Поэзия (часть I)

Автор: Лев Рыжков 1. Таинственные дрыщи
Первый шаг в мир поэзии Леха совершил туманным апрельским днем.
В Лехиных руках бесновался перфоратор. Леха вместе с Митютей ставил окно на втором этаже центровой хрущевки на Тельмана.
Квартира была убитая. Выцветшие бумажные обои в бурый цветочек, исписанные номерами телефонов, названиями лекарств, еще какой-то стариковской дребеденью. В центре комнаты, где работали Леха с Митютей, мешал ходить вонючий матрас, в который явно не единожды мочился вовсе не младенец. На полу валялись книги. Старые, советские, неинтересные. Бумажки какие-то, тетрадки. Альбомы с фотографиями.
В хату въезжал Толяныч – известный в городе человек. Один из его строительных королей. Дела Толяныча были грязны, как эти стариковские обои. У Лехи было одно желание – держаться от всего этого подальше. Он не хотел знать ни то, как досталась Толянычу эта квартира, ни от чего умер хозяин (тут, что хочешь, могло быть). Леху пригласили, Леха окна поставил. Точка. Остальное не его ума дело. Заказ от Толяныча был ко времени. Наебывать заказчик вроде бы не горел желанием.
- Не наебет! – лучился оптимизмом Митютя. – Что ему наши копейки?
Ну, хотелось бы верить.
Леха не знал, что добавляли в раствор советские строители хрущевок, но пылевая крошка от того бетона всегда была особенно злоебучая. Работать приходилось зажмурившись, в который раз пеняя себе за отсутствие очков.
Леха выключил перфоратор, снял рукавицу и принялся тереть глаз.
- И чо замер? – Включил матюгальник Толяныч. Он, понятно, был здесь. Контролировал.
- Да в глаз хуйня всякая летит, - Леха ловил себя на том, что оправдывается.
- Это бывает, - Толяныч не стал усугублять конфликт. Значит, заплатит.
Толяныч сидел, потел на стариковском облезлом диване. «Глубокие котлованы хозяйственных морщин складывались в иероглиф брезгливости», - скажет позднее Леха.
Но, впрочем, насколько Леха Толяныча знал, сейчас тот должен сказать какую-нибудь гадость. Не может не сказать.
И точно:
- Да ты что с глазами, что без – одинаковый долбоеб. Вот это вот куда ты нахуярил? Вот это так, по-твоему, крепление встанет?
Когда Толяныч баллотировался в депутаты местного совета, слоган ему придумали: «До всего есть есть дело!» Тут не соврали, конечно. Если б еще соображал при этом…
- Так пеной его, Толяныч! – жизнерадостничал Митютя. Он был совсем на мели, и не бухал уже четыре дня. Рожей порозовел, окреп, страдал от этого. Сегодня – предвкушал угар.
- Вы мне наворочаете тут, блядь, деятели, - говоря это, Толяныч, впрочем, был добродушен.
- Перекур, - сказал Леха. – Пошли, Митютя.
В глазу зудело серьезно. Надо было проморгаться, что ли.
- Здесь курите, - разрешил Толяныч. – И так тут смердит, блядь, пролежнями.
Закурили. Стали во двор смотреть.
- Так-то и не скажешь, что центряковый двор, - делился впечатлениями Митютя.
Двор как двор. Вон помойка, рядом собаки. Гаражи, как надо – с переходом в площадку детскую. Бабки, алкаши, молодняк под грибочком детским.
Громыхая, во двор вползал мусоровоз.
- Вон, Толяныч, чучмеки твои приехали, - Митютя ловок был подпизднуть.
- Да слышу, - Толяныч тоже был красава. Даже не почесался, чтобы встать. – Они же тупые. Самине найдут. Слышь, Лёхан, метнись, приведи их.
Моет быть, это было неправильно, но Лехе сейчас вовсе не хотелось «метаться». Тоже, блин, нашел метальщика.
- Ты давай быстрее, - понукал Толяныч.
- А ты мне сколько заплатишь за то, чтобы метаться? – Чтоб такое говорить Толянычу, надо было собраться с духом. Но сейчас с первого раза получилось.
- Чего ты там булькаешь?
- Того, - Нарываться так нарываться. – Мое дело пакеты ставить, а не чучмеками твоими командовать.
