80 процентов человека

Автор: Послемрак Даже во время сна меня давят своим грузом картинки из спортзала. Однажды ночью, уже забываясь сном, я вдруг уронил левый блин с грифа. В ушах раздался шум, треск и гам от звонкого и круглого удара металла по паркету, и затем кровать сотряслась от телесной судороги. Очнувшись, я не знал, чему ужасаться – такой своей оплошности, или обвалу, который переполошил все вокруг. Проснувшись уже окончательно, и обрадовавшись, что это не была оплошность, я помнил только вспышку, озарившую нервный припадок. Запечатленный этой вспышкой, полусон так и отложился в моей памяти и до сих пор, как сфотографированный, предстает в ее слепящем свете.
Засыпаю я всегда нервно и беспокойно, заранее насочиняв себе неразрешимых планов на день. В первые несколько недель тренажерный зал дарил спасительную надежду на, его величество, стабильный сон, но после десятка походов, опустился на роль нервной разрядки, вроде прогулок с друзьями, без надежд на невозможное. Когда же уютный кабинет первого этажа стал завсегдатаем моих привычек, он превратился в подлый повод уйти из дома за сосудом ржавой жидкости – коньяка. Так и в тот вечер, я решил зайти за товарищем – и идти либо качаться, либо пить.
Принцип случайной жеребьевки я недавно выработал для своих прогулок. Это избавило от выбора между брожением с кем-то, и в одиночку. К тому же известно, что судьба сама наводит во время прогулок на что-то привлекательное – поэтому я стал бояться осознанного выбора. Задавал, скажем, такую цель – если калитка детского садика, который ведет к дому товарища, окажется открытой – идти за товарищем, если закрытой, не судьба, и значит, что-то знаменательное может случиться скорее без него, а если буду обходить детский садик, то и без меня. Тогда, по мановению судьбы, шел в одиночку. В тот вечер я вновь переложил свой выбор между здоровьем и пиром сознанья на друга. Через десять минут байда о заблокированной карточке и категорическом отсутствии ста рублей на качалку решила выбор в пользу того, чего я сам хотел гораздо страстнее.
Минут через двадцать, с запасом трех часов до наступления полной ночи, я второй раз стоял у входа в забегаловку, с адским катализатором в одном кармане и райской пустотой в другом… Ночной обход близких мест, надежда встретить что-то необычное, согревания в подъездах, разговоры с собой и с собаками, лобызание вопросов, где незаметнее выкинуть бутылку – вот что ждало впереди. Быстро отвалился друг, который, сохраняя эту благородную категорию, не хотел переходить в собутыльники, а мне дорога указывала в сторону частного сектора.
Впрочем, плутовка тактично обогнула коттеджи и дома попроще, заведя меня через свалку в темный проулок общественных двухэтажек. Вдоль раскисшей дороги тянулись редкие стержни фонарей, и я сразу почувствовал себя неуютно под колпаком их света. Улица, как растянувшаяся зебра, разбивалась на полосы. Примерно посередине тротуара, поперек дороги, пролегала первая спасительная тень, где можно было повозиться с запечатанным горлышком бутылки. Поняв, что я выхожу из тени, так и не распаковав своей панацеи, я заторопился, подналег на крышку, и та со скрипом сцепления об стекло соскочила в мою ладонь. Все было готово, но тень под ногами сменилась островком света от очередного фонаря, кроме того, из-за поворота показались, предупредив о себе фарами, две машины, так что коньяк отправился обратно в карман, а я закурил.
Тухлые пары успели затеять круговорот перед моим лицом, а манкое пойло все ожидало почина своей дегустации. Сердце стучалось сильнее, превращая благоговейное дыхание в одышку. Воспользовавшись первым мрачным углом и легким тентом какого-то ветвистого дерева, я, с отвращением и радостным млением, впил долгожданного коньяка. Отсчитав определенное число глотков, запомнив их относительный объем, и прикинув, сколько нужно отпить, для какой-то необъяснимой меры удовольствия, во второй подход, с чувством исполнившего молитву богомольца, я направился дальше.
Небо цвета сточных вод стояло бесстрастно-строгое, как приговор. Казалось, будто все пары, нечистоты и выхлопы окольных железных дорог заволокли его сплошной наждачкой, сквозь которую изредка пробивались абразивные звезды. Таким чисто-серым небо бывает перед закатом, но ночью этот оттенок грязного снега над головой кажется аномальным. И все же, это небо создавало удивительную гармонию с сыреющей и подернутой развезенным снегом землей – гармонию, сравнимую, пожалуй, с двумя полюсами магнита. Близ фонарей было почти светло. И все было хорошо и гармонично, особенно, после начавших действовать глотков. Их действие, по принципу цепной реакции, требовало усиления эффекта, того же просила и душа. И так как, идя сквозь дворы жилых домов, я всю дорогу чувствовал себе под чьим-то оком, как вольере, то узловатые ворота местной школы показались мне первым радушным своей безучастностью хозяином. Впрочем, школа тоже не лишена любопытных окон, но со стороны стадиона они не так смущают, и там, над беговыми дорожками, оккупированными нынче местными лыжниками, я не преминул, пощекотав сознание предварительным спиртным вдохом, тут же разрядить его накаленность жадным глотком.
