир и тушит сигарету.
Начинается вводный курс по философии Нового Мира.
— Мы те, кто добровольно отказались от мира, который нас не принял. Мы те, кто отказались от клеток и лампочек. Мы те, кто отказались от красных бумажек и нравственных границ. Для нас не нашлось места в Старом Мире. Но скоро тем, кто не принял нас, придется потесниться. Ведь сегодня мы начнем наш совместный путь к Светлому Будущему.
Террористы-ученики улыбаются. Террористы-ученики согласны со своим учителем. Я слышу, как кто-то с заднего ряда скрипит карандашом, записывая конспект.
— Мы не работаем на корпорации. Мы не берем кредиты, мы не платим налоги. Они называют нас отбросами, отрыжками общества. Они считают себя лучше нас. Они говорят, что мы их не достойны.
Террористы-ученики качают головой.
— Не достойны чего? — Кир повышает голос. — Мы не достойны их пластмассовых идолов? Не достойны их рабских цепей законов и кляпов морали? Не достойны их крысиного корма? Они говорят, что мы хуже их. Но правда в том…
Голос Кира начинает дрожать.
— Правда в том, что они боятся нас!
Одобрительные возгласы за моей спиной.
— Они боятся нашего смирения со смертью. Они боятся наших животных инстинктов. Они боятся нашей Свободы!
Да!
Мы бывшие самоубийцы, не смирившиеся с жизнью в клетке. Мы волки…
Мы волки!
Мы хищники!
Мы свободные птицы с заточенными перьями!
Кир закрывает глаза и поднимает худые руки над головой.
— И сегодня настал тот день, когда волки наконец создали свою стаю.
На столе перед нами лежат две дюжины молотков. Кир говорит, что это наши клыки. С помощью них мы будем карать своих врагов и строить свое логово.
Террористы-ученики поднимаются со своих мест. В их глазах жажда крови и Свободы.
Кир говорит, что пришло время превратить заброшенный часовой завод на окраине Москвы в Белый дом Нового Мира.
Пришло время навести порядок во имя Великого Хаоса!
Пришло время построить Новый Мир на руинах Старого!
— Хватит скрываться в тени! Сегодня мы начинаем наш победоносный путь! — кричит Кир и хватает свой молоток. — Путь к Новому Миру, что мы начертим кровью нажимателей кнопок!
Железные двери цеха со скрипом открываются и внутрь вваливаются Сид и Тоторо. За ноги они тащат какого-то парня в дорогом изорванном костюме и с мешком на голове. Кровавый след тянется за ним из коридора.
Начинается вторая пара — Насилие.
Я глотаю сухой комок слюны и чувствую, как ко мне возвращаются демоны моих сомнений. Стая террористов-учеников заливается лаем, а меня переполняет пустота, которую не заполнить Разрушением.
— Кто это, Кир? Что ты собираешься с ним делать?
— Революции без жертв не бывает, Попрыгунчик, — говорит он и улыбается белозубой улыбкой. — Этот парень думает, что красные бумажки позволяют ему безнаказанно ебать мальчиков. Не так ли, господин, мать твою, банкир?
С головы парня в костюме снимают мешок. Его лицо — кровавая каша. Он едва шевелит губами. В его глазах — ужас.
— Какого черта, Кир? Что происходит?
Кир говорит, что происходит правосудие Нового Мира.
— Где вы его нашли? У вас есть доказательства?
Кир говорит, что революции без жертв не бывает.
Кир говорит, что не все достойны жизни.
А Сид улыбается. Он кладет руку на плечо парня с кровавой кашей вместо лица и щелкает зажигалкой, поднося ее к слипшимся волосам.
— Твое последнее слово, кусок дерьма?
Хочет ли Сид отомстить за детей или просто хочет сжечь виновного заживо?
Парень с кровавой кашей вместо лица шевелит губами. Он закашливается, он мычит, он паникует. Красная слюна течет по его подбородку. Алые капли разбиваются о бетонный пол.
— Заслуживает ли эта тварь право на жизнь? — кричит Кир.
— Отбить яйца этой суке! — орет Тоторо.
Десяток рук хватают со стола молотки, а я рвусь к выходу.
Какое-то хреново безумие. Все делают то, что говорит им Кир «Ураган». Все слушают и запоминают каждое его слово.
Как до такого могло дойти?
Я один из самых счастливых кусков дерьма на планете. Я мелкий хулиган с дырой в груди. Я прокалываю гондоны, ссу с автострады и пишу на стенах, но я не готов убивать.
Я не готов убивать.
Я не готов убивать.
Я не хочу убивать.
— Куда ты, Попрыгунчик? — зовет меня Кир. Он улыбается.
Я не знаю. Я так долго шел за парнем с молотком, что уже не знаю, куда идти.
Мне хочется блевать.
— Прогуляться. Я иду прогуляться.
— Не уходи, будет весело! Давай покараем этого выродка вместе!
Будет весело, говорит Кир и приглаживает молотком волосы парня с кровавой кашей вместо лица.
— Куда же ты, Попрыгунчик? Сегодня мы начинаем наш путь в Новый Мир. Сегодня у нас праздник. Мы закончим с этим выродком, разобьемся на команды, обкуримся в хлам и пойдем играть в футбол на крыше!
Нет. Это не может быть правдой. Это всего лишь сон. Жуткий ночной кошмар.
Я убегаю прочь.
— Мне нужно на свежий воздух.
Я врываюсь в ливень над пустырем у тикающего часового завода.
В конце августа мое лето закончилось. Оно сменилось осенью сомнений. И я бы растворился в ее желтой грусти и в своей пустоте, если бы не встретил розоволосую Еву.

14

Я трус. Я блюю на пустыре у заброшенного часового завода. Над моей головой звезды, а под моими ногами порванные гондоны Сида, которые он выкидывает в окно.
Прочь. Парня в костюме избивают молотками. А я бегу, спотыкаясь, по пустому шоссе.
Я бегу, потому что не хочу быть там. И мне совсем не жаль этого парня. Мне не жаль Кира с неоперабельным объемным образованием во втором и третьем желудочках его головного мозга. Мне не жаль Тоторо, спасающегося от солнечных лучей. Мне не жаль Сида, чьи гондоны я прокалываю ради Великого Развлечения.
Мне не жаль самого себя. Я и сам использованный гондон, проколотый философией-булавкой Кира. Я смирившийся со смертью бывший самоубийца.
Во мне нет сожаления. Во мне есть отчаяние и непонимание. В чем смысл этого насилия?
Смысла больше не существует, говорит Кир и улыбается.
Парень с кровавой кашей вместо лица выплевывает свои зубы. А я бегу вдоль стен складов, исписанных кроваво-красными хэштегами «Ураганов».
Все это неправильно. Что-то сломалось. Все не должно быть так. Мы просто развлекаемся, мы дурачимся. Мы хулиганы, а не убийцы.
Пустота в моей груди превращается в черную дыру. Во всем этом есть частица моей вины.
Кир говорит, что смысла больше нет.
Пусть мамонты вымерли. Пусть нам больше нечем себя занять. Пусть мы несемся в мрачное никуда в надежде, что наш поезд разобьется, сойдет с рельс на следующем повороте… Но зачем избивать этого парня?
Смысла больше нет, говорит Кир.
Для чего покидать душные клетки и разбивать лампочки, если кто-то должен умереть?
Смысла больше нет, говорит Кир.
Старый Мир должен превратиться в руины.
Революции без жертв не бывает.
Все ради Великого Развлечения.
Если так, то отчего же я чувствую только страх и пустоту?
Страх и пустоту.
Страху и пустоту.
Страх и…

***

Где я?
Спальный район. Тусклый свет московских фонарей. Я держу в руках свои трясущиеся колени, капля пота разбивается о неровный асфальт под моими ногами. Бежал ли я десять минут? Двадцать? Полчаса?
Я захожу в круглосуточный магазин, не помеченный «Ураганами» и беру шоколадное молоко.
На стене у кассы висит зеркало. Под ним надпись: «Улыбнись, наш счастливый покупатель!» Но мне не хочется улыбаться. Я не смотрел в зеркало уже больше нескольких месяцев. И я совсем-совсем не счастливый.
— С вас 59,50, — говорит мне кассирша, пожевывая жвачку. — Молодой человек? Вы меня слышите?
59,50… 59,50... Какого черта она от меня хочет?
Точно. Красные бумажки. Я ничего не покупал вот уже несколько месяцев. Я роюсь в кармане и ничего не нахожу.
Я говорю кассирше, что стал Свободным, избавившись от красных бумажек. Но я все равно чувствую себя несчастным и хочу шоколадного молока.
— Придется расплатиться. За все придется заплатить, — улыбается она, пожевывая жвачку. — Ты вообще понимаешь, что я тебе говорю?
Я не понимаю.
Последние восемь месяцев я долблю «бабочек» трижды в день. Вместо завтрака, обеда и ужина. Мне хочется немного шоколадного молока и простого человеческого общения. Мне нужен отпуск. Я устал от систематического уничтожения Системы и рутины революции.
Но в Старом Мире за все приходится платить. Старичок-охранник выводит меня из магазина. Я бы мог разбить ему голову молотком, ведь я сильнее его.
Я говорю ему об этом.
А еще я говорю старичку-охраннику о том, что где-то на пустыре у заброшенного часового завода в этот самый момент террористы-ученики закапывают парня с кровавой кашей вместо лица.
А старичок-охранник советует мне проспаться.

***

Я не знаю, куда идти. Я слишком долго шел за парнем с молотком, чтобы думать.
Может быть, я сижу на скамейке в этом сквере уже целую вечность, помноженную на вечность. Может быть, стоит мне поднять голову, как я увижу Конец света. В этот самый момент Солнце гаснет, уничтожая все живое.
Или, может быть, я сижу здесь всего десять минут и просто немного задремал.
Жаль, если так.
На моих украденных часах стрелка застыла на цифре 2. Над кронами облезлых деревьев парит икона подсвеченного со всех сторон рекламного щита. Парень с плаката счастлив, потому что пользуется гондонами «Durex» с двойным слоем и ребристой поверхностью. Парень думает, что двойной слой защитит его от булавки.
На моем лице-гондоне — гримаса, в моем сердце-гондоне — дыра. Грязный порванный лист падает к моим ногам.
Это Осень моих сомнений. И я бы растворился в ее желтой грусти и собственной пустоте, если бы не встретил розоволосую Еву.
Я не знаю, что бы я делал, если бы той ночью не встретил Ее.
А Она просто выходит из мрака и садится на скамейку рядом со мной. В сквере много скамеек, все они пусты. Но Она выбирает именно мою.
Ее профиль. Ее бледная шея. Ее длинные пальцы.
Розоволосая Ева — бабочка и ураган — появляется во втором акте моей сумасшедшей, бессмысленной жизни и переворачивает все с ног на голову. Взрывом розовой ядерной бомбы мой полигон разносит к чертям. И то самое, опошленное голливудскими фильмами чувство, заполняет мою пустоту двадцатью тоннами розовой чистоты в тротиловом эквиваленте.
И Конец света, назначенный Киром, может подождать.
Я слушаю Ее дыхание и бешеный ритм ударной установки и бас-гитары из Ее наушников. Я смотрю на Ее розовые волосы в свете тусклого московского фонаря. Смотрю на Ее длинные ресницы-крылья, отбрасывающие тени на асфальт.
Она поворачивается ко мне, улыбается и вытаскивает один из наушников.
— Меня зовут Ева.
Я удивлен. Я заикаюсь. Я называю Ей свое имя.
— Хотя все зовут меня Попрыгунчиком.
Она слегка наклоняет свою розоволосую голову.
— Человек с таким классным прозвищем просто не может быть скучным!
Это правда. О скуке я теперь могу только мечтать.
Она снова улыбается. Она говорит, что это прекрасная ночь. Она рада, что встретила меня. Я могу стать одним из Ее ночных друзей.
Розоволосая Ева смотрит прямо внутрь моих глаз. И пусть погаснет Солнце — я хочу, чтобы настала вечная ночь. Пусть Земля сорвется с поводка орбиты — я мечтаю кануть в ничто. Пусть прорвет плотины — я готов затопить пустыни и осушить океаны. Пусть горные хребты расправят утюгом и превратят в равнины — я лягу под каток. Пусть африканские дети умрут от ожирения, а пингвины — от жары.
Я принесу в жертву весь мир и самого себя, лишь бы найти силы и сказать хоть слово, пока Она смотрит внутрь моих глаз.

Сердце забьется.
Заполнит улыбка Евы
Мою пустоту.