- Лёхан цену себе знает, даже пукать даром не станет, - поспешил с шуточкой Митютя.
- Пиздите много, курите, - резюмировал Толяныч. – Не работаете ни хуя. Крутые, блять. Ладно, сам приведу. От вас, аристократии, разве дождешься.
Толяныч встал в облаке пыли, погромыхал по коридору, распинывая бумажки.
***
- Ты ебанулся так с Толянычем разговаривать? – Митютя набросился на Леху, стоило заказчику выйти.
- Я из-за него пострадал может, - Весь кураж как сквозняком сдуло, Леха опять оправдывался.
- Это ты из-за ебанизма своего пострадал, что без очков работаешь.
- Ну, сходи, пошустри ему.
- Не меня же просили.
- А то б побежал?
- Попизди тут.
Кажется, наконец-то, удалось проморгаться. Слезная завеса в глазу исчезла. Проявился Толяныч, который уже спустился во двор и матюкал теперь чучмеков.
Жизнь казалась Лехе раз и навсегда определенной. Леха знал дальнейшее ее течение. Сюрпризов не предвиделось. Зато много труда и скромные семейные радости – это к гадалке не ходи. Хотя у всех такая жизнь, чего там.
Леха еще не знал, что прямо сейчас произойдет событие, которое взорвет предопределенность его судьбы и, по большому счету, направит ее в другое, совершенно невообразимое, русло.
Событие начало происходить, когда к Толянычу и чучмекам приблизилась очень странная компания. Правильнее даже сказать – невозможная в данном городе компашка.
Во главе этой группы людей шла тетя лет пятидесяти, немолодая, в общем. Она была бы похожа на учителку, если бы не зеленые волосы.
- Жаба, гля! – комментировал Митютя.
«Жабу» сопровождали два дрыща с очень решительными лицами. Один был в плаще и длинноволосый. Второй казался неимоверно тощим и в беретике. Словно на череп из кабинета биологии натянули беретку эту.
- Скелет, я ебу, - комментировал Митютя. – Чо они к Толянычу привязались-то?
- Мама родная за Толяныча так не переживает, как ты, - съязвил Леха.
Во дворе определенно происходило что-то не то. Зеленоволосая наседала на Толяныча и, казалось, хотела толкнуть его своими сисяндрами, размер которых уже вовсю комментировал Митютя.
- Вы не имеете права! – выговаривала зеленая Толянычу. – Это мемориальный объект. Мы ставим вопрос о создании музея!
- Эта помойка – музей? – удивился Митютя.
Леха тоже удивился, хотя и не вслух.
Толяныч отодвинул тетку – он умел это делать. Зеленоволосая покачнулась. Но тут ей на помощь решительно шагнули дрыщи. Подхватили тетку, цыплячьи грудки выпятили вперед. Один Толяныч был их обоих шире.
Зашевелились Коча и Ряпа – быки Толянычевы. Они в джипе сидели. Вышли, стали разминаться, демонстрировать бойцовые навыки ненавязчиво. Обычно этого хватало.
Но не сейчас. Дрыщи не дрогнули. Даже не попятились.
А тетка достала из сумочки какую-то бумажку. «Из департамента культуры», - донеслось до развороченного окна второго этажа.
И случилось невероятное – Толяныч попятился.
Сам Толяныч, да.
Пытался схватить бумажку, но тетка быстро убрала ее в сумку. В обыденной жизни Толяныч навалял бы ей оплеух. Но тут обозначилось еще одно действующее лицо этой прелюбопытной сцены.
До его появления Леха наблюдал возню во дворе более-менее безучастно. Но когда появилась девчонка с фотоаппаратом, что-то в глубине естества вдруг дрогнуло. Как напишет Леха впоследствии: «Палец судьбы разминался на струнах души, теребя их предчувствиями».
Девчонка была маленькая, а вот фотоаппарат – как раз большой. Совершенно не в Лехином вкусе была девчонка. Мелкая, тощая, в пальтишке и джинсиках. Черно-рыжие волосы отчетливо кучерявились и были без хитростей расчесаны на две части.
- Баба в брюках – не баба, - рассуждал как-то под пивас Митютя. – Вот назначено тебе в юбке весь век свой ходить, так и будь добра.