В тот миг меня насторожила видимость между мной и лыжником, который вхолостую буксовал ногами за рамой дальних ворот, но мог отличить, сквозь ровный зимний воздух, как сосуд, так и мой запрокидывающийся жест. И, как ни странно, меня почти тут же позабавила идея союза двух, казалось бы, противных друг другу процессов – распития алкоголя и созерцания здорового образа жизни. Пока я шел вдоль поля, которое было для меня, безусловно, несчастливым (на него пришлась, по меньшей мере, половина моих неудачных гостевых матчей), меня все больше подстегивала и ангажировала в свое заблуждение интересная мысль. Мысль о том, что кто-то нарезает круги вокруг стадиона, надеясь меньше болеть по весне, улучшить свою флюорографию через пару месяцев, или, вовсе – в надежде сделать более здоровой и благопристойной собственную смерть. Почему-то, единственно верный контраргумент – простая мысль о том, что люди катаются ради удовольствия, не потревожила меня тогда. И через пять минут я прятался за выступом заднего крыльца школы, любуясь не только уменьшавшейся с каждым глотком бронзовой жидкостью, но и проскальзывавшим иногда через тот участок поля, что открывался мне из укрытия, лыжником.
Пепельно-серое небо темнело, и как бы съезжало и провисало над землей, и не казалось уже таким недостижимым. Слышалось, как где-то вдали взахлеб лают собаки и переваливаются вагоны поездов. Вокруг меня было пустынно. Школа за моей спиной, видимо, была еще обитаема, судя по свету и глухому застекленному эху. Я даже косился на окно над своим левым плечом – вдруг кто меня увидит. Внизу были расставлены облепленные снегом скамейки, установлены турники. Все это пустовало, и опасности там не было. У выхода из территории школы распласталась теплица с выбитыми окнами, она пуста. Огромный жилой, еще не старый, дом стоял лицом к задней калитке, глазея сотнями окон на школу. Впрочем, за темным крыльцом, я был невидим для обывателей. Место было вообще выбрано весьма предусмотрительно – оно гарантировало, во-первых, совершенно свободную попойку, и предусматривало, во-вторых, тайну неконтролируемого лепета, который может попроситься наружу по нетрезвости. Здесь коньяк был опорожнен до половины сосуда. Окинув покосившимся взглядом тетрис школьных пристроек, я вышел через заднюю калитку.
У самой калитки меня опередил бегун, успевший пересечь границу школьной территории раньше, так что весь следующий путь мне указывала его спина. У порога одного из подъездов он припал к перилам и схватился за сердце, а я свое чувствовал и без рук. Я снова остался один, без людей поблизости, и почуял простор для мысли. Через несколько минут своей однообразной прогулки я понял, что лучше всего будет вновь вернуться туда, откуда я начал. Вспомнить более темного места, да еще и на безопасной дистанции от дома, кроме проулка тех двухэтажек, я не мог. И уже было усмехнулся – в прямом смысле и открыто – своей закольцованной судьбе, но вдруг вспомнил о прежнем месте – стадионе родной школы.
В отличие от только что оставленной, она располагалась ближе к дому, но были и в родной школе потаенные места, о которых я умолчу. Возможно, подсознание намеренно умолчало об этом излюбленном мной месте, дабы подкипятить хмель внезапной радостью, когда настанет время. Открывшаяся возможность опустошить самый приятный сектор бутылки – чуть ниже половины полного объема – в знакомых, до малейшей царапины, стенах обрадовала меня. Спустя десять минут, на пороге черного хода, я уже разглядывал бывшую некогда объявлением бумагу на стене, напоминавшую теперь человеческий профиль с крючковатым носом, бородкой и в чалме. Крыльцо было бетонное, удачно замаскированное чуть не под мрамор, но обившееся на ступенях. Здесь меня опять преследовал новый бегун, и я уверен, что за преследователя он принимал меня. Независимо закурив, я развеял эти, возможно, бродившие в нем подозрения. Действительно, монументальное стояние в одиночку в таком месте и в такой час могло показаться диковатым. Вскоре я поймал себя как раз на этой догадке и, поняв, что маниакальные суждения с глубочайшим неотвязным анализом не покидают меня, еще раз оглядел этикетку коньяка, усомнившись в его крепости. Его спирт уже не поглощал меня всецело и до малейшего нерва, и оттого я решил растянуть имеющееся удовольствие на отсчитанное заранее число глотков. И так стеклянный стан снова исчез в кармане.