Нужно что-нибудь сказать Ей. Прямо сейчас. Подобрать слова, выдавить их из самых глубин своего сознания.
Соберись.
И я собираюсь с духом и говорю что-то про погоду.
— Ты смешной, — улыбается мне розоволосая Ева.
Нет. Я — порванный гондон.
Спустя десять минут мы уже гуляем под дождем по пустынным улицам спального района. Мы идем прямо по проезжей части, изредка сходя с нее, чтобы пропустить редкую машину.
— Мне кажется, — говорит Ева, — в осенних дождях нет никакого смысла. Дожди нужны летом, когда жарко.
Розовые волосы Евы уже совсем мокрые. Я спрашиваю, что Она делает здесь. Совсем одна. В два часа ночи. Под дождем.
А Она говорит, что иногда любит бродить просто так, безо всякой причины.
— Ночью, когда никого нет, я чувствую себя по-настоящему Свободной.
Свобода.
Свобода, мать ее.
Я прошу Еву не употреблять это слово. Только не сегодня. Сегодня я готов продаться в рабство, лишь бы его не слышать.
Я взял выходной, сбегая от систематического уничтожения Системы и рутины революции.
Ева улыбается и прыгает по лужам в своих белых кедах.
— Ты странный, — говорит Она.
Так и есть. Я странный. Я так давно не общался с людьми. Я так давно не общался с девушками.
— Расскажи мне о себе, — просит Та, кого я знаю меньше десяти минут.
И я рассказываю розоволосой Еве все. Я рассказываю Ей о 224 кустах конопли под заброшенным часовым заводом. Я рассказываю Ей о Кире. О банде «Ураганов». О парне с кровавой кашей вместо лица, которого в этот самый момент закапывают на пустыре.
Розоволосая Ева не верит в то, что я говорю. Она улыбается, прыгает по лужам на проезжей части и говорит, что придумала мне новую кличку — Лягушонок.
— Ты странный и смешной, Лягушонок!
И я улыбаюсь Ей в ответ.
— Быть странным и смешным совсем не плохо. Плохо быть обычным.
Я говорю, что когда-то был обычным. И в этом тоже не было ничего плохого. Получше, чем быть порванным гондоном.
Мы выходим на шоссе и продолжаем идти по проезжей части вместе с первыми или последними машинами.
На моих украденных часах стрелка пересекает цифру 3. Я пытаюсь замедлить ход секундной стрелки взглядом.
Ева спрашивает:
— Хочешь узнать кое-что обо мне, Лягушонок?
Я киваю, ведь хочу знать о Ней все.
Я хочу слушать Ее бесконечно.
Вот мы идем по двум натянутым канатам над пропастью дороги, а розоволосая Ева рассказывает мне о своем детстве. Тогда у Нее еще не было розовых волос.
— Знаешь, Лягушонок, раньше я была совсем-совсем обычная, — говорит Она.
А я Ей не верю. Ты всегда была необычной.
Вот мы гуляем по двойной сплошной между рядов неспящих грузовиков, а розоволосая Ева рассказывает мне о своей подруге, с которой однажды поссорилась.
— С тех пор я ее не видела, хотя очень по ней скучаю. Знаешь, Лягушонок, иногда люди просто перестают общаться. Остывают и расходятся. Но я так не умею. Я выбираю крик и истерику. Перед тем, как отпустить человека из своей жизни, я предпочитаю разбивать что-нибудь о его голову.
Я говорю, что учту это.
Стрелка на моих украденных часах приближается к цифре 4.
Вот под прицелом дальнего света встречных машин Ева рассказывает мне о своих родителях.
— Знаешь, Лягушонок, мои предки — свингеры. Три года назад, когда мне было шестнадцать, я еще не знала об этом. Я думала, что по выходным они просто ходят в гости с ночевкой. Иногда гости приходили к нам. Меня с ними никогда не знакомили, мне давали 500 рублей на кино.
Ева смеется и убирает мокрый розовый локон с крыльев-ресниц.
— Однажды я забыла дома мобильник и вернулась. Моя мама, одетая в черный латексный костюм, занималась петтингом с каким-то незнакомым мужиком. А папа сидел рядом на диване и смотрел.
Ева улыбается. Она говорит, что с тех пор любит гулять одна по ночам.
И я прекрасно Ее понимаю.
Иногда, очень редко, розоволосая Ева встречает других странных и смешных людей. Вроде меня. Она называет их своими «ночными друзьями».
— Ночью все кажется нереальным. Кто знает, может, все это мне только снится? — говорит Она. — Тогда каждый человек — частица моего Сна. Герой моего выдуманного мира. Я просыпаюсь утром в квартире, где мои предки занимаются петтингом с посторонними людьми. Сон проходит, но в памяти остаются лица, истории, чувства. Я храню своих ночных друзей у самого сердца, подальше от пошлости дневного мира. Надеюсь, кто-то из них не забывает и обо мне.
Я говорю, что сложно забыть девушку с розовыми волосами.
Я никогда тебя не забуду. Я тот, кто сохранит тебя у самого своего сердца.
Она улыбается. И Ее улыбка заполняет мою пустоту.
Кир ошибается, в мире еще остался Смысл. Я вижу его в бабочках ресниц и в ураганах бездонных глаз.
Когда стрелка застывает на цифре 5, мы сходим с шоссе. Только сейчас я отрываю взгляд от розоволосой Евы и замечаю, что мы сделали круг.
Я говорю Ей, что не хочу, чтобы эта ночь кончалась.
— Я тоже, Лягушонок. Я тоже не хочу.
Но ночные друзья должны уходить с рассветом. С последним тусклым московским фонарем.
— Хотя, — говорит Ева и улыбается, — хотя никто не запрещает им присниться вновь.
Помадой на желтом листе Она пишет мне свой номер.

15

Московское время — шесть часов ровно.
Когда выключают фонари, и серая утренняя дымка опускается на город, я покидаю свой сладкий сон.
Галстуки нажимателей кнопок мелькают в лобовых стеклах машин. Некоторые из этих окон разбиты. Я знаю, чья это работа.
Давка в метро. Давка в автобусе. Давка на улице.
Через час в городе уже будет нечем дышать.
Я покидаю свой сладкий сон и возвращаюсь на заброшенный часовой завод. Я покидаю розоволосую Еву и возвращаюсь к рутине революции. К систематическому уничтожению Системы.
Систематическое уничтожение Системы.
Систематическое уничтожение Системы.
Систематическое…
— Ну и где ты шатался? — спрашивает меня Кир.
Усталые «Ураганы» только вернулись с ночной смены по рисованию волосатых членов и разбиванию лобовых стекол машин.
— Что стало с тем парнем? — холодно спрашиваю я.
Но я боюсь услышать ответ, ведь на плечах Кира окровавленный и порванный костюм. Трофей с поверженного нажимателя кнопок.
— Мы закопали этого подонка на заднем дворе, под деревом, — говорит Кир и улыбается. — Хочешь посмотреть?
Нет, я не хочу этого видеть. Я опускаю глаза и прячу взгляд в бетонный пол. Художник, который музыкант, улыбается и орудует шваброй, вытирая запекшиеся следы крови. Вытирает то, что осталось от парня с кровавой кашей вместо лица.
Водопровода на заброшенном часовом заводе нет, поэтому ржавое ведро Художника наполнено десятью бутылками воды «Perrier», французской минералкой класса премиум.
Смысла в потреблении больше нет. «Perrier» в ржавом ведре смешивается с кровью банкира-педофила, закопанного на заднем дворе.
— Я понимаю, тебе страшно, Попрыгунчик, — Кир кладет мне руку на плечо и уводит из цеха. — Но мы оба знаем, что этот выродок никогда бы не получил по заслугам. Красные бумажки обеспечивали ему неприкосновенность в Старом Мире. В Новом же Мире, что мы построим вместе, твари, подобные ему, обречены на вымирание.
Но кто дал нам право убивать недостойных жизни?
Этой ночью у «Ураганов» был рейд на торговый центр. И теперь на пустыре они выгружают «покупки» из газели. Мы идем по коридору вдоль рядов улыбающихся нам «Ураганов», Кир улыбается им в ответ и продолжает читать лекцию о гребаной, мать ее, Свободе, и хреновом Новом Мире.
А парень с кровавой кашей вместо лица все еще лежит на заднем дворе и не дышит.
— Все мы боимся перемен, Попрыгунчик. Но наш страх не должен препятствовать осуществлению нашей общей мечты.
— Мечта о Новом Мире — твоя мечта, не моя, — говорю я. — Ты думаешь, что смысла больше не осталось, но это не так. Смысл есть, только нужно уметь его увидеть.
Я говорю, что увидел Смысл в глазах розоволосой Евы. А Кир качает своей бритой головой и улыбается своей белозубой улыбкой.
— Девушки, Попрыгунчик, дают иллюзию Свободы, облачая тебя в цепи и выкидывая от этих цепей ключи. А я — твоя семья. Эти парни — твоя семья!
Кир показывает мне на Сида, вчера поджигавшего волосы парню с кровавой кашей вместо лица. Кир показывает мне на Тоторо, вчера кричавшего: «Отбить яйца этой суке!». Кир показывает мне на новых желающих записаться в «Ураганы», столпившихся на пустыре у заброшенного часового завода. Многие из них скоро станут частью банды и нашей семьи. Те из них, что перешли черту и отгоняли пару матчей в футбол на крыше ночью по накурке.
Кир показывает мне на мою семью — психов, которым нечего терять.
Кир показывает мне на счастливых кусков дерьма, на мое собственное отражение. И мне становится страшно.
— Неужели ты не видишь, что мы зашли слишком далеко, Кир?
Но он этого не видит. Он просто качает головой и улыбается своей белозубой улыбкой.
— Ты влюбился. Херня случается, — говорит Кир и разводит руками. — Но влюбленность проходит, а семья остается. Мамонты вымерли. Время снять розовые очки.
— Мамонты вымерли! Мы — хищники, оставшиеся без добычи! — как по команде кричат террористы-ученики.
— Пришло время для Великой революции, — говорит Кир. — Пришло время сделать следующий шаг.
Стая поддерживает своего вожака диким воем.
— Помнишь о своем обещании пойти за мной и умереть за меня, Попрыгунчик? — Кир смотрит прямо внутрь моих глаз. — Я хочу, чтобы ты не забывал об этом.
И был готов сдержать свое слово, говорит он.
В любой момент, говорит он.
Я сглатываю сухой комок слюны и сжимаю в кармане желтый осенний лист.

***

Я решил подождать три дня перед тем, как звонить розоволосой Еве. Вокруг меня, на заброшенном часовом заводе творится полнейший пиздец, а я решил поиграть в джентльмена.
В угнанной газели, среди ящиков украденного «Ураганами» барахла, я нахожу пару бутылок виски. Хоть какая-то польза от рутины революции.
Кругленький «Джеймсон», квадратненький «Дэниелс». Глотками и секундами я измеряю осень своих сомнений. Я бы растворился в ее желтой грусти и собственной пустоте, если бы не заполнял себя алкоголем и призрачной надеждой на встречу с Ней.
Я не пошел на лекцию по экстремизму и философии Нового Мира. Я пропустил семинар по насилию. Я лежу на крыше под оглушающим ливнем, но все равно слышу воодушевленные крики террористов-учеников из цеха №3.
— Мамонты вымерли! Нам больше не к чему стремиться! Мы хищники, оставшиеся без добычи! Смысла больше нет!
Ребята с выдолбленными коноплей и лекциями о Свободе мозгами, бывшие самоубийцы, которым больше не к чему стремиться. Они строят свое логово, пока я лежу на крыше и напиваюсь до потери сознания.
На второй день я просыпаюсь с лютым похмельем, а снизу доносится бласт-бит ударов молотка.
Кир приказал своей шайке заколотить все окна. И все двери, кроме главного входа. Зачем? Он решил превратить заброшенный часовой завод на окраине Москвы в крепость?
Я шатаюсь по западному крылу с бутылкой наперевес. Я отмахиваюсь от тысяч разноцветных бабочек. Я кричу и бью стекла, которые террористы-ученики еще не успели заколотить. А Нуф сидит в своей комнате и медитирует.
Я вламываюсь к нему без стука. Я пьян настолько, что едва способен не врезаться в косяк.
— Мы должны его остановить! — кричу я прямо с порога. — Мы должны что-нибудь придумать!
Под «ним» я подразумеваю Кира, мать его, «Урагана».
Я говорю, что мы должны остановить парня с молотком в руке. Парня с неоперабельным образованием в третьем и четвертом желудочках его головного мозга.
Больного паренька с выбритым затылком, строящим из себя Бога.
— Нуф, ты был прав, мы слишком увлеклись разрушением! — ору я, пытаясь перекричать террористов-учеников. — Мы должны что-нибудь с этим сделать!
А Нуф сидит и медитирует. Он говорит, что уже слишком поздно.
— Нет, еще не поздно! Ничего не поздно! — кричу я, едва держась за косяк. — Мы должны!
Я говорю:
— Может, нам позвонить в полицию?!
Нуф качает головой.
— Может, нам сжечь эту проклятую коноплю?!
Нуф качает головой.
— Что же нам делать, Нуф? Что нам делать?
Я пьян. Во всем этом есть частица моей вины. Мне хочется плакать.
— Я думал, это все игра. Что все понарошку, не по-настоящему. Что никто не выроет яму на заднем дворе. Что никто не умрет, даже тот, кто этого достоин. Я думал, лекции о Новом и прекрасном Мире так и останутся лекциями, а хулиганство так и останется хулиганством. Я думал, что Кир — просто нарисованный Чиполлино, а не гребанный оживший Че Гевара!
Черт, я ведь действительно так думал. Я просто ставился протестом и не думал о последствиях.
— Беги, — говорит мне Нуф. — Беги, пока Кир не взялся за тебя.
— А отчего ты не сбежишь со мной? — спрашиваю я.
Нуф открывает глаза, выходя из медитации.
— Я должен следить за коноплей. Следить за кормом для солдат Нового Мира. Кир говорит, что убьет меня, если я не буду выполнять свои прямые обязанности. Он говорит, что принесет меня в жертву во имя Великого Хаоса.
— Да! Да, сука, да!
У меня сносит крышу. В приливе ярости я разбиваю бутылку о косяк.
— Кир всех нас положит на алтарь! Мы ведь все слушаем, что он нам говорит? У нас ведь тут гребаный анархистский тоталитаризм! Сис… систематическое уничтожение сис… Блядь!
Я икаю. Я готов разрыдаться на пороге комнаты вечно медитирующего сектанта с татуировкой на шее.
— Тише, нас могут услышать, — шепчет Нуф.
— Смысла больше нет! — ору я. — Конец света уже свершился! Никто этого не заметил! Мы живем только ради развлечения и размножения. Мы постапокалиптический мусор на руинах Цивилизации! И все из-за этих блядских мамонтов, которые так не вовремя сдохли!
Красная бабочка едва не залетает мне в рот, а я продолжаю хрипло орать:
— Хренов Кир «Ураган», карающий педофилов, построит для нас прекрасный Новый Мир на руинах Старого! Славься, наш справедливый бог!
Я ору:
— И да наступит Великое Ничто.
Я ору:
— Аминь, твою мать!
Я сползаю по мокрому от кругленького «Дэниелса» косяку и опускаюсь на бетонный пол, покрытый осколками. Моя истерика подыхает у моих ног, захлебнувшись слюной.