- И мужикам приятней глаза греть-то, - поддержал его тогда Леха.
А сейчас он смотрел на эту девчонку. В джинсиках. «Таран ее женственности сокрушил мозоли моей души», - признается Леха много позже.
Леха смотрел, как она идет к Толянычу. Как она нацеливает на него объектив, как ствол. Шаг вперед – щелк! Вспышка. Шаг – вспышка!
С королем стройплощадок такие шутки были плохи. Но сейчас эта хрупенькая, маленькая девочка, шутя уделывала всесильного подрядчика.
Случилось невероятное. Толяныч повернулся спиной и почти что побежал. Леха вообще не догадывался, что Толяныч так может.
А всесильный босс, прямо на глазах Лехи, Митюти, чучмеков, охраны, дворовых пенсионеров, собак, молодняка под грибочком – отступал самым непочетным образом.
От кого, если разобраться? От дрыщей, от девочки и от тетеньки.
- Мир сошел с ума, - сказал Леха, выщелкивая во двор окурок.
Полет этого несчастного окурка от сигареты «Бонд», докуренной почти до самого фильтра, тоже получился непростым. Если бы мир был в порядке, и дрыщи с девочками бежали бы от Толяныча, то все было бы в порядке. Но происходило ровно обратное. Потому и маленький окурок оказался подхвачен незримою рукою фатальных обстоятельств и направлен прямо в щеку Толяныча. Чуть выше бородавки, чуть правее носогубной впадины.
Случилось то, что называлось незнакомым пока Лехе словом «апофеоз». Толяныч на секунду потерял равновесие, покачнулся всею тушею. Девочка подняла над головой большой палец.
- Суперкадр! – услышал Леха. И ничего не понял.
Дальнейшего он не видел. Его немедленно оттолкнул от окна Митютя.
- Ты ебанулся? – шипел Митютя. – Мало ты сегодня накосячил?
Митютя был прав, конечно же.
- Скройся, не отсвечивай!
И Леха подчинился. Он присел под развороченный подоконник. И ему было странно. Девчонка в джинсиках – не боится, дрыщи – не боятся. А ему, Лехе, страшно. Что это? Почему?
- Блядь, попали! – бормотал Митютя. – Быки сюда идут.
Время замедлилось. Стало как кисель. За секунду Леха продумал, наверное, сто разных мыслей. Он пытался понять – стоит ли съебывать от быков? И куда, если они снизу поднимаются? Наверх? Ну, можно. А там, если повезет, и люк окажется открыт, можно теоретически через крышу и съебаться. А если не повезет, то жопа. И вообще – может лучше в квартире оборону занять и здесь инструментами от Кочи с Ряпой отбиваться? Но даже если они отобьются, жизнь Лехи превратится в ад. Быки его найдут. Матушка нервничать будет. Ксюха не поймет. Нет. Лучше уж сразу по морде получить. Безропотно. Мужик ты или кто? Пусть, ладно, по ёбычу надают, пусть даже отпиздят. Лишь бы успоко…
- А нет, смотри, - донеслось от окна, у которого шпионил Митютя, умудряясь оставаться неприметным. – Толяныч на джипаке уехал. А Коча с Ряпой подъезд охраняют.
Конечно, Леха испытал облегчение. Не будут, наверное, бить. Но почему-то от этого облегчения было стыдно – будто в штаны навалял, хотя и легче стало, да.
Из окна открывалась причудливая картина. Коча и Ряпа – два быка, одного упоминания о которых было достаточно, чтобы любой человек в этом городе потерял и сон, и покой – стояли спинами к подъезду, а крохотная девчонка – щелк! Щелк! Щелк! – фотографировала их. Коча, конечно, морщил затылок. Но и только.
А дрыщи с зеленоволосой теткой – стояли перед помойкой. Гордые. Один из них, который скелет в беретике, сделал пальцы буквой «V». Девчонка и их фотографировала. Дрыщи приосанились. Они казались теперь вовсе не такими сутулыми и стремными.
А девчонка делала что-то немыслимое. Она совершенно спокойно повернулась спиной к Коче и Ряпе (хотя весь город знает, что лучше этого не делать), толкнула одного из них худосочной своей попой.
А быки – ничего не сделали! Ничего!
То, что происходило во дворе, нарушало все законы природы.