Стыдно было бродить вдоль школы. Вдруг я ощетинился на себя самой презрительной злобой. Неужто я один, как верный пес, возвращаюсь сюда после выпуска? Почему все ушли, зажили своей жизнью и забыли свое прошлое? И кто из этого заведения достоин моей тоски? Мне стало неловко под светом фонарей, снега и даже некоторых окон. Мне было стыдно подумать, что меня могут здесь увидеть. Я миновал школьный двор как можно скорее и направился к двухэтажным домам. Между углами двух домов мне уступил дорогу какой-то трепавшийся со своей подругой. На мой стыд, мне польстил его жест, как будто мне не нужно уступать дорогу. И я возненавидел сразу его обычную, близкую к семейной, жизнь. Увидев издали открытый подъезд, я, не мешкая, избрал его для окончания своего вечера.
Я поднялся на верхний, второй этаж. Подъезд отличался от подъездов многоэтажных домов тем, что площадка перед окном была выставлена на обзор глазков всех шести дверей. Только позже я сообразил, что при таких условиях здесь намного больше вероятность образования тесного соседского коллектива, отличного от домов с большим количеством квартир. И если бы я смекнул об этом непосредственно в тот миг, когда сам стоял перед окном, спиной к дверям, мечтал незаметнее допить коньяк и отогревался от внешнего мороза, наверное, я бы придал куда более жестокое значение скрипам и замираниям за дверью верхнего этажа, и приглушению телевизора в квартире нижнего. Долго терпеть эту атмосферу я не мог. Сжав крепче в кармане природнившийся сосуд, я оставил весьма ухоженную клетку, даже с каким-то романом на подоконнике, и быстро расправился с остатками тайного удовольствия. Бокастая бутылка осталась в той подъездной нише, где мусор оказывается всегда прежде, чем появится очередной, полагающий себя единственным, сорщик.
Именно теперь, выйдя из уюта временного пристанища, я ощутил непобедимую потребность в своем организме. Соответствующее этой несильной нужде место находилось через дорогу, за трансформаторной будкой. Это мрачное место всегда предстает в неблагопристойном, таинственном свете перед глазами большинства людей – может, это и справедливо. Действительно, когда электричество урчит внутри этого кирпичного коробка с неровной кладкой, моя потребность усиливается и делается приятней. Вот и в очередной раз, я не в самых умиротворенных чувствах оглядывался кругом, наблюдая периферийно жидкий полумесяц, который полминуты заполнял пространство между мной и стеной.
Пожалуй, в другое время я еще походил бы где-нибудь в пределах поселка, как для удовольствия, так и для выветривания. Мог даже заглянуть в забегаловку – кинуть пару взглядов продавщице с открытым фартучком и отыскать запрятавшийся между ее грудей силуэт Эйфелевой башни. Но было холодно, мороз беспардонно хватал разбухшие пальцы и пробирал до костей.
Дома меня ждали, чтобы подозревать. Если бы домашние сказали мне – мы знаем, что ты трезвый, и все хорошо и ты хороший – я бы испытал гораздо большее удовольствие, чем испытываешь, когда кто-то неприятный признает величину твоего бицепса над своим. Но основания для обвинений плодились вместе с моим металлическим дыханьем. Я, как можно скорее, спрятался в душе.