Пьяный и грустный.
Рабом протеста я был
И прозрел поздно.

Выходного мне недостаточно. Мне не будет достаточно и отпуска от систематического уничтожения Системы и рутины революции.
Я хочу уволиться. Взять пособие по террористической безработице, выйти на экстремистскую пенсию и сбежать с розоволосой Евой на край света.
Я не могу больше кричать. Я сижу в луже алкоголя на полу и пытаюсь прицелиться, чтобы зажечь свою сигарету. Правда, сигарета не совсем моя. Она, как и все вокруг, украдена «Ураганами».
Ничего моего на заброшенном часовом заводе на окраине Москвы нет.
Я здесь чужой. Я чувствую пустоту.
Нуф поднимается из своей позы лотоса и, отмахиваясь от бесчисленных бабочек, подходит ко мне. Он помогает мне закурить.
— Бежим, — говорю я ему, — бежим отсюда вместе.
— Слишком поздно. Уже слишком поздно.
— Нет, все еще можно исправить, если мы…
Нуф качает головой.
— Знаешь, Попрыгунчик, в Москве много пустырей. Очень много.
Что он несет? Я пытаюсь сфокусировать свой пьяный взгляд на Нуфе. А он продолжает:
— В Москве много заброшенных заводов, фабрик и комбинатов.
— Нуф, я не понимаю…
Вернее, я не хочу понимать.
— Нам некуда бежать, Попрыгунчик, — говорит он. — «Ураганы» стали модным трендом. Субкультура бывших самоубийц растет со скоростью злокачественной опухоли.
Неоперабельное объемное образование в третьем и четвертом желудочках головного мозга… Кругленький «Джеймсон» и квадратненький «Дэниелс» путают мои мысли. К чему Нуф ведет? О чем он говорит?
— Слишком поздно. Некуда бежать. Этим летом об «Ураганах» узнали все.
И тут до меня доходит.
Смертники с выдолбленными коноплей и лекциями Кира мозгами повсюду. Нажимателей кнопок окружают террористы-ученики. Армия самоубийц. Жители Нового Мира.
Они заколачивают окна на севере, в административно-бытовом корпусе бывшей прядильной фабрики. Они выращивают коноплю в подвале цементного завода на востоке, а на крыше деревообрабатывающего комбината на западе — играют в футбол. Они собираются на пустырях и учатся боксировать и стрелять. Они бродят по московским свалкам. Они прячутся в тенях переулков и тупиков.
Вечная конопляная улыбка. Вечная тяга к позитивному разрушению во имя Великого Светлого Ничего.
— Банда «Ураганов» готовится к революции, — говорит Нуф. — И, к сожалению, это не шутка. Это не красивые слова. Это анархия, возведенная в степень.
Скоро Кир поведет свою армию в бой. Мамонты вымерли, но охотникам все еще нужна добыча.
— Что же мы наделали, Нуф? Зачем мы пошли за парнем с молотком?
— Не знаю, — Нуф пожимает плечами, — я просто хотел медитировать.
— А я просто хотел заполнить свою пустоту.
Новый Мир. Великая революция. Как до такого могло дойти?
Нуф качает головой. Он тоже не знает.
Я выхожу из его комнаты и зигзагом направляюсь в случайном направлении. Я брожу по коридорам западного крыла, а из восточного доносится: «Мамонты вымерли! Смысла больше нет! Мы хищники, оставшиеся без добычи!»
Нет, должно быть, это просто страшный сон.
Сумасшедший ночной кошмар.
Вот-вот я проснусь в своей теплой постели в своей уютной клетке. В холодильнике меня ждет упаковка шоколадного молока…

***

Наступает третье утро, и я просыпаюсь на пустыре. Вокруг меня бродят сонные призраки бывших самоубийц. Всю ночь они собирали отработанные пластины аккумуляторов. В этих пластинах содержится сурьма, необходимая для сплава.
Сплава для отливки пуль.
— Доброе утро, Попрыгунчик! — с улыбкой приветствует меня Тоторо.
Он проходит мимо со своим вечным зонтом. Я замечаю у него в руках упаковку таблеток гидроперита.
Тащить с пустыря все, что плохо лежит — последний приказ Нового Бога. Кир говорит, что на свалке за МКАДом можно найти немало полезных для террориста-ученика вещей.
Любая мелочь может пригодиться. Любой хлам идет в дело.
Например, ацетон и перекись водорода необходимы для триперекиси ацетона. Это инициализирующее взрывчатое вещество, использующееся в самодельных детонаторах. В своем составе не содержит нитрогрупп, поэтому не обнаруживается поисковыми собаками.
Засунь это добро в картонную коробку из-под обуви в каком-нибудь модном бутике на Тверской и наблюдай величайшее волшебство из книжек про Гарри Поттера.
— Доброе утро, — отвечаю я и натянуто улыбаюсь. — Скажи Киру, что я не смогу сдержать свое слово. Скажи ему, что я желаю ему удачи в его революции.
Скажи ему, что я ухожу.
Тоторо пожимает плечами. Когда он скрывается за кирпичной стеной восточного корпуса, я сглатываю сухой комок слюны и сматываюсь с заброшенного часового завода на окраине Москвы.
Я трус. Я порванный гондон.
Я покидаю офис строительной компании Нового Мира, не дожидаясь, пока мою увольнительную подпишет начальство. В этот самый момент, нарушая обещание и сбегая через черный вход, я отрекаюсь от Нового Иисуса Христа и становлюсь Новым Иудой Искариотом.
В этот самый момент я предаю Кира «Урагана» и меняю его Великий Протест на опошленное голливудскими фильмами чувство к розоволосой Еве. Я становлюсь Попрыгунчиком-предателем, достойным могилы на пустыре.
И я ни о чем не жалею.
Аминь.

16

Серый океан московского неба — у их ног, пустырь — под их головами. Десять нажимателей кнопок, облаченные в шкуры дорогих костюмов, подвешены за щиколотки. Десять кусков мяса, свисающих с крыши.
Кир сидит рядом с ними, на самом краю, пьет кофе и курит сигарету.
На горизонте догорает закат. Солнце опускается в картонный стаканчик, Кир размешивает его лучи пластмассовой ложечкой.
Если на стене висит ружье, то оно должно выстрелить.
Если на крыше заброшенного часового завода лежит пожарный топор, то рано или поздно его лезвие обрушится тебе на голову.
Если ты отрекаешься от Нового Бога, то для тебе не найдется места в Новом Мире.
— Скажите-ка мне, ребята, давно ли вы видели закат в городе?
Десять кусков мяса верещат и бьются боками о внешние стены последнего этажа.
— А я вот знаю точно, что в Москве вы такого не увидите. — Кир отпивает из чашки и медленно затягивается кроваво-красным «Marlboro-Red». — В Москве повсюду одни только высотки. Вот если их все снести, вид будет куда получше, верно я говорю?
— Отпусти меня! — кричит один из нажимателей кнопок. — Отпусти меня сейчас же, гребаный психопат!
Кир качает головой и медленно закрывает глаза.
— Отпустить? Вот чего ты от меня хочешь?
Кир встает с места, тушит сигарету, ставит чашку кофе на рубероид и берет в руки пожарный топор.
— Я был тебе как брат. Я был тебе как отец.
Испуганный и разозленный нажиматель кнопок болтается вниз головой на уровне пятого этажа и не понимает, о чем говорит Кир. Он не понимает, что когда Кир говорит, то он говорит с целым миром.
— Я открыл тебе дорогу в Светлое Будущее без цепей законов и кляпов морали, я выдернул тебя из клетки, я дал тебе право жить полной жизнью. Без рамок и границ. А что сделал ты?
— Я? Я ничего не делал! Ты меня с кем-то путаешь!
Испуганный и разозленный нажиматель кнопок болтается вниз головой на уровне пятого этажа и не видит, как Кир замахивается для удара.
— Весь этот путь, что мы прошли вместе, для тебя он ничего не значит? Ты просто уходишь и желаешь мне удачи?
— Отпусти меня, — уже не так уверенно говорит нажиматель кнопок и пытается заглянуть за край крыши.
А на краю крыши стоит Кир. Мертвенно-худой бритоголовый парень с пожарным топором и с неоперабельным объемным образованием в третьем и четвертом желудочках головного мозга. Он стоит и улыбается своей белозубой улыбкой.
На застывшее в воздухе лезвие опускается большая голубая бабочка.
— Я отпускаю тебя, Попрыгунчик. Беги к своей розоволосой суке. Ты отказываешься от Рая, чтобы жить в Аду.
— Что за хрень ты несешь?! — снова срывается на крик нажиматель кнопок.
Он не понимает. Если на крыше заброшенного часового завода лежит пожарный топор, то рано или поздно его лезвие обрушится тебе на голову.
Или перерубит бельевую веревку. Тот волосок, на котором ты висишь над пустырем у заброшенного часового завода.
— Я низвергаю тебя в преисподнюю, — говорит Кир, строя из себя пророка. — Будь проклят.
Будь проклят вовеки веков.
Аминь.
Лезвие топора со свистом срывается вниз, ампутируя твою последнюю надежду вернуться в свою клетку. И ты уже никогда не покормишь рыбок в своем аквариуме и не помастурбируешь на свою коллекцию порно, потому что Новый Бог только что подписал смертный приговор.
Когда ты срываешься в пропасть, ничего уже не будет так, как было прежде.
Твой прыжок с автострады.
Твой первый и последний стейдждайвинг в жизни.
Когда ты разбиваешься о бетонную площадку перед главным входом заброшенного часового завода на окраине Москвы, тебе уже все равно, что с тобой будет. Вероятно, твои мозги всю ночь будет оттирать Художник, который музыкант. С улыбкой на лице. Потом Сид с зажигалкой и Тоторо с зонтиком закопают тебя на пустыре. С улыбкой на лице. Вот и все. Конец великой саги о безымянном нажимателе кнопок.
Стань жертвой Нового Мира. Поцелуй бетон и смирись с тем, что в твоей жизни никогда не было смысла.
— Слышите, как тихо? — шепчет Кир и поднимает глаза к небу. — В Москве все время что-то мешает насладиться абсолютной тишиной.
Пыльца разрубленной голубой бабочки медленно опускается на рубероид.
Шок наступает не сразу. Только через две с половиной секунды до девяти других нажимателей кнопок доходит, что произошло. Труп одного из них размазан по бетону внизу, прямо под их головами. И они одновременно начинают орать до хрипоты, спугивая бесчисленных бабочек.
— Жестоко разрушать такую идеальную тишину, — вздыхает Кир.
Он кладет пожарный топор, садится на край крыши и поднимает картонный стаканчик с недопитым кофе.
Кир медленно водит пластмассовой ложечкой по кругу до тех пор, пока белая пена, смешанная с пыльцой разрубленной голубой бабочки, не становится похожа на Инь и Ян.
Кир медленно водит пластмассовой ложечкой по кругу до тех пор, пока девять оставшихся нажимателей кнопок не перестают орать.
И тогда он говорит:
— Знаете, ребята, у меня сегодня чертовски плохое настроение. Сегодня меня покинул кое-кто, кого я считал другом. Потому мне захотелось немного развлечься с вами. И вы можете принять меня за самого поганого человека на планете, но это не будет правдой.
Ведь самые поганые люди на планете — производители пластмассовых ложек.
Кир делает маленький глоток и морщится.
— Кто еще хочет, чтобы его отпустили?
Тишина над пустырем у заброшенного часового завода на окраине Москвы.
Кир улыбается своей белозубой улыбкой.
Серый океан московского неба — у их ног, пустырь — под их головами. Девять нажимателей кнопок, облаченные в шкуры дорогих костюмов, подвешены за щиколотки. Девять кусков мяса, свисающих с крыши.
И во всем этом есть частица моей вины.

