замороzzки (6)

Автор: Владимир Павлов В институте Капорский встретил Опричного, и он очень сухо с ним поздоровался. Потом на улице увидел Веронику Георгиевну, близкую подругу главного конструктора – она прошла мимо, сделав вид, что его не замечает. А раньше всегда приветливо раскланивалась. Ему показалось, что ее узкое лицо с тяжелым подбородком и яркими, будто фосфорическими глазами под высокими бровями выражало неприкрытое презрение. «Вот твари, все-таки хотят меня раскурочить, – думал Капорский. – Теперь как не поступи, все одно осудят»

Неумолчный гул кишащей машинами трассы мешал сосредоточиться. Желая прогуляться, Капорский свернул в узкую, горбатую улочку. Становилось темно, прохожие двигались навстречу мгле, из которой слабо посверкивали первые звезды. Жилмассивы уже налились темнотой. В окнах зажигался свет. Капорский и не заметил, как подошел к девятиэтажке Опричного. Ну, нет, заходить он не намерен. Звезды переливчато дрожали на угольно-черном занавесе. Розовыми, шевелящимися ранами в этой черноте ползли огни вползшего во двор автомобиля. Косо упал луч фонаря, разрубив мироздание пополам. Однако пройти мимо все-таки не удалось. За углом его нагнала Вероника Георгиевна: она кричала ему, но он не слышал. Не отдышавшись, она спросила:
– Сергей, вы можете предложить в совете директоров не утверждать решения по Владимиру Евгеньевичу. Я знаю, что вы высказались «за», и в этом нет ничего такого, конечно…

У нее промелькнула тоскливая, секундная улыбка. Вероника Георгиевна была взволнована. Просительный тон казался таким неестественным и непохожим на нее, что Капорский тоже стал держаться неестественно и заговорил чинно и сухо, вернее, отдал центр самоконтроля своему паразиту. Она сказала, что Опричному может быть худо. Выговор на него подействовал крайне болезненно, а с его-то сердцем каждый такой удар может окончиться трагедией. Все это звучало наивно. Что может решить один его голос? Да и как объяснить директору неожиданную перемену решения? Только человек легкомысленный может так поступать. Уважение коллектива потерять очень легко: два-три таких поступка, и о нем будут говорить не иначе как со снисходительной усмешечкой. Капорский приготовился все это объяснить. Но Вероника Георгиевна стала рассказывать об Опричном: как он плох, гаснет, а она со своими микстурами бесполезна, ничем не может помочь… И Капорский сдался, пообещал, а потом всю дорогу костерил себя за безволие. Он пытался сосредоточиться, рассечь мысленным лучом сгустившееся вокруг него облако психической грязи, но отвлекался, перед глазами начинал мелькать минувший день, разговоры, лица, все это развертывалось, как лоскутная лента, несвязно, разорвано, налипали разные воспоминания о прошлых обидах, унижениях, о всякой дряни. Его слабость в том, что он уступает, и не кому-то, не своим порокам, а потоку, который тащит его как ветошь, крутит, мотает, выбрасывает на какой-то чуждый берег и вновь уносит. И вот сейчас, поднимаясь по лестнице, он несется в этом потоке, и не в силах остановиться. Казалось, что бы ему стоило послать любовницу конструктора куда подальше? Или, наоборот, тогда, на голосовании, не поднимать руку? Просто сделать, как он хочет. Но это невероятно трудно! Самый большой подвиг – жить так, как хочется. Переодеваясь в домашний халат, Капорский обнаружил в правом кармане золотую запонку. Сомнений быть не могло – такие носил только профессор.