В эти секунды Леха понял, что влюбился. Что делать с этим чувством он не знал. Равно, как и не имел понятия о том, как хотя бы познакомиться с объектом внезапной своей любви.
- Блядь, не заплатят теперь, - сказал Митютя. – Я хуйзна – продолжать, не?
Лехе в этот момент было абсолютно все равно.

2. Прикосновение к прекрасному
Прописан Леха был у матушки, в общаге. Но туда он заходил только сетку поменять. Сетку он натягивал над матушкиной кроватью, потому что с потолка часто сыпалась штукатурка. И иногда здоровенными кусками. Поэтому Леха и приладил.
Но сам там не жил. А жил у Ксюхи.
У Ксюхи была двушка на Кировке. И район хороший – почти самый центр, если через пустыри продраться, то сразу на гипермаркет «Спар» выйдешь.
Ксюхе хата досталась от мужа, с которым не то развелась, не то непонятно что. Муж мутил какие-то темные делишки вроде как по перевозкам. Ксюха мужа не любила, но все время ставила Лехе в пример.
- Вот он деньги умеет зарабатывать. А ты?
Иногда муж приезжал, и Леха отправлялся ночевать к матушке. Та Ксюху не любила, стыдила Леху, что приймаком у бляди живет, а своей головы нету квартиру купить. Взял бы ипотеку давно, только ты, сыночек, даже если возьмешь, то блядищу свою туда поселишь, не мать родную.
Ксюха тоже сверила Лехе мозг покупкой квартиры. Ксюха была сильно старше Лехи. У нее была дочь четырнадцати лет, которая Леху презирала и сидела все время у себя в комнате с подружками – такими же ебанашками – хихикала и шушукалась.
Когда Леха гулял с Ксюхой, он незаметно старался делать вид, что я, мол, не с нею. Ксюха была толстая. И на верхней губе у нее росли усики. Целоваться с ней на первых порах было странно, а потом Леха перестал обращать внимание.
Ксюха работала в котельной – сутки через трое. Сутки она сидела одна, в каморочке среди труб, и наблюдала за стрелкой прибора. Возвращалась злая, потом спала по шестнадцать часов.
Когда Ксюха была на работе, за Лехой шпионила дочка и докладывала мамаше о каждом его шаге. «Иногда я чувствовал себя стрелкой среди труб котельной», впоследствии вспоминал он.
Но в целом жизнь была не самая плохая, временами даже комфортная. Многие, если разобраться, живут с куда большими проблемами.
***
- Пипздык, - сказала Ксюха, слушая рассказ Лехи о событиях ушедшего дня.
Они лежали на диване. Блямкал что-то телевизор. Ксюха грызла яблоки, опершись на локоть одной руки, и смотрела на Леху, вполне определенно гадая: начинать скандал или пока не стоит?
Решила перейти к главному:
- Толяныч тебе заплатил?
- Да ты послушай, что дальше-то было. Митютя-то стахановец у нас, рвется поработать за спасибо…
- И больше, чем кое-кто получает, - уточнила Ксюха.
- А я чо – дурной за так пахать, на непонятках? Распоряжений-то нет дальше окно ставить. Ну, я Митюте-то и говорю…
- Говорит он, ага.
- Короче, пошел я на разведку, во двор. Вот интересно мне, что это за дрыщи такие…
- Ты бы лучше так вот интересовался, где денег заработать. За дрыщами он пошел… Тебе сколько лет, Леша?
О многом Леха умалчивал. Например, о своем страхе, когда по лестнице спускался. А вдруг Коча и Ряпа по его душу стоят? А вдруг? Бред, конечно, конченый, но действительно ведь сцыкотно было.
В других обстоятельствах Леха отсиделся бы себе, никуда не высовываясь. «Но в тот момент все нутро мое жадной личинкой выгрызало любопытство», - напишет он в позднейших мемуарах.
- Ну, и выхожу. А Коча с Ряпой спрашивают меня такие: «Куда пошел?» Говорю: «Куда-куда, вас, типа, забыл спросить».
На самом деле, диалог этот был выдуман Лехой от первой до последней фразы.
Диалога не было вообще. Просто, проходя между быками, Леха основательно так похолодел от страха. А они ему вообще ни слова тогда не сказали. Но спиной Леха чувствовал угрозу. Нарываться и не думал.