17

— Иногда мне кажется, что весь мир — всего лишь чья-то глупая шутка, — говорит мне розоволосая Ева, — вот сейчас и ты издеваешься надо мной.
Как только я сбежал с тикающего часового завода на окраине Москвы, я сразу же позвонил Еве. Телефона у меня нет, поэтому пришлось искать таксофон. Нелегко найти таксофон в Москве в 2014 году.
Но я его нашел.
Уверен, это самый последний из всех таксофонов на свете. Самый прекрасный таксофон, потому что дал мне услышать Ее голос.
— Я не издеваюсь, — говорю я, — вовсе нет. Давай просто уедем из этого серого города? Давай угоним два велосипеда и поедем по дороге в неизвестном направлении, чтобы никогда не останавливаться. Я так хочу тебя увидеть. Я так хочу никогда не просыпаться, оставаться в вечном сне вместе с тобой. Рядом с тобой. Реальность нас не заслуживает. Реальность летит к чертям, рассыпается у меня на глазах.
Таксофон — тикающая бомба. Он отсчитал минуту и требует еще красных бумажек. Я кидаю монету и быстро-быстро говорю:
— Поверь мне, скоро здесь будет небезопасно. Все дело в том, что Кир, парень с молотком и неоперабельном объемном образованием в третьем и четвертом желудочках головного мозга, решил убить всех нажимателей кнопок. Раньше с Киром было весело. Раньше он был моим другом, но не теперь. Теперь я ушел от него, потому что не хочу никого убивать, а он…
Ева смеется на другом конце провода. Она говорит, что я псих, раз звоню Ей в три часа ночи с таксофона и несу такую чушь.
Я говорю, что часов у меня нет, поэтому я не знаю, сколько сейчас времени. Я спрашиваю, прошло ли три дня с нашей встречи, потому что и календаря у меня тоже нет. Но это очень важно — позвонить именно через три дня. Чтобы остаться джентльменом во время Конца Света.
И сквозь километры проводов я чувствую и слышу, как Она улыбается.
— Хорошо. Давай встретимся, — говорит она. — Сейчас. На скамейке в сквере.
И я прыгаю от счастья в помятой грязной будке. Я готов расцеловать последний на свете таксофон.
— Стой, подожди, — говорю я, — не бросай трубку, у нас есть еще 39 секунд. Поговори со мной, пока таксофон жует мою монету, а потом мы встретимся и поговорим снова.
Розоволосая Ева смеется.
— Ты самый большой псих из всех психов, Лягушонок!
Как же Она права.

***

Поганая скамейка под поганым тусклым московским фонарем в поганом сквере. Поганый рекламный щит, на котором недавно появился символ «Ураганов». Самый поганый город на планете тонет под поганым осенним дождем.
Но все это не важно. Ничего уже не имеет значения, потому что я сижу напротив розоволосой Евы и смотрю в Ее ураганные глаза с бабочками ресниц.
— Прости, я опоздала, потому что должна была купить жвачку, — говорит Ева, а я только смотрю на Нее и глупо улыбаюсь.
Вероятно, в этот самый момент террористы-ученики «развлекаются» в городе, выкапывают десять могил для десяти нажимателей кнопок или заучивают правила Нового Мира.
Смысла больше нет!
Я слышу, как «Ураганы» кричат в тюрьмах заброшенных цехов, где надеются обрести Свободу. Я слышу звонкие удары мяча о рубероид. Я слышу, как Сид и Тоторо набивают друг другу морду. Я слышу, как Кир говорит, что лишь бывшие самоубийцы имеют право на жизнь, потому что знают ей цену.
Я слышу, как Новый Бог Нового Мира читает свою проповедь и раздает каждому террористу-ученику по заряженному револьверу. Но все это не имеет значения.
Потому что Ева — единственная, кого я хочу слушать.
— Дело в том, — говорит Она, пока я смотрю в Ее ураганные глаза, — дело в том, что я съела шоколадный батончик перед тем, как ты позвонил. Я ем их каждый день, потому что не могу удержаться. Но я не должна весить больше 45 кг. Это очень важно.
Для Евы это очень важно. Важнее, чем Конец Света, в который Она не верит.
Ева говорит, а я стараюсь не смотреть на рекламный щит со свастикой «Ураганов». Я стараюсь не думать о систематическом уничтожении Системы. Я игнорирую мысли о террористах-учениках, готовящихся к своему последнему экзамену…
— Поэтому, когда мы закончили говорить, я пошла в туалет, засунула два пальца себе в рот и…
Террористы-ученики по очереди засовывают револьвер себе в рот. Их конопляные улыбки, их сумасшедшие глаза. Каждый из них должен перейти черту, чтобы стать по-настоящему Свободным. Производство бывших самоубийц поставлено на поток. В цехе №3 заброшенного часового завода на окраине Москвы они играют в русскую рулетку во имя Великого Ничего. Во имя Великого и Прекрасного Ничего.
Рискни всем, засунь револьвер себе в рот и нажми на спусковой крючок. Смысла больше нет. Ты обязан смириться со смертью и обрести вторую жизнь. Или не обрести.
Твой последний экзамен. Твой выпускной в школе бывших самоубийц.
Я слышу, как крутится барабан.
Я слышу, как террористы-ученики переходят черту.
Осечка. Осечка. Осечка. Осечка. Осечка. Выстрел.
И снова.
Повтори.
Пять из шести террористов-учеников сдают экзамен. Один из шести отправляется в яму на пустыре, а Художник, который музыкант, оттирает чьи-то мозги со стены.
— Я не должна весить больше 45 кг. Поэтому я засовываю палец себе в рот каждый день, — говорит Ева. — Каждый день я ем шоколадный батончик и каждый день я склоняюсь над унитазом с двумя пальцами во рту. Вот почему я задержалась и купила жвачку.
— Смысла больше нет! — кричит Кир у меня в голове.
— Мамонты вымерли! — кричат террористы-ученики ему в ответ.
Розоволосая Ева улыбается, проводит рукой по своим намокшим розовым волосам и надувает пузырь. А за ее спиной в конце сквера появляются несколько теней в рваных и окровавленных костюмах не по размеру. Они медленно движутся в нашу сторону. Псов спустили с цепей, и они встали на след предателя Попрыгунчика и его розоволосой суки.
Нужно что-то делать.
Я слышу, как бьется мое сердце и как крутится барабан.
Осечка. Осечка. Осечка. Осечка. Осечка. Выстрел.
И снова.
И снова.
Повтори.
Когда тени террористов-учеников проходят под тусклым московским фонарем, я замечаю, как дрожат их конопляные улыбки и как капает кровь с их молотков.
Крутится барабан. Заряженный револьвер у моего виска.
Нужно бежать. С каждым шагом они все ближе и ближе.
— Пошли ко мне? — наконец говорю я розоволосой Еве.
— Сейчас?
— Да. Сейчас. Побежали.

***

Метро уже закрыто, а денег на такси у нас нет. Мы идем под вечным осенним дождем вдоль изрисованных символами «Ураганов» стен и поперек темных переулков и тупиков, откуда доносятся крики бывших самоубийц.
Лобовые стекла припаркованных на проезжей части машин разбиты. Волосатые члены гордо глядят на нас из витрин бутиков. Мимо нас с истеричным воем пролетает карета скорой помощи.
А мы идем по разделительной полосе и растворяемся в глазах друг друга. Я смотрю в глаза розоволосой Евы. А розоволосая Ева смотрит в мои. И я понимаю, что если мамонты вымерли, то только ради этого взгляда. А если бы не вымерли, то стоило бы их прикончить.
Я говорю Еве, что мы переждем до утра у меня. Ночью слишком опасно. Террористы-ученики повсюду.
Она улыбается.
— Ты смешной, Лягушонок! Смешной и странный!
Я говорю, что в этом нет ничего смешного. Философия Кира — заразная болезнь. Смертельно опасная болезнь. Утром нам придется уехать как можно дальше, чтобы, возможно, никогда не вернуться.
И вдруг розоволосая Ева останавливается прямо на проезжей части. Она смотрит мне в глаза, улыбается. Я сглатываю сухой комок слюны и говорю:
— Поверь мне, это очень важно.
— Я тебе верю, — говорит Она. — Во сне возможно все. Даже невозможное.
Розоволосая Ева медленно поднимается на носках в своих промокших кедах. Она закрывает глаза и я чувствую ее теплое дыхание.
— Тебе совсем не обязательно выдумывать Апокалипсис, чтобы привести меня к себе.
Я смущаюсь.
— Ты должна мне поверить. Это все не сон. Не сон. Дело в том, что Кир «Ураган»…
И я затыкаюсь, потому что розоволосая Ева целует меня в губы.
Мы стоим на разделительной полосе под прицелом волосатых членов и прожекторами тусклых московских фонарей. Мимо нас проносятся полицейские машины, а из переулка доносятся звуки глухих ударов и сумасшедшие крики бывших самоубийц.
Вокруг меня — мой самый страшный ночной кошмар. Мир летит к чертям, а у меня во рту — язык розоволосой Евы.
И пусть погаснет Солнце — я хочу, чтобы настала вечная ночь. Пусть Земля сорвется с поводка орбиты — я мечтаю кануть в ничто. Пусть прорвет плотины — я готов затопить пустыни и осушить океаны. Пусть горные хребты расправят утюгом и превратят в равнины — я лягу под каток. Пусть африканские дети умрут от ожирения, а пингвины — от жары.
Я принесу в жертву весь мир и самого себя, лишь бы это мгновение не кончалось.
Но вечность, помноженная на вечность подходит к концу. Розоволосая Ева медленно опускает пятки на землю. Она улыбается и говорит:
— Не бойся Конца света, ведь я с тобой.
Она берет меня за руку, и мы продолжаем идти по разделительной полосе.
И мир становится прекрасным, ведь за моей щекой Ее жвачка.