Ужинали молча. Катя пыталась расспрашивать его о работе, об общих знакомых, но он или тупо мычал, или отделывался общими фразами. Наконец, она не выдержала:
– Тебе что-то не нравится?
– Мне не нравится вот что, – Капорский звякнул о стол запонкой. – В общем, я не хочу, чтобы к нам заходил Борис Леонидович.
Катя усмехнулась, видимо, подбадривая себя, но было заметно, что выражение ее чистого бледного лица нетвердо: в зеленых глазах на миг мелькнул испуг. Она мгновенно овладела собой, лицо напряглось жестко, презрительно, губы сжались.
– Господи, и этот бреда я слышу от тебя, Сережа! – Запонка исчезла в кармане ее платьица. – Извини, нашла сегодня в коридоре, сунула тебе в халат, чтоб не потерять, да и забыла. Ну, давай, устрой сцену ревности.
Капорский взял ее кисть и сжал, чтобы она замолчала. Катина рука была сухая, теплая, а кончики пальцев немного дрожали.
– Никаких сцен. Я же обещал, что, когда не буду тебе верить, просто оборву все, и мы расстанемся. Сейчас я тебе верю.

Среди ночи Капорский проснулся. Свет прожектора на соседней базе заливал комнату. Рядом, уткнувшись ему в плечо, беззвучно спала Катя.
Он проснулся от внезапного сильного волнения, как человек, который, напившись до беспамятства, чтоб заглушить внезапное горе, вдруг вскакивает среди ночи, отрезвевший, и с ужасом осознает, что произошло. Сердце стучало сдвоенными ударами, вагонным ямбом. Стараясь не разбудить Катю, Капорский поднялся, посмотрел на светящийся дисплей телефона, лежавшего на кресле поверх пиджака и брюк: была половина второго.
До конца не понимая зачем, он начал поспешно одеваться. Брезжила лишь смутная мысль – увидеть профессора, срочно, не откладывая. Почему он не сделал этого сразу? Вот сейчас Борис Леонидович обругает его, пожалуй, даже, выматерит, но это будут самые желанные слова в его жизни, целая глыба сразу спадет с души.

Профессор спросонья долго ничего не понимал, слушая объяснения Капорского, который говорил путано, аллегориями, стоя перед его креслом и крепко стискивая правой ладонью левую. Потом он понял и сел в кресло. Попросил подать сигареты и зажигалку, лежавшие на длинной низкой тумбе.
Капорский подал.
– Не хочу долго тянуть, Сережа, – сказал Борис Леонидович, затягиваясь. – Нудно, скучно и не смешно. Водевильчик с рогоносцем-мужем и страдающими влюбленными. Ведь мы с Катей давно друг друга знаем. Ой, как давно, – он зевнул, не в силах скрыть скуку. – Про тебя тогда не могли подумать, не предусмотрели.
Он вскинул на Капорского свои острые зрачки, в которых не было ни тени серьезности, ни капли интереса к происходящему, ничего, кроме безразличного холода.
– Я хочу посмотреть на вас, – выговорил Капорский и, взяв со стола абажур, осветил им лицо профессора. – Я запомню вашу рожу на всю жизнь.
Он выключил абажур и швырнул его в угол. Треногая стоечка с цветами опрокинулась, издав почти человеческий вопль.
– А вот этого не нужно, дружок, – с леденящим спокойствием произнес Борис Леонидович, поднимаясь. – Я этого не люблю, ты знаешь.
– Почему, – кричал Капорский, пятясь к двери от наступавшего на него хозяина, – почему вы не могли мне все сказать! Вот этого я не понимаю, НЕ понимаю!
И, предчувствуя, чем все закончится, он схватил ажурную статуэтку с полочки и разбил ее о маленькое кабинетное пианино в углу, на котором профессор наигрывал блатные песенки. В то же мгновение Борис Леонидович, который был на голову ниже Капорского, молниеносно завел свою ногу за ноги Капорского и ударил его в грудь так, что тот упал как подкошенный. Сидя на полу, он испуганно смотрел на своего победителя. Живот похолодел и стал неподъемно тяжел, словно его набили льдом. Постояв несколько секунд со сжатыми кулаками, профессор рывком помог своему гостю встать и, не давая опомниться, вытолкал на лестничную площадку. Уже за дверью, сообразив, что был жестоко унижен, и проникнувшись запоздалым гневом, Капорский колотил ногами в обшивку и орал:
– Выходи, тварь! Я тебя голыми руками порву!
За дверью раздалось спокойно:
– Сережа, я вызвал ментов. У тебя пять минут, чтобы слинять.