В каком бы состоянии человек не зашел в ванную, в ней он будет думать. Безусловно, тот, кто настраивал себя на философию весь вечер, будет думать о большом, высоком и глубоком. А все подобное, как известно, находится не в космосе, а поблизости от нас. Ведь космос так далек, что теряет всякое значение для ума. Поблизости я не имел ничего живого, что я мог бы назвать любимым мной. Задавшись вопросом о том, что же я люблю, или кого люблю, я понял, что кроме очевидных людей, с которыми я связан кровью, и кроме того, что искал всю прогулку, мне нечего назвать. Второе, как муза, было особенно важно для меня, и потому, это что-то практически не излагаемо. Если описывать лишь контуры этого чего-то, то нужно заметить, что благодаря этому, бесконечному предмету моих поисков, я узнал много о любви и том, как она существует. Не вдаваясь в соловьевские и вейнингеровские подтипы, я вывел две своих ветви любви, причем, одна из них живая, сочная, увешенная налитыми почками – плодами такой любви, а вторая ветвь – безжизненная, увядшая и тем некрепкая. Любовь первая – это любовь от жизни, которая дана жизнью, любовь к существу, с которым много памятного связано в сердце любящего, любовь порой необъяснимая, и порой не к очень уж привлекательному существу. Часто любовь от жизни смотрит в прошлое, концентрируясь на том времени, когда появилась сильная связь. В этом случае можно говорить о существовании тайны, связывающей ретивые двух любящих. Очень часто, что задумано, кстати, во благо такой любви, два человека кажутся идеальными друг для друга, но полными изъянов для любого постороннего. В таком случае, подтверждается резон говорить о тайне, существующей промеж двух сердец. Когда в некоем человеке весь мир видит потаенность, скрытность, робкую зажатость, когда все пропитываются неполным пониманием к тому, на что смотрят, и вдруг появляется человек, для которого это потаенное, скрытное и робко зажатое предстает ясным как на ладони и открытым в каждой черте, излишне говорить, что такого человека тут же наделят ключом в руках, или даже лишними руками. В дополнение нужно отметить, что такая любовь предполагает тот самый мировой закон двух половинок, и даже подтверждает его. Самое главное, никто не станет спорить – если человек полюбил что-либо неидеальное и при изъянах, то любовь в нем живет настоящая.
Думать о второй любви в тот вечер, кончавшийся под вяло-сырой струей душа, мне не хотелось. Эта любовь – от желания жить, от желания познавать, а, следовательно, от признания, что весь прошлый опыт был растрепан и не замечен человеком. Оттого он ищет себе такого союзника, с кем бы он исправлял и наверстывал потерянное. Эти люди не знают, что нет ничего потерянного, а есть только незамеченное вовремя. Оба человека, играющие в подобную любовь, кажутся идеальными друг другу только сперва, но затем все для них выпадает в реверс первой любви – они так молоды и свежы, что кажутся идеальными всему миру, но уже ненавидят и презирают друг друга, как два кролика, с прояснившимся внезапно рассудком.
Я задрал голову навстречу теплому водопаду, пробивавшемуся струйками через поры головки душа. Вяжущие мурашки потоками пробегали по телу, и тут же, как искры огня, уничтожались водой. Как полчаса назад, за трансформаторной будкой, мне было плохо и оттого приятно. Мне было зябко до онемения, но когда кровь постепенно налаживала свой круговорот, и постепенно отлегало то от одной, то от другой конечности, на ней высыпали мурашки удовольствия.
Я думал о том, что как бы я не понимал и не оценивал первую любовь, настоящую, сильную, данную раз и навсегда, у меня ее в любом случае не будет. Я такой – нелепый, пьяный и один. У меня не будет этой любви, никогда не будет. Весь вечер, как охотник, я знал почти в лицо то, что искал, но никак этого не находил. Я знал, каким оно должно быть, но не ведал, где находится. В молитвенной тоске я задрал голову навстречу струе. Душ бил в разные стороны расходящимися лентами воды. Ни разу этого не испытав с людьми, я механически открыл рот и образовал лопаточку языком перед водой. Теплая, текучая материя ударила в кончик языка и залила скоро нижнюю губу. Тепло и человеческая скользкость, хотя я не впервые пил из душа, поразили меня настолько впервые. Сначала я, говоря честно, не понял, на что же именно так похоже это обволакивающее соприкосновение. И когда понял, мне казалось, что я открыл формулу от излечения всех одиночеств – это человек, человеческий поцелуй. Логика только подтверждала мое безумство. Ведь если может существовать в этом мире аналог человеку, то это должно быть то, что имеет более всего общего с человеком. И это вода, которая имеет с человеком общего ровно восемьдесят процентов. Если верить учебникам и стереотипам, конечно. Немного покачиваясь, я внимательно смотрел на бесстрастную струю над головой – ничего близкого к человеку… Закрывал глаза и тут же ощущал человеческое тепло. Ощущал напор и отдачу, движение и влажность. Я знал, каким должен быть идеал моих поисков, а теперь знал и место, где мог встречаться с ним единожды в день.
Я вышел распаренный и откисший. Нега длилась недолго – я поругался со всеми из-за своего состояния. Вскоре, наконец-то добившись уединения, я вспомнил свои мысли в ванной. Мне уже не казалось, что вода способна заменить человека. Да и восемьдесят процентов – все же, не сто. Взглянув еще более трезво (насколько это было возможно), я понял и то, что идея с заменой человеческой души водной материей интересна только в абстрактном виде, но что в целом она ребяческая и неправильная. И, все-таки, было в этом чувстве находки что-то приятное, но вместе с тем лишившее меня надобности выходить из дома в будущем. Нет – это не то, и должен быть живой, полноценный человек… где-то там, во мраке вырастивших меня, как личность, мест.
И глаза мои снова загорелись.