18

Пока мы с Евой поднимаемся в лифте, Кир говорит, что пришло время сделать следующий шаг. Последний шаг к Новому Миру.
Пока я вставляю ключ в замок своей клетки, террористы-ученики выгружают из газелей мощные LED-проекторы, подключенные к 300-ваттным усилителям.
Этой ночью в офисе строительной компании Великого Хаоса готовятся к презентации. Ребята из рекламного отдела проверяют, чтобы на каждой стене в городе был фирменный логотип. Офисные работники в рваных костюмах и окровавленных галстуках тянут по улицам провода.
А мы с Евой переступаем мой порог. С того дня, как я вышел за шоколадным молоком и прыгнул с автострады, здесь ничего не изменилось. За последние восемь безумных месяцев я стал другим человеком, а моя клетка всего лишь покрылась миллиметровым слоем пыли.
— Чувствуй себя как дома, — говорю я розоволосой Еве, — мы останемся здесь до утра.
В темноте я чувствую, как Она улыбается.
— До самого утра? Интересно, чем же мы займемся?
— Что-нибудь придумаем, — говорю я и направляюсь в ванную, чтобы поскорее спустить вонючую мыльную воду пополам с кровью и убрать бритву.
Восемь месяцев назад я никак не мог знать, что однажды буду искать спасения за 140-миллиметровыми керамзитобетонными перекрытиями. Я никак не мог знать, что приведу сюда девушку во время Апокалипсиса. Восемь месяцев назад я мечтал, чтобы случилось хоть что-нибудь. Теперь же я поспешно убираю следы своего неудачного самоубийства и мечтаю об обратном. Я хочу хотя бы одну ночь тишины и спокойствия.
Одну ночь тишины и спокойствия во время Конца света.
И пусть под окном бродят призраки бывших самоубийц с конопляными улыбками, я лишь хочу прижать розоволосую Еву к самому своему сердцу, чтобы уже никогда не отпускать. Мой Ян с дырой в душе наконец обрел свой теплый розовый Инь. Апокалипсис того стоит.
— Кажется, у тебя нет электричества, — говорит Ева, щелкая выключателем.
— Я не оплачивал счета, потому что вот уже полгода не живу здесь. Я жил на заброшенном часовом заводе на окраине Москвы вместе с Киром, пока все не зашло слишком далеко.
— Да, да, точно. Ты говорил.
Розоволосая Ева улыбается. Она до сих пор мне не верит. Она думает, что все не по-настоящему, что все это Ей только снится.
Я и сам был бы рад в это верить.
В абсолютной темноте мы с Евой проходим ко мне в комнату, а лучи проекторов направлены на рекламные растяжки и бетонные стены. Фасады серых многоэтажек превращаются в экраны, а ночные улицы — в открытые кинотеатры.
«Ураганы» делают следующий шаг, а я говорю:
— Надеюсь, ты не голодна, потому что в моем неработающем холодильнике нет ничего, кроме кетчупа и майонеза. Однажды я вышел за шоколадным молоком, но так и не донес его до дома.
Розоволосая Ева улыбается и медленно подходит ко мне.
— Это замечательно, ведь мне не придется снова засовывать два пальца себе в рот.
Света больше нет, и я обнимаю Ее хрупкие кости в густой темноте. Я слышу, как бьется Ее сердце, и слышу жужжание 300-ваттного усилителя с улицы.
Апостолы с молотками в руках дают секундный отсчет до выхода Нового Бога в прямой эфир. Трансляция с заброшенного часового завода на окраине Москвы через: 3… 2… 1…
На сотне московских бетонных стен появляется Кир «Ураган», парень с молотком в руке, парень с неоперабельным объемным образованием во втором и третьем желудочках его головного мозга. Сорокакилограммовый террорист-смертник. Двадцатилетний диктатор. Самоликвидирующийся Господь Бог.
На плечах Кира окровавленный и порванный костюм, трофей, содранная кожа нажимателя кнопок. На его лице — черная балаклава и сумасшедшая конопляная улыбка. Кир поднимает руки в воздух, закрывает глаза и строит из себя пророка.
— Смысла больше нет. Мамонты вымерли, оставив после себя лишь груды костей и кучки окаменелых экскрементов. Ты охотник, оставшийся без добычи. Вот уже несколько бессмысленных тысячелетий тебе нечем себя занять. Тебе не к чему стремиться, тебе не о чем мечтать. Будущее уже наступило. И в этом будущем ты всего лишь угрюмый победитель. Ты бесполезный и жалкий нажиматель кнопок. Безысходное развлечение и бесцельное размножение — вот все, что тебе осталось.
Громогласный голос Нового Бога гуляет по пустынным улицам и проникает в типовые клетки типовых московских домов. А я закрываю окно и целую розоволосую Еву.
— Твой единственный шанс — начать все с начала. Перейди черту, откажись от иллюзий. Стань одним из нас. Вместе мы сотворим Великую революцию во имя Великого Хаоса. Вместе мы отбросим сомнения, кляпы законов и цепи нравственных границ. Вместе мы вернемся к абсолютному нулю, уничтожим цивилизацию, разберем Систему на шестеренки. Мы разжуем и выплюнем Старый Мир.
Я не слышу, что говорит Новый Бог. Я слышу только, как темный силуэт Евы расстегивает рубашку. Я чувствую, как Ее губы касаются моих, и единственное, что я хочу сейчас разобрать на шестеренки — это девятизначный кодовый замок ее бюстгальтера.
Я признаюсь Еве в чувстве, опошленном голливудскими блокбастерами, а во дворе продолжается вербовка в армию самоубийц.
— Стань одним из нас! Стань одним из «Ураганов»! — кричит Кир. — Стань вечно свободным, вечно пьяным и вечно обкуренным рычащим искрами тигром! Стань вольной птицей с заточенными крыльями! Мир летит к чертям, так подтолкнем его в могилу! Спустим штаны и поссым во его гроб!
— Подожди. Подожди секунду, — говорю я розоволосой Еве, пока роюсь в джинсах. Слава Великому Хаосу, я нахожу один из гондонов Сида.
— Давай же, — шепчет Она.
Я поднимаю резинку над головой, чтобы просветить ее на фоне полной луны. Следов булавки не обнаружено.
За окном Конец света, а я думаю о контрацепции.
— Революция — это панк-рок! — кричит Кир. — Мы должны играть громко, чтобы быть услышанными! Барабанная дробь наших молотков должна класть на лопатки! Гитарный рев наших голосов должен вселять ужас!
Мы с Евой становимся одним целым. Она кусает мое ухо, а я ускоряю темп. Барабанная дробь, гитарный рев.
Сольная часть.
— Конец света свершится завтра! — кричит Кир «Ураган». — Наша революция — не мелкий протест, а волосатый член во рту Системы. Я объявляю Ноев потоп. Каждая тварь, не признавшая мою власть, получит по свинцовой паре. Завтра я, ваш brand new Господь Бог, поведу вас за собой к Великому Разрушению!
Ева стоит на коленях, а я закатываю глаза и поднимаю голову к небу. И пусть между мной и небом целых десять этажей, но я все равно чувствую, как открываются Райские врата. Все, что было до этого момента, не имеет значения. Как не имеет значение все, что будет после. В этот миг я наполнен и пуст. Я чист и прекрасен.

Внизу живота
Приятная дрожь. За окном
Апокалипсис.

— Завтра я хочу увидеть одиннадцатое сентября в стократном масштабе! — кричит Кир.
Но в этот миг мне не жаль ни гребаного Хатико, ни сдолбившихся звезд рок-н-ролла, ни людей, сгинувших под обломками Всемирного Торгового Центра. Я получаю свою внутривенную инъекцию абсолютного наслаждения.
— Завтра я хочу посадить каждого мирового лидера, каждого члена совета директоров каждой корпорации на кол и отыметь их мамаш!
Пока розоволосая Ева стоит на коленях, я не хочу думать ни о 30 000 000 галлонах нефти в Мексиканском заливе, ни о 4 000 000 000 000 полиэтиленовых пакетах, ежегодно убивающих более 1 000 000 птиц…
— Я тот, кто сожрет твое тело и выпьет твою душу во имя Великого Ничего! — кричит Кир. — Я тот, кто даст тебе запрещенную Свободу, от которой у тебя закружится голова и разорвется сердце…
Ева стоит на коленях. Моя голова кружится, а сердце вот-вот взорвется…
— Завтра наступит Конец света! Завтра ты станешь одним из нас или умрешь. Ибо так говорит тот, кто готов распнуть себя на фонарном столбе и не быть воскрешенном через три дня. Ибо так говорит твой Новый Господь Бог! Ибо так говорю я, Кир «Ураган»!
Ева поднимается с колен, я открываю глаза, а за окном тысячи террористов-учеников заливаются диким лаем.
Аминь.

19

Десять часов утра. Дальнобойными лучами солнце бьет в глаза сквозь тонкую щель в пыльных занавесках. В одиночестве я просыпаюсь в своей клетке. Впервые мои простыни пахнут духами. Только розоволосой Евы нет ни в комнате, ни на кухне. Ни в ванной, ни в коридоре.
Ее нет нигде.
На краю кровати я нахожу записку:
«Ты самый лучший из моих ночных друзей, Лягушонок. Хоть и очень странный. Удачи тебе. Твоя Ева.»
Итак, Она ушла. Ева ушла с рассветом, а я Ее не остановил. Я даже не услышал, как Она закрыла за собой дверь и шагнула в преисподнюю под окном.
Я хватаюсь за голову и пытаюсь понять, что мне делать теперь. Ева не верит мне, она думает, что это всего лишь сон.
Только это не сон. Кир «Ураган» действительно назначил свою Великую революцию на сегодня. Он действительно слетел с катушек и собирается уничтожить Старый Мир и вырыть тысячу могил для тысячи непокорных.
Сейчас на улицах опасней, чем на Ближнем Востоке, а Ева где-то там. Совсем одна.
Я раздвигаю шторы и открываю окно.
Шум сирен, крики нажимателей кнопок, звуки бьющегося стекла, сумасшедший смех «Ураганов»…
Я закрываю окно.
Я представляю, как Ева выходит из комнаты на цыпочках, как Она одевается и пишет эту записку. Как закрывает за собой дверь и выходит из подъезда. Как террористы-ученики идут за ней по пятам…
Я сглатываю сухой комок слюны.
Я бегу к телефону, но электричества нет. Мой мобильник сожжен во имя Великого Ничего на крыше заброшенного часового завода. У меня нет интернета. У меня нет света и воды. У меня есть только кетчуп и майонез в неработающем холодильнике. Я беспомощная лабораторная мышь, которой срочно нужно позвонить.
До самого последнего таксофона на планете мне никак не добраться. Я думаю, где найти телефон.
Точно. Соседка. Как же ее звали? Я вырываюсь из личной клетки на клетку лестничную. Ладонью левой руки я зажимаю звонок, пока правой — стучу в железную дверь.
Никого нет дома. Или мне просто не открывают. Без разницы.
Мне хочется плакать. Я сжимаю в кулаке желтый лист с номером розоволосой Евы, который уже выучил наизусть, но все равно не могу набрать, и опускаюсь на колени. Если террористы-ученики схватят Ее из-за того, что я не проснулся и не остановил Ее, то я сойду с ума. Я никогда себе этого не прощу.
Розоволосая Ева стала для меня важнее всего на свете. А я так просто Ее отпустил. Мой прекрасный смысл, которого больше нет. Сейчас мы должны были катить на угнанных велосипедах куда-нибудь на край света…
Не ной. Думай.
Не отвлекайся. Думай.
Думай!
Я поднимаюсь с колен и пытаюсь привести мысли в порядок.
Нужно действовать. Нужно бежать к Ней. Нужно найти Ее. Но стоит мне выйти на улицу, как слетевшие с катушек бывшие самоубийцы тут же закатают меня в асфальт.
Они делают то, что говорит им Кир «Ураган». А Кир «Ураган» говорит закатывать в асфальт всех, кто не похож на бывших самоубийц…
Над моей головой на мгновение загорается анимированная лампочка. Я разбиваю ее молотком из коробки с инструментами и бегу в комнату.
Я открываю свой лабораторный шкаф. Там все еще висит старый крысиный костюм с выпускного. Рукава немного длинноваты.
Спотыкаясь в коридоре, я врываюсь на кухню. С помощью тупого ножа и зубов я режу и рву свой пиджак. Я надеюсь, что кетчуп из моего неработающего холодильника сойдет за запекшуюся кровь.
Как наивно. Как глупо.
Я набрасываю на шею галстук и задерживаюсь на мгновение напротив зеркала. Я выгляжу как полный придурок. Изнутри вырывается истерический смех.
Я порванный гондон.
На календаре в прихожей Ева отметила помадой сегодняшнюю дату. Подпись: «Живи сегодняшним днем, Лягушонок!»
Кстати, 3 сентября — «день солидарности в борьбе с терроризмом». Так написано на моем календаре. Кир выбрал отличную дату для Конца света. У Нового Бога непорядок с головой, но отличное чувство юмора.
Я беру молоток, по привычке щелкаю неработающим выключателем и покидаю свою клетку.