Всюду эти твари, всюду их острые зубы, от них не уйти, думал Капорский, поднимаясь на свой этаж. Ну, ничего, есть путь. Тот, которого они не предусмотрели. Надо перерубить все пуповины, которые его к их мирку привязывают. Завтра ему этого уже не сделать. Только сейчас.

– Я догадывался, что ты спуталась с этим старым козлом. Просто думал, что ты честнее.
Голову стягивало болью, будто сдвигались губки невидимых тисков. Некий многожильный провод вырывали из него с садисткой медленностью. Они оскорбляли друг друга уже больше часа, закрывшись на кухне, чтобы не разбудить Ирочку, вполне прилично, но крайне ядовито и болезненно друг для друга.
– Я спуталась с тобой, а Бориса я любила всегда, просто думала, что мы больше не встретимся. Ну, что говорить! Все шло к этому, ведь правда, Сережа? И вот это случилось. Только не устраивай трагедию, ты меня и не любил-то по-настоящему.
Кровь бросилась Капорскому в голову, но он сдержался.
– Я, кажется, не препятствую. Любитесь и размножайтесь.
– Не веди себя так мерзко, – поморщилась Катя.
– А что я должен делать? Как себя вести? Научи, я впервые в такой ситуации, – усмехнулся Капорский, но уголки его губ дрожали. – Пригласить уважаемого профессора занять мое супружеское ложе? Покинуть свой дом? Сейчас, дай собраться.
– Нет-нет, уйдем мы, сейчас. Бедный ребенок, завтра в школу! Сейчас, только достану на лоджии теплую одежду. Наутро обещали заморозки. Ты можешь пять минут потерпеть?
Последнюю фразу он произнесла с ненавистью и прошла мимо него, горделиво подняв носик и распушив бледные волосы. Ужаленный в сердце, Капорский все же подумал о своей цели и смиренно поплелся за ней. На остекленном балконе было тепло, как в комнате. Капорский придвинул табуретку к подоконнику, под нишу, набитую всякими вещами, растворил окно.
– Сереж, ты прости, конечно, я – гадина, меня убить надо… – тараторила Катя уже другим голосом, в котором звенели слезливые нотки. – Вот эту вот курточку, да нет, другую! Дай, я сама…
Щупальце, похожее на лассо, взвилось из ее головы и вцепилось ему в сердце. Капорский вдруг проникся к ней таким исступленным чувством, которое нельзя было назвать лишь любовью. Все, даже самые лучшие чувства, внушены бесами. Катя и ее хозяин были так крепко соединены, что и не разодрать, как два разноцветных куска пластилина, слитых в одну пеструю колбасу. Может быть, без своего паразита она была бы просто шелухой, никому не интересной.
Катя, стоя на табуретке, боком к открытой створке, напряженно рылась в вещах, чего-то не находя, нервничая и ругаясь, ее крепко налитое бедро почти терлось об нос Капорского. Холодная волна пробежала по его телу. Если он сейчас просто уйдет, сохранит ей жизнь, то потайной пружиной его поступка будет страх. И тот же механизм сработает в обратном. Неразличимейший и самый тайный для человеческого самосознания рычажок. Рука выпотрошенной плюшевой лапкой втянулась обратно. Тогда он ринулся всем телом, выбросив Катю в черный провал окна.

Капорский бежал. Темными слитыми друг с другом массами глыбились дома. Фонари освещали их тупые бетонные хребты. На улице была серая предрассветная мгла, дул не по-весеннему холодный ветер. Капорский не испытывал ничего, кроме усталости. Он только что отрезал себя от социума, дороги назад нет. Разве что в тюрьму или в психиатрическую больницу. Социум попытается его уничтожить. Пусть попробует. Капорский теперь знает многие его секреты. Да, он знает кукловодов, как облупленных. В принципе, можно и не бежать так. Только что мимо прошел длинный костлявый парень в кожаной куртке, и Капорский попросил у него денег. Тот отдал кошелек, не задумываясь, его черезчур тяжелое лицо с чрезмерно выпирающими носом и бровями даже не шелохнулось. Бедняга и не понял, что совершил. Так можно управлять и целым городом. Постепенно. Не сразу, но он научится. Придется вам делиться со мной, господа потусторонние! – крикнул мысленно Капорский и захохотал.