И практически сразу, у самого подъезда был атакован той самой девчонкой.
Щелк! Щелк! Она Леху фотографировала.
- Э! Зачем это все? Я что вам – секс-бомба Голливуда? – бормотал Леха, сообразив прикрыть лицо ладонью.
- А чего вы стесняетесь? – спросила девчонка.
- Того, чего я стесняюсь, я вам не покажу, - В голову Лехе, надо сказать, лезли не самые умные дворовые шутки. – Да, хотя и не стесняюсь, на самом деле.
- Вы – там – работаете? – спросила девчонка, выделив голосом слово «там».
- Ну, предположим.
- А что вы там делаете?
- Как что? Окна ставлю.
- Пойдемте! – Девчонка деловито увлекла Леху прямо к дрыщам и зеленоволосой.
Лехе на фиг не нужны были чужие геморрои. Но пошел зачем-то. «Магнетизм полуосознанной любви», - определит он это чувство позднее.
- Вот, послушайте! – запальчиво говорила девчонка. – Там окна ставят. Молодой человек говорит.
- Какой цинизм! – веско произнесла зеленоволосая. – Как вас зовут, юноша?
- Алексей. Но можно и…
- Послушайте, Алексей! – властно перебила зеленоволосая. – Не вздумайте ни к чему там прикасаться. Не совершайте преступление перед отечественной культурой…
- Ну, я в ахуе в легком, - рассказывал Леха Ксюхе поздним вечером. - Я спрашиваю: «Вы тот срач видели? Матрас обоссанный? Мусора кучи?» А она такая: «А это не мусор ни фига, а бесценные рукописи». Прикинь?
- А ты? – спросила Ксюха, задумчиво перейдя к новому яблоку.
- А я чо? Я ничего не понимаю. А они мне рассказывают, что там поэт великий жил, типа Пушкина, прикинь?
- Да ладно? В нашем Усть-Попердипопополе?
- Ну, да, прикинь? У него книжки выходили, все такое. И на иностранные языки чего-то там переводили. А он в той хрущевке лежал, на матрас ссался. А поди ж ты, знаменитость. Ему французская королева какую-то медаль присудила за вклад в искусство.
- Во Франции нет королев.
- Ну, или британская. А дядька этот, поэт, он уже ходить не мог, а все писал. Все тетрадки исписал, стал на обоях писать. Стихи, прикинь?
- Ебанутые люди, - зевнула Ксюха. – И чо дальше было?
- Чо-чо, все они поэтами оказались, дрыщи эти. У них действительно бумага была про поэта этого, из Департамента… Департамент культуры выдал. Вот эта бумага Толяныча и спугнула.
- Ну, а ты каким боком?
- Так слушай! Они меня просят: «Вынесите, мол, нам бумаги поэтские. И обои не забудьте оторвать, где что-то написано». Прикинь? А сами зайти не могут. От них Толяныч быков поставил, чтобы они в хату не вошли.
-А ты?
- А чо я? Обратно пошел.
Коча и Ряпа снова ничего не сказали, хотя обменялись ухмылками, которые Лехе вовсе не были по нраву.
Войдя в квартиру, Леха принялся собирать в кучу тетрадки, обрывки бумажек, фотографии.
- Чем хуйней страдать, окно бы поставили, - сказал Митютя.
- Те вон, на улице, говорят, что это преступление против культуры будет.
- А ты их слушай больше.
- Я-то чо? Вон, Толяныча спугнули. А мне на хуя с ними спорить?
Леха стал присматриваться к обоям. Те были хлипкие, бумажные. Еле держались, по правде говоря. И действительно, среди номеров телефонов и названий лекарств таились убористые строчки стихов. Чуть правее нажим ручки слабел. Видимо, кончались чернила.
Еще дальше направо на обоях тоже были какие-то буквы. Покрупнее. «Любовь – сладчайший яд», - прочитал Леха.
- Говном написано, - определил Митютя.
- Да ладно!
- Реально говном. Это у него ручка кончилась, наверное.
- Пипздык, - сказала Ксюха.
- Так вот то ж, - продолжал Леха. – Ну, я этот клок обоев оторвал, тетрадки подобрал, поэтам вынес.