20

— Мне нужен телефон.
— Какой модели? — спрашивает парень в оранжевой футболке.
Он меня не понимает. Он трясется от страха, но все равно меня не понимает. И это кажется особенно смешным в данных обстоятельствах. Я ворвался в салон сотовой связи с молотком в руке. Мне просто нужно позвонить, а он думает, что это вооруженное ограбление.
Попробуй в 2014 году объяснить этому парню-продавцу, что от телефона тебе нужна только его возможность набрать номер, и ты столкнешься с тщетностью бытия.
Потребление. Потребление. Потребление.
Какой модели? Вот типичный вопрос нажимателя кнопок.
Я стараюсь улыбаться и говорить как можно спокойней.
— Мне нужен телефон, чтобы позвонить.
— В таком случае вам придется приобрести еще сим-карту, — говорит парень в оранжевой футболке и трясется еще больше.
Сука. Сука. Сука.
Я стою и теряю время. А отработанные пластины аккумуляторов переплавлены на пули. Жители Старого Мира приносятся в жертву во имя Великого Хаоса. За окном салона сотовой связи гуляют банды «Ураганов», крушащие все вокруг.
Я стою и теряю время, а за моей спиной горят машины и слышны полицейские сирены. Выстрелы из револьверов в соседнем дворе. Женские крики из дома напротив. Бывшие самоубийцы веселятся с коктейлями Молотова по рецепту Че Гевары — три четверти бензина плюс четверть масла.
А я стою и теряю время.
— Мне нужно позвонить с вашего городского телефона. У вас же есть телефон? С проводами и всем таким?
Он продолжает смотреть на меня своим тупым непонимающим взглядом. В такие моменты я вспоминаю, почему однажды решил закрыться от мира в своей клетке.
Я читаю имя на бейдже парня в оранжевой футболке и говорю ему как можно дружелюбней:
— «Имя на бейдже», это очень срочно и очень важно. Вы позволите мне сделать несколько звонков или мне придется поднять свой молоток и проломить твою тупую башку, сука, сука, сука, «Имя на бейдже».
Я действительно готов это сделать. Я действительно готов проломить голову этому парню, чтобы спасти розоволосую Еву и остановить Кира.
Это мой личный терроризм, направленный против терроризма глобального. Мой протест против протеста против Системы во имя Великого чувства на букву «л», опошленного голливудскими блокбастерами.
Одно из двух: либо я все делаю правильно, либо я окончательно запутался и слетел с катушек.
До парня в оранжевой футболке наконец доходит.
— Пожалуйста, — говорит он дрожащим голосом и указывает на ярко-желтый проводной телефон за прилавком, — звонить через девятку.
Я говорю спасибо «Имени на бейдже», кладу молоток на прилавок, беру трубку и набираю номер розоволосой Евы.
Гудками я меряю собственный страх. Один. Два. Десять.
Пока я слушаю гудки, я вспоминаю тот вечер, когда Кир впервые привел меня на репетицию «Рычащих Искрами Пьяных Тигров» и дал мне в руки бас-гитару.
— 440 герц — это частота ноты Ля первой октавы. Это частота телефонного гудка.
Знания Кира идеально случайны и систематически хаотичны.
Пятнадцать. Шестнадцать. Семнадцать гудков.
Парень в оранжевой футболке нервно барабанит пальцами по стене, а внутри меня все сжимается от тревожного ожидания. У моих ног лежит бомба с тикающим механизмом.
Я отворачиваюсь от «Имени на бейдже» и кусаю губы.
Восемнадцать. Девятнадцать…
Наконец Ева поднимает трубку.
— Алло.
— Ева, ты жива!
Я хочу плакать и смеяться одновременно.
— Как хорошо, что ты жива и как же плохо, что ты ушла от меня. Я ведь так тебя…
За моей спиной, прямо за окном магазина сотовой связи, подожженный грузовик впечатывается в фонарный столб под сумасшедший смех террористов-учеников.
— И я тебя сильно-сильно, — говорит Ева. — Я думала, это все просто сон.
Ее голос дрожит. Кажется, Она вот-вот заплачет.
— Что с тобой? Где ты сейчас?
— Я дома, Лягушонок. И они тоже здесь. Они говорят, что знают тебя.
Нет. Нет. Нет Только не это.
Пусть погаснет Солнце — я хочу, чтобы настала вечная ночь. Пусть Земля сорвется с поводка орбиты — я мечтаю кануть в ничто. Пусть прорвет плотины — я готов затопить пустыни и осушить океаны. Пусть горные хребты расправят утюгом и превратят в равнины — я лягу под каток. Пусть африканские дети умрут от ожирения, а пингвины — от жары.
Пусть весь мир взлетит на воздух за моей спиной, прямо за магазином сотовой связи, только пусть это будет неправдой.
— Йо, Джампер-бой! — раздается голос из трубки.
Это голос Сида.
И я хочу разбить желтый проводной телефон о голову парня в оранжевой футболке, нервно барабанящего по стене.
— Бля, Попрыгунчик, ну ты и сука, — говорит Сид, — ты и правда нас предал. Когда Кир сказал, что ты променял нас на эту розоволосую девку, то я ему не поверил. Честно, чувак, не поверил.
Сид чиркает зажигалкой на другом конце провода.
— Хотя вообще-то она ничего. Эй, как там тебя зовут?
Молчание и тихие всхлипы на другом конце провода.
— О’кей, не важно, — говорит Сид. — В общем, твоя подружка у нас. Я понимаю, ты не хочешь видеть своих старых друзей, но было бы клево, если бы ты поспешил. Серьезно, чел, она долго не протянет.
Мои мысли превращаются в ураганы и я говорю:
— Слышь, Сид.
— Чего?
— Это я прокалывал твои гондоны.
Парень в оранжевой футболке за моей спиной перестает нервно постукивать пальцами по стене и прислушивается.
Тишина на другом конце провода.
— Это я прокалывал твои гондоны, Сид! — кричу я.
Тишина.
Тишина.
Истерический хохот.
— Черт, Тоторо, ты это слышал? Да у Джампер-боя, оказывается, есть член.
— Если ты что-нибудь сделаешь с Евой, Сид, — говорю я, — то…
— Да, да, да. О’кей, о’кей. Мы тебя ждем. Даю подсказку — здесь очень сыро, пахнет коноплей и повсюду летают бабочки.
— Я хочу еще услышать Еву.
— Не-а, бай-бай.
И Сид кладет трубку.
Быстрыми гудками я меряю свою пустоту и отчаяние.
Парень в оранжевой футболке притворяется, что он ничего не слышал, а я говорю:
— Мне нужно сделать еще один звонок.
«Имя на бейдже» пожимает плечами.
Я быстро набираю двухзначный номер.
Вы позвонили в дежурную часть ГУВД Москвы. Просим вас дождаться оператора, и ваше сообщение будет принято.
Автоответчик. Я жду минуту. Две. Три.
Сегодня в Москве Апокалипсис, и у ребят в погонах работы хватает.
Я кладу трубку.
Я все равно не знаю, что сказать.
Здравствуйте, я Попрыгунчик. Я был террористом, но это прошло.
Мой бывший друг, Кир «Ураган», окопался со своими парнями на заброшенном часовом заводе на окраине Москвы. Там он выращивает коноплю, отливает пули, убивает людей и закапывает их трупы на пустыре, преподает «философию экстремизма» террористам-ученикам, играющих в русскую рулетку, чтобы перейти черту.
Это они планируют величайший террористический акт в мировой истории.
Это они похитили розоволосую Еву.
А еще — это они рисуют волосатые члены на бетонных стенах и гаражах.
Интересно, что бы мне ответили?
Действовать придется самому. И это самое ужасное.
Времени мало. Я беру свой молоток с прилавка, прощаюсь с «Именем на бейдже» и выхожу из салона.

21

Я бегу на остановку, а земля рассыпается под моими ногами.
Все постепенно рассыпается, превращается в прах.
На улицах паника. Мне говорят, что автобусы не ходят.
— Не ходят? — кричу я. — Почему не ходят?
— Улицу перекрыли.
— Кто перекрыл? — кричу я, пытаясь перекричать толпу.
Как будто я не знаю, кто перекрыл.
Вдали сверкают фаеры и льется кровь. Цельнометаллические камуфляжные бесы прижимают террористов-учеников. Кого-то вяжут, кого-то разносят об асфальт. Я слышу, как молотки врезаются в щиты. Я слышу неясные голоса сквозь фильтры рупоров и отголоски нескольких сотен людей, громящих площадь впереди.
Революция.
Даешь симфонию скрежета металла каждому — бесплатно и без смс.
Даешь Конец света в стиле панк-рок.
Во всем этом есть частица моей вины.
Рядом со мной хлопает взрывпакет. Я падаю на землю и ударяюсь затылком о неровный московский асфальт. Толпа бритоголовых парней с конопляными улыбками проносится мимо меня.
Я лежу на спине и смотрю на вертолет, парящий на фоне серого московского неба прямо над моей головой.
— Восемь квадратов куплета, — говорит Кир в моей голове, — четыре квадрата припева. Потом — снова восемь квадратов куплета.
Систематическая революция. Хаотический порядок. Структурная симметрия протеста.
Я тону в окружающем хаосе. Я дезориентирован.
Спустя вечность я встаю, но мои ноги подкашиваются, и я чуть не падаю снова. По лбу течет кровь. Я утираю ее изорванный рукавом своего костюма-трофея и поднимаю свой молоток.
Мои мысли путаются. В моих ушах звенит. Я пытаюсь прийти в себя, но это мне никак не удается.
За моей спиной кричит девушка. Она стоит у отломанной ограды летнего кафе и держит на руках ребенка. В ее приоткрытых губах зажженная сигарета. На ее указательном пальце брелок с лошадкой. На брелке — ключи от машины. А ее машина — лежит на крыше и догорает в пяти метрах от меня.
Пошатываясь, я направляюсь к ней, к девушке отломанной ограды летнего кафе. А она все кричит и кричит. Ребенок плачет. Дымящаяся сигарета вот-вот упадет на асфальт под ее ногами.
Мир летит к чертям, а я подхожу к ней и говорю:
— Вы знаете, пассивное курение…
Самодельная пуля, отлитая в цехе №3 заброшенного часового завода на окраине Москвы, со свистом проносится над моей головой.
— Пассивное курение, — говорю я чуть громче, — убивает.
Девушка перестает кричать и с широко открытыми глазами уставляется на меня. У нее что-то вроде шока.
— Это вредно, — говорю я, — для вашего малыша.
— Малышки, — растерянно поправляет она.
— Извините, — говорю, — для малышки.
Там, впереди, где перекрыли улицу, цельнометаллические камуфляжные бесы получили приказ открыть огонь из своего автоматического оружия. Доносятся приглушенные трели разряжаемых обойм.
А я вытаскиваю дымящуюся сигарету изо рта девушки с малышкой и затягиваюсь.
— Сегодня в Москве Конец Света.
— Ага. Вижу, — говорит она.
— Шли бы вы отсюда. С малышкой.
— Ага. Только куда?
Я задумываюсь.
— Куда-нибудь подальше, — говорю я. — Как можно дальше. На остров Пасхи. Вокруг только 3 500 км Тихого океана и 900 молчаливых истуканов. И никаких террористов-учеников. Да, я бы отправился туда.
— Спасибо, — говорит она.
— Не за что.
Кровь перестает течь по моему лбу, и я вспоминаю о розоволосой Еве и о том, что вообще-то спешу. Я собираюсь уходить, но не могу понять куда. У меня до сих пор звенит в ушах от взрыва. Я потерян. Мир летит к чертям, а я кручусь на одном месте с сигаретой в зубах.
— А не подскажите, в какую сторону метро?
И девушка с малышкой показывает пальцем.

***

Полиция торчит у входа на станцию. Повышенный контроль у стеклянных дверей. Кажется, чтобы сесть в вагон, нужно получить гребаную визу.
— Без паники! По одному, пожалуйста! — орет мент и создает еще большую панику.
Очередь тянется за несколько десятков метров. Бурлит и пенится поток из людских голов. Пот лысых жирных мужиков смешивается с запахом страха и придает пикантности настоящему моменту всеобщего пиздеца.
Я затягиваюсь и прохожу мимо. У меня совсем нет на это времени.
Да и проездного на метро у меня тоже нет.
Я вздыхаю. Я смотрю на часы.
У меня нет выбора. Придется пешком.
И я начинаю бежать.
Где-то там, на заброшенном часовом заводе на окраине Москвы меня ждет розоволосая Ева. И поэтому я бегу так быстро, как никогда еще в своей жизни не бежал.
Я бегу сначала по тротуару. А когда он заканчивается, то бегу по проезжей части. Прямо по двум сплошным.
Когда заканчивается проезжая часть, я бегу под железнодорожным мостом, который минируют террористы-ученики.
Я пробегаю мимо разбитых витрин дорогих бутиков и обоссанных палаток шаурмы. Я пробегаю мимо серых стен, изрисованных волосатыми членами, и мимо памятников-мертвецов с отпиленными головами. Я бегу под порезанными телефонными проводами и под тусклыми московскими фонарями.
За каждым углом — крики нажимателей кнопок. За каждым поворотом — разрушение и страдание. Во всем этом есть частица моей вины.
Спроси меня, что я думаю о Великой Революции, и я скажу, что я с ней не согласен. Я с ней не согласен, но я ничего не могу с ней поделать. Революция — это панк-рок. Это стихия. Это ураган. Кто я такой, чтобы идти против стихии?
Наверно, в эту самую минуту кто-то из террористов-учеников поджигает вольер с миленькими пандами в городском зоопарке. Или насилует фотомодель в номере люкс самого дорогого отеля. Или избивает старушку ее же тростью.
Очень жаль, если так. Но панды, фотомодели и старушки-одуванчики меня не волнуют. Я порванный гондон. Меня волнует только безопасность розоволосой Евы.
Я пробегаю мимо людей, которым, возможно, нужна моя помощь, и мимо людей, которым она уже не нужна.
Я просто бегу и бегу, потому что где-то там меня ждет Она, прекрасный смысл моей бессмысленной жизни.
И пусть мир продолжает лететь к чертям. Все это не имеет никакого значения, пока я бегу с молотком в руке и с сигаретой в зубах, а перед глазами у меня развиваются розовые волосы и сверкают ураганные глаза.
Чтобы не нарваться на цельнометаллических камуфляжных бесов, получивших карт-бланш на убийство нарушителей порядка, я стараюсь избегать больших улиц. Я бегу дворами и темными переулками. Я перепрыгиваю через ограды и скрываюсь пустырями.
В Москве чертовски много пустырей.
Москва — столица мировых пустырей. Столица Великого Ничего. Город бетона, заброшенных заводов и свалок. Город, где бабочки неприлично дорогих удовольствий соседствуют с ураганами оскорбительно ужасающей бедности.
Спроси меня еще раз, что я думаю о революции. И я снова скажу, что с ней не согласен. Но рано или поздно Кир «Ураган» обязан был взять в руки молоток и разнести этот поганый город к чертям. Рано или поздно фитиль эры застоя должен был догореть. Апокалипсис обязан был свершиться, чтобы очистить самую грязную треть суши. И если бы Кир никогда не появился на свет, его следовало бы выдумать. Чтобы он сотворил для нас самую великую террористическую акцию в мировой истории.
Я пытаюсь заткнуть свои мысли. Я бегу и бегу.
На каждом из пустырей, что я пробегаю, я вижу следы философии Кира «Урагана».
Я бегу мимо толп сумасшедших бывших самоубийц. Они не трогают меня, они мне улыбаются. Может, это из-за моего порванного и окровавленного костюма-трофея. А может, из-за того, что я и сам тяну на психа с выдолбленными мозгами.
— Эй! — кричит мне вдогонку какой-то бритоголовый парень. — Эй! Давай с нами, мы идем сжигать автобусный парк!
— Нет, спасибо! — кричу я в ответ и даже не оборачиваюсь. — В другой раз!
Мамонты вымерли. Вокруг меня террористы-ученики сеют хаос и безумие, а я смотрю под ноги, чтобы этого не видеть. Я ничего не могу поделать с революцией. Но я все еще могу спасти розоволосую Еву.
Вот почему я разгоняю свои кеды и кручу сумасшедшую планету. Вот почему я бегу так быстро, как никогда еще не бежал.

22

— Где… где Она, — говорю я и утираю пот со лба. — Где… Ева?
На заброшенном часовом заводе порхают бабочки. Пахнет сыростью, порохом и запрещенной Свободой. Моя сигарета давно догорела. За 45 минут я пробежал 20 километров. Я стою, обхватив колени, в самом центре мирового зла и протеста — в цехе №3 заброшенного часового завода на окраине Москвы. Я оглядываюсь. Кругом — знакомые лица старых друзей, которых мне не хочется знать. Здесь все, кроме Кира «Урагана».
— Я хочу… видеть Еву, — говорю я и пытаюсь не задохнуться. — Где Она?
Я пробежал 20 километров за 45 минут только по одной причине. Меня ведет чувство на букву «л», опошленное голливудскими блокбастерами.
— Йо, calm down, Джампер-бой, ты совсем себя загнал.
Сид улыбается и чешет затылок своим окровавленным молотком.
— Не волнуйся, с твоей подружкой все в порядке. Она в моей комнате. Привязана к кровати и ждет моего возвращения.
Сид облизывает губы. Он дразнит меня.
— Я проломлю… твою тупую… башку, Сид.
Я показываю ему «фак». Мои колени трясутся, мои волосы липкие от пота. Мой молоток скользит в руке.
— Проломлю. Только… дай мне немного…
— Не торопись, — говорит Сид и улыбается. — Приди в себя. Мы тебя подождем.
Я держусь за свои трясущиеся колени, а две дюжины бывших самоубийц улыбаются своими конопляными улыбками и ждут, пока я приду в себя. Ждут, пока я отдышусь, чтобы втоптать меня в бетонные плиты.
Шансов у меня немного.
— Неплохой сегодня денек, верно? — спрашивает Сид. — В самый раз для Конца Света.
— Отличный, — говорю, — денек. Но где же ваш… Господь хренов Бог? Почему не с вами?
— Кир ждет тебя на крыше, — встревает Тоторо под своим вечным зонтом. — Кир хочет убить тебя сам.
— А мы просто переломаем тебе все кости, — кивает Сид.
Мое дыхание становится тише, сердце сбавляет обороты. Я оцениваю ситуацию. Сорняк пробивается сквозь щель между бетонными плитами. Холодный осенний ветер воет на пустыре за окнами с разбитыми стеклами. А две дюжины террористов-учеников стоят вокруг меня и ждут, чтобы повалить меня на землю.
Сид и Тоторо стоят ближе всех.
Хреновы голубки.
Они говорят, что вырыли мне уютную могилу под плакучей ивой на пустыре.

Станет мне домом
На пустыре могила
Под ивой в слезах.

— Номер люкс для vip-персон, — улыбается Сид.
— Спасибо за заботу, — говорю я и продолжаю оценивать свои шансы.
Тоторо стоит всего в полутора метрах от меня. Если мой молоток не выскользнет из вспотевшей руки, я смогу начать с того, что выбью ему коленную чашечку.
Потом я толкну его бледное тельце в тех ребят, что сзади.
Если повезет. И даже в этом случае — что дальше?
Жаль, я не гребаный Брюс Ли.
— Чувак, на тебя грустно смотреть, — говорит Сид. — Ты бы больше тренировался, что ли. Начни бегать по утрам. Ты реально хреново выглядишь.
— Заткнись, Сид, — говорю я и продолжаю оценивать шансы.
Огненно-рыжая бабочка садится на зонт Тоторо.
После того, как зонт упадет в пыль, а его хозяин — в толпу со переломом коленного сустава, мне останется только молиться, чтобы джеб, мой длинный прямой удар левой, достиг своей цели. Достиг челюсти Сида с вечной сигаретой.
А потом? Я не знаю.
— Ну что? Скоро там? — спрашивает Тоторо.
— Подожди, — говорю я. — Подожди еще немного.
Начнем сначала.
Итак, молотком — по коленной чашечке.
Дальше — джеб в челюсть.
Правой ногой поднять грязь, смешанную с пыльцой тысячи бабочек, с бетонной плиты.
Бросить молоток в того перекачанного громилу и проломить ему череп.
Освободив правую руку от скользкой рукоятки, подготовиться к хуку для первого приблизившегося террориста-ученика.
К этому моменту Сид уже вернется в строй, и его придется нейтрализовать с двух прямых и апперкота.
И все это только в том случае, если мне повезет.
И даже в этом маловероятном случае — что потом?
— О’кей, Джампер-бой, — говорит Сид и крутит головой, разминая позвонки шеи. — Время вышло. Нет смысла оттягивать неизбежное.
— Сейчас, сейчас, — говорю я.
Подводим промежуточные итоги.
Тоторо не встанет. Двое поцелуют бетон. Сид отправится в нокаут. Громила упадет замертво с молотком во лбу.
И все равно у меня нет никаких шансов против стаи бешеных волков, вооруженных клыками молотков.
Хотя мне и не нужны шансы. Я должен только выиграть время и прорваться к выходу из цеха. Пробиться, пробежать, проползти 20 метров к своей Свободе и к розоволосой Еве.
В узком коридоре, ведущем к лестнице, я могу бросить открытый зонт Тоторо, чтобы преградить путь…
Черт, что за бред я несу.
Придется импровизировать. Мой гребаный стейдждайвинг. Мой хренов прыжок в толпу с молотком в руке.
Тоторо не выдерживает и говорит:
— Знаешь, Попрыгунчик, я всегда считал тебя…
Я не даю ему закончить. С хрустом мой молоток разбивает ему колено.
Поехали.
— Сука! — визжит он.
На глазах у него тут же выступают слезы. Гравитация зовет его обниматься с бетоном, но я направляю его бледное тельце в полет своей левой ногой. Зонт падает на землю. Тоторо превращается в шар для боулинга и выбивает страйк, врезаясь в толпу. Сид получает джеб в челюсть и отправляется жевать пепел сломанной сигареты, отшатываясь к стене. Резкое движение правой ногой — грязь, смешанная с пыльцой тысячи бабочек, поднимается в воздух и ослепляет ближайших террористов-учеников. Скользящий молоток вырывается из руки и заканчивает свой путь во лбу громилы. Сид приходит в себя. Он замахивается своим молотком, но ловит быструю двойку и завершающий серию апперкот, отправляющий его в нокаут.
Время останавливается. Секундная стрелка замирает, я оцениваю результат.
Четверо — дезориентированы.
Трое — не смогут подняться еще несколько секунд.
Громила расплескал бордовую жидкость по бетону.
Тоторо орет, плачет и ползает по полу, собирая свою коленную чашечку.
Сид выпускает дым изо рта и устремляется ловить лопатками грязь.
Неплохо. Я получаю олимпийское золото. Спасибо маме за то, что верила в меня. А еще — Брюсу Ли и Господу Богу.
Аминь.
Время выходит из стазиса. Секундная стрелка продолжает движение. Нужно спешить, меня ждет розоволосая Ева. Я отмахиваюсь от бабочек, хватаю зонт и рву когти к коридору.
Пробиться, пробежать, проползти 20 метров к лестнице на второй этаж. Где-то там, в комнате восточного корпуса, меня ждет прикованная к кровати…
— Сукин сын! — кричит Тоторо за моей спиной. — Ты сломал мне ногу, кусок…
10 метров. Не оборачивайся, не останавливайся, беги.
Вся моя бессмысленная жизнь сведена к бесконечности этого момента. Я бегу, а над телами террористов-учеников порхают тысячи Нуфиных бабочек. Гильзы переплавленных из отработанных аккумуляторов пуль — у меня под ногами, кладбище-пустырь — за разбитыми стеклами цеха №3, высокий бетонный потолок с ржавыми торчащими прутьями — над моей головой. Я бегу по заброшенному часовому заводу, разгоняя планету, ради одной единственной цели. Ради того Великого чувства на букву «л», опошленного голливудскими блокбастерами.
5 метров. Каждый мускул моего тела был создан ради этого шага. Каждый мой вдох практиковался на протяжении 22 лет ради десятисекундного спринта по цеху №3. И вся человеческая эволюция, вся мировая история, все войны, интриги, сожженные церкви и палатки шаурмы, все произведения искусства, все отлитые патроны для револьверов бывших самоубийц — не имеют для меня никакой ценности. Кир прав в том, что в мире не осталось смысла. Мамонты вымерли, оставив после себя лишь груды костей и кучки окаменелых экскрементов. Смысл есть только в ураганных глазах с бабочками ресниц, ради которых в бесконечности данного момента я и бегу по заброшенному часовому заводу, разгоняю планету своими кедами.
Я взлетаю на первую ступеньку.
Я пробегаю первый пролет…
— Привет, Попрыгунчик, — говорит мне Кир «Ураган».
Он возникает прямо передо мной, прорезая бесконечность данного момента и заставляя меня остановиться. Его нога касается моей груди. Время замедляется. Время ускоряется.
Глухой удар — и я лечу над автострадой лестницы.
— Я ждал тебя, Попрыгунчик.
Кир улыбается своей белозубой улыбкой, а я обнимаю бетонную стену и погружаюсь в темноту.