На этот раз Коча с Ряпой все-таки привязались.
- Э! Чо выносишь? – недобро спросил Коча.
- Да бумажки ребятам отдаю. На хуя они нужны? Все равно выкинем.
Для убедительности Леха помахал говняными обоями перед Ряпой.
- Отдавай, хуй с тобой, - поморщился бык.
- И отдал им? – спросила Ксюха.
- Ну, да, - ответил Леха.
- Ну, и олень.
- Чо это олень-то?
- А то! Мог бы и за деньги им отдать обои их говняные.
- Да ладно!
- Вот то и ладно! Раз им они нужны, значит, продать им их надо!
- Я и не подумал…
- Да когда ты вообще думал! Лошара! Чо я с тобой связалась, куда глаза мои смотрели.
Далее последовал муторный и утомительный, вполголоса, скандал. Который, впрочем, избавил Леху от тягостной необходимости рассказывать остальное.
Леха не стал рассказывать, например, о том, как ему на шею бросилась девушка с фотоаппаратом. Как поцеловала его в щеку, и как он смутился. И что губы девчонки пахли земляникой. И что ее звали Машей.
А женщина с зелеными волосами заплакала.
- Господи, Алексей! Вы не представляете, какой подвиг сейчас совершили!
«Подвиг?» - не понимал Леха.
Тетку звали Галиной Ивановной Фликс. Когда она представлялась, из-за туч вышло солнышко, и на золотых теткиных зубах сверкнула искра. Получилось красиво.
А Лехе вдруг показалось что-то совсем странное. Подумалось ему, что это Бог вдруг появился, и показывает. Что бы это ни значило.
Того дрыща, который был в плаще, звали Арсентий. Скелет в беретике без всяких выебонов назвался Денисом. Где-то его Леха видел, в какой-то пивнухе.
Они все разом загомонили. Леха ничего не понимал. Но смотрел на этих людей, которые радовались клочку обосранных обоев, пытался их понять. Пока не мог.
Но что-то сверкало в их глазах. «Это была возможность другой жизни», - осознает Леха впоследствии. – «Жизни совсем другой, независящей от узкого и душного мирка, в котором я существовал. Я вдруг понял, что люди могут жить как-то совсем по-другому».
Потом дрыщи побежали за шампанским. Вернулись с тремя бутылками. Наливали в пластиковые стаканчики.
Леха редко пил шампанское. И никогда в песочнице. И, хотя к алкоголю Леха был устойчив, сейчас у него кружилась голова. Ему улыбалась Маша. Она, как оказалось, работала журналисткой на каком-то местном новостном сайте. Ну, и стихи писала. На задротку вовсе не была похожа. И это интриговало Леху.
Дрыщи набухались и стали читать свои стихи. Сначала читал Арсентий. У него была поэма, которая называлась «Позихания снулой рыбы». Кажется, про любовь. Леха не понял ни слова, но свою ерунду Арсентий читал с выражением, доставал из кармана бумажки, комкал их и бросал в стороны.
А потом стал читать Денис. У него нормальные стихи оказались. Смешные даже. Про баб, рыбалку, выпивку.
Спустился и Митютя. Но он шампанское не пил, за свои пиваса взял. Сидел, слушал.
Потом, когда шампанское закончилось, поэты жали Лехе руку. А Галина Ивановна пригласила в ближайшую пятницу на заседание поэтического клуба.
И Леха знал, что обязательно пойдет. Потому что там будет Маша.
Скандал на диване тем временем иссяк, настало время приступать к финальному аккорду. Леха сорвал с Ксюхи трусы и решительно вдвинул ей в самую глубину огнедышащих складок. О том, что он представлял на ее месте Машу, Ксюхе лучше было не знать.
Леха долбил Ксюху сначала неистово, потом остервенело. Ксюха извивалась и вскрикивала. Застучали по батареям соседи. Заворочалась в своей комнате дочка.
- Ну, ты и чудовище! – разнеженно стонала Ксюха по окончании процесса, гладя Леху по щеке. Капельки пота блестели на ее усиках при лунном свете из окна.
- А как же! – привычно хмыкнул Леха.
-Спи, чудовище! Пусть тебе приснится, как ты денег много зарабатываешь.
Но на самом деле снилось Лехе совсем другое…