23

Кроваво-красная пачка «Marlboro-Red» в его левой руке, а револьвер в правой.
— Итак, на чем мы остановились? — спрашивает меня Кир «Ураган» и закуривает.
А остановились мы на том, что я обнаруживаю себя на крыше заброшенного часового завода. Я стою на коленях, а Кир «Ураган» читает мне лекцию о Великой, мать ее, Свободе перед тем, как пустить пулю мне в сердце и положить в яму на пустыре.
План Кира по устранению Старого Мира прост.
— Ацетон и перекись водорода необходимы для триперекиси ацетона, — говорит он и вертит передо мной своим револьвером. — Это инициализирующее взрывчатое вещество, использующееся в самодельных детонаторах. В своем составе не содержит нитрогрупп, поэтому не обнаруживается поисковыми собаками.
Засунь это добро в картонную коробку из-под обуви и иди творить величайшее волшебство из книжек про Гарри Поттера.
Отправь к чертям десять зданий в центре Москвы. Отправь к чертям Торговый центр «Европейский» и «Башню Федерация» комплекса Москва-Сити. Отправь к чертям здание университета Ломоносова и Третьяковской галереи. Станцуй чарльстон с молотком в руке на руинах Государственной Думы. Открой бутылку шампанского с двенадцатым ударом, пока куранты вместе со Спасской башней отправляются в ад, тонут в огненно-рыжей пыли красного кремлевского кирпича.
Мамонты сдохли. Здравый смысл разрядил обойму себе в глотку. Цивилизация захлебывается в потреблении, ничто не в силах ее спасти. Все, что тебе остается — это натянуть порванный гондон конопляной улыбки и со слезами на глазах поссать во гроб тщетности человеческого бытия.
Наплюй на навязанную мораль. Разбей цепи законов. Умри молодым. Ведь жизнь современного человека больше не имеет цели. Нажиматель кнопок продал свою Свободу и купил себе iPhone.
— Смысла больше нет, — говорит Кир. — Через десять минут сдетонирует первый заряд и Старый Мир превратится в руины. Это будет величайшее зрелище в мировой истории. Грандиозный террористический акт, последнее гитарное соло перед занавесом. Жаль, ты его не увидишь. Я так мечтал о том дне, когда мы с тобой, Попрыгунчик, сможем вместе встретить рассвет Нового Мира. Но ты решил променять меня на эту розоволосую суку.
Бесконечность момента прервана, а розоволосая Ева все еще прикована к кровати в одной из комнат восточного крыла, и я ничего не могу с этим поделать. Я сплевываю зуб в липкую грязь под ногами и говорю:
— Делай со мной, что хочешь. Только не трогай Ее.
Смысла больше нет, через десять минут все, что было, есть и когда-либо будет создано, взлетит на воздух. Но мне уже все равно. Во время Конца Света я могу думать только об одном. О том единственно важном с развивающимися розовыми волосами.
Я молюсь Новому Богу, надеясь на прощение. А Кир с кроваво-красным нимбом над головой курит и улыбается. Он склоняется надо мной и шепчет, что положит нас в одну могилу.
Нет. Отправь меня в самое сердце преисподней. Только не трогай Еву. Разорви меня и съешь мое сердце, забери с собой десять зданий в центре Москвы. Только не трогай Еву. Вырой тысячи могил для тысячи непокорных. Только не трогай Еву. Принеси в жертву каждого первенца в каждом доме.
Только не трогай Еву.
Кир качает головой. Он говорит, что любовь к человеку, пусть и противоположного пола, пошла и мимолетна. А любовь к разрушению неизмерима и вечна. Корнями она уходит к тем временам, когда первый охотник убил первого мамонта и облачился в его шкуру.
— Все дело в том, — говорит Кир, — что ты не главный герой бульварного романа. На самом деле ты всего лишь второстепенный персонаж моей панк-рок баллады о тщетности бытия и Великом Разрушении. Не ты диктуешь правила игры, а мой указательный палец и моя пуля, отлитая из свинца и отработанных пластин аккумуляторов в цехе №3.
— Отлично, — говорю я. — Пусть так. Нажми на спусковой крючок и убей второстепенного героя чего-то там. Разряди заряд концентрированной Свободы мне в грудь. А потом изнасилуй каждую миленькую панду из городского зоопарка. Склей бумажный кораблик из неоплаченных счетов за телефон, разбей каждую лампочку и уничтожь каждую клетку. Посади на кол каждого жирного депутата. Устрой дестрой и пусти мировую историю под откос. Делай, что положено делать Новому Господу Богу. Все, что угодно, только не трогай…
Не трогай Еву.
Ради Господа Бога. Ради Аллаха и Будды. Ради Иня и хренова Яна.
Не трогай…
А Кир улыбается. Он говорит, что положит нас в одну могилу.
Выстрел.
И я лечу. Лечу в пустоту и бесконечность. Время рвется, шипит и сгорает, как кинопленка. 4 метра. Каждый из бессмысленных вечеров моей жизни проносится перед глазами, отражаясь в гранях снежинок, замерших в воздухе. 3 метра. Желтый трехколесный велосипед, закат у бабушки в деревне, китайский солдатик, похороны кота, морские волны. 2 метра. Голые азиатки, унитаз на вписке, небесные фонарики, первый поцелуй, курсовая, давка в метро, осенние дожди, черный кофе. 1 метр. Запахи, цвета, звуки. Кровь и шоколадное молоко. Расщепление на атомы, свет и тьма. Крики, боль, алкоголь, смех, ненависть, слезы. Розоволосая Ева… И все обретает смысл.
Я вижу теплый свет в конце тоннеля.
Титры.
Перемотка.
Повтори.

***

Вернись в тот вечер, когда Каин и Авель, два террориста-ученика отливают пули из отработанных пластин аккумуляторов в цехе №3 заброшенного часового завода, а над их головами порхают тысячи бабочек Нуф-Нуфа.
В патрон засыпается пороховой заряд весом в 0,01 грамм. Вручную. В каждый из двенадцати сотен патронов. Монотонная работа во имя Великого Ничего.
Гильза. Порох. Донце.
Гильза. Порох. Донце.
Гильза. Порох…
Повтори.
На заброшенном часовом заводе нет стекол. Ветер гуляет по коридорам, бьется о бетонные стены, поднимает пыль.
Каин протирает глаза.
Огненно-рыжая бабочка опускается на колпачок, и 0,005 грамм серо-желтого состава уносит осенний ветер.
Каин возвращается к работе.
К систематическому уничтожению Системы.
Гильза. Порох. Донце.
Гильза. Порох… Донце опускается и спрессовывает огнено-рыжую бабочку с 50%-ным серо-желтым ураганом.
Детерминированно-хаотические системы чувствительны к малым воздействиям. Бабочка, взмахивающая крыльями в Айове, может вызвать лавину эффектов, которые могут достигнуть высшей точки в дождливый сезон в Индонезии.
Из 1 200 возможных вариантов Кир выбирает один.
Он заряжает его в свой револьвер. Его указательный палец и его пуля становятся главными героями его панк-рок баллады о чем-то там.
Выстрел.
Пуля, начиненная порохом пополам с пыльцой бабочки, устремляется в мое сердце, отправляя меня на лопатки — в пыль на крыше заброшенного часового завода на окраине Москвы.
Бабочки и Ураганы остывают в миллиметре от черты и греют меня своим свинцовым теплом.
Бабочки и Ураганы в моей груди.
И я все еще могу дышать. И я все еще могу думать о розоволосой Еве.
Я самый везучий из всех психов.

24

Спроси меня, что я думаю о жизни, и я скажу, что это до безумия смешная и бессмысленная штука.
Никогда не знаешь, в какой момент она прервется.
Иногда убивает вовсе не пуля. Иногда убивает тонкая игла индукционной машинки, направленная тебе в висок.
И вот ты, мгновение назад стоявший на самой вершине мира Новый Господь Бог, срываешься на бетонный козырек над входом в восточное крыло с маленьким черно-красным пятнышком над твоим ухом.
Всю свою жизнь Кир «Ураган» знал свою Смерть. Он смотрел в ее черные глаза каждый день, готовясь умереть однажды от неоперабельного объемного образования в третьем и четвертом желудочках своего головного мозга.
Но у Жизни очень черное чувство юмора. Поэтому ты срываешься в пропасть в конце величайшего дня в мировой истории. И пока ты летишь в пустоту и неизвестность, устремляясь в бетон на пустыре, точка чернильного Иня смешивается с кровавой каплей Яна прямо над твоим ухом.
Только что ты перешел черту и сделал свой самый последний шаг. Смирился с тщетностью человеческого бытия и принял свою непредсказуемую и нелепую Смерть. Впустил в душу Космос. Уверовал в бетон.
И ты уже не положишь предателя Попрыгунчика и его розоволосую суку в одну могилу. Ты уже не увидишь фейерверк из десяти устроенных тобой взрывов в центре Москвы…
Мамонты вымерли. Смысла больше нет. Ты просто обретаешь покой в неестественной позе. Ты становишься мертвым Киром «Ураганом».
И это все.

Распят за грехи,
Похоронен в бетоне
Господь-Террорист.

Аминь.

***

Я медленно поднимаюсь на локтях и понимаю, что все еще жив. Я чувствую теплый рубероид и жжение в груди, а Кир, хренов бритоголовый Тайлер Дерден, уже мертв и чувствует только холод. К этому моменту он лежит и остывает где-то внизу, на земле.
Над моей головой на фоне серого московского неба появляется Нуф. Татуировка его глаза, лишенного век, смотрит мне прямо в душу. Нуф помогает мне подняться. Его руки трясутся. Он приходит в себя после того, как секунду назад сверг Нового Господа Бога с помощью индукционной машинки.
— Ты как? — спрашивает Нуф и смотрит на кровавую дыру в миллиметре от моего сердца.
— Вроде ничего, — говорю я. — А ты как?
— Ничего. Кажется, я только что остановил Кира «Урагана».
— Да, — говорю я, — остановил.
— И что будет теперь?
Я пожимаю плечами. Я встаю на ноги, отряхиваюсь и…
Вижу Ее. Розоволосую Еву. С синяками от наручников на запястьях, со слезами на глазах, на крыше заброшенного часового завода во время Конца Света, но живую и прекрасную.
— Что теперь? — спрашивает Нуф и опускается на колени.
В этот момент на Нуфа обрушивается отчаянное понимание всего происходящего. Но не на меня, хоть во всем этом и есть часть моей вины. Мои мысли сейчас очень далеко. Я думаю не о Величайшем террористический акте в мировой истории, что свершится у меня на глазах. Я думаю не о десяти взрывах в центре Москвы.
Я могу думать только о Ней. И я бегу к Ней. А Она бежит ко мне. Мы касаемся друг друга и растворяемся в бесконечности данного момента.
— Лягушонок.
— Ева.
— Лягушонок…
Мы смотрим друг другу в глаза.
— Что теперь будет?! — кричит нам Нуф. — что со всеми этими волосатыми членами? Со всей этой проклятой революцией? Что же теперь?
У Нуфа истерика.
Как жаль, что мы его не слышим.
Я слышу только Ее чудесный голос. Слышу, как Она говорит мне:
— Лягушонок, я так…
И я говорю Ей:
— Ева, не надо, не плачь.
— Нет, нет. Послушай, я ведь…
— Я знаю. Я тоже. Я так хочу тебе сказать…
Она скрывает свои слезы в моей груди. Самая приятная соль на моей ране.
— Что с тобой? — спрашивает Она. — Это что, пуля?
— Да, — говорю я, — это пуля. Но ничего страшного, она застряла. Ничего страшного, хотя еще у меня, кажется, выпал зуб.
Я смеюсь, хотя хочу плакать.
— Дай мне посмотреть, — говорит Она.
Она закрывает глаза и водит у меня во рту своим языком.
— Стой, — говорю я, — подожди, подожди. Я так хочу тебе сказать.
— Я тоже, Лягушонок! Я тоже хочу тебе сказать.
— Подожди, дай мне. Я ведь так сильно…
— И я…
— Да что с вами такое? Что же теперь будет?! — кричит Нуф и ложится на лопатки.
Он падает на теплый рубероид. Он раскидывает руки в стороны и начинает смеяться.
— Что же теперь будет?! Со всем этим? С нами?
Но мы его не слышим.
Никто из нас не знает, что будет. Может быть, к этому моменту камуфляжные цельнометаллические бесы уже ворвались в восточный корпус заброшенного часового завода и вот-вот обрушат на террористов-учеников автоматический ливень из огня и свинца. Может быть, группа захвата уже бежит по лестнице на крышу, получив приказ стрелять на поражение.
Может быть, Конец Света свершится через секунду. Фитиль догорит, и Земля сорвется с поводка своей орбиты.
Может быть, пингвины сдохнут от жары, а африканские дети — от ожирения.
Теперь уже может быть все, но это не имеет никакого значения, потому что во всепоглощающей бесконечности этого момента я говорю розоволосой Еве:
— Я ведь так сильно тебя…
Где-то очень далеко, едва уловимым эхом до нас долетают отголосок первого взрыва, устроенного Киром «Ураганом».
Кажется, здание Государственной Думы взлетело на воздух.
— Я тоже! Я тоже тебя…
Маленькая вспышка на горизонте — и «Башня Федерации» комплекса Москва-Сити только что канула в Ничто. Тысячи бабочек поднимаются в серое московское небо.
— … очень сильно!
— Все будет хорошо, — говорю я и приглаживаю Ее розовые волосы. — Все будет хорошо.
Щелчок пальцев. Спасская башня тонет в кроваво-красной пыли многовекового кирпича.
— Все хорошо. Мы свалим на остров Пасхи. Там нет цивилизации и нечего разрушать. Там нет ни десяти зданий в центре Москвы, ни пустырей, ни террористов-учеников, ни палаток шаурмы. Только тысяча молчаливых истуканов и Тихий океан на три с половиной тысячи километров вокруг.
Вот под землю уходят торговый центр «Европейский» и здание Государственного университета.
Взрывы и вертолеты на горизонте. Бабочки над нашими головами. Где-то падает Останкинская телебашня.
— Думаю, все будет хорошо.
«Все к лучшему» — так написано на моей кружке.
И я с этим согласен.
Мы с Евой стоим на крыше заброшенного часового завода на окраине Москвы.
Она и Я. Инь и Ян. Я и Она. Ян и Инь.
Спроси меня, что я думаю о Конце Света. И я скажу, что он того стоит, потому что я целую розоволосую Еву.
Аминь.











Так говорит Кир «Ураган»

Смысла больше нет. Нам больше не к чему стремиться, нам больше нечем себя занять. Мамонты вымерли. Мы хищники, оставшиеся без добычи.
Офисы стали нашими пещерами. Граффити стали нашими наскальными рисунками. Мы строим бетонные клетки, чтобы добровольно запереть себя в них. Мы говорим больше, чем думаем. Мы потребляем больше, чем создаем. Наша цель — прожить на секунду дольше, чтобы поглотить на грамм больше.
Наша Свобода — иллюзия. Наша Мечта — пошлость. Мораль облачает в цепи наши души, как закон облачает в цепи наши тела. Нравственность умерла, не успев родиться. Древнегреческие философы придумали этику и еблю с мальчиками.
Конец света уже свершился. Никто этого не заметил. Мы живем только ради развлечения и размножения. Мы постапокалиптический мусор на руинах Цивилизации.
Нам нужен Новый Мир. Нам нужен Великий Хаос, что придет на смену бессмысленному Порядку.
И я тот, кто построит его коноплей, молотком и волосатым членом.