Надя.

Автор: Адольфик Гари Надя.


Сильная, смелая, как лебедь белая.
Я становлюсь на крыло.
Сложно ли, просто ли, зимами-веснами
Все, что было – прошло.

Голос ее был настолько женственен, что мог бы увлечь даже женщину, и вызвать огонь. Двор в мягком полусвете, казался прекрасным сам собою. Однако было грустно, и немножко жутко. Смысл, соединенный с чувством тушил страсти, а за ними шла печаль. Останавливались пары, некоторые с восторгом заглядывали с улицы, другие проходили мимо. Они знали Надю. Она уже им открыла неизвестную меру их чувствительности.

Как и всякая больная на голову, Надя ждала солдата. Я узнал ее сразу, лишь только после многолетней отлучки приехал домой. Узнал смешной персонаж из далекого детства. Гудели колокола. Был праздник Троицы. Среди июньского зноя она потерянно бродила пыльной дорогой, показывала дули проезжим автомобилям, и спрашивала солдата.
Ей было за тридцать, однако для тех чувств, которые возбуждало во мне прошлое, моих знаний оказалось маловато. Помню, как глаза ее горели от военной формы. Как менялись они, когда проходил инженер в кепке. Как вспыхивали от простого значка на груди. Убогой была ее радость, до такой степени убогой, что внушила и мне сладкую жалость к самому себе.
Я попытался взглянуть ей в лицо, но она чуждалась. Я сам терпеть не мог злых, насмешливых людей. Надя вспылила, когда я подошел поближе: старая одежда, давно немытые волосы. Заинтересованно уставившись, она плюнула мне в лицо.
Лицо ее было как у мальчишки подпаска, синеглазое. Глаза смотрели зловещей пустотой, возле левого виска свисала солома, кожа темная, а за ней черт.
Меня смутила мысль, что если бы нырнуть туда, в ее душу, то можно обнаружить только сквозняк, да старую дверь, вечно поющую коротенькую песню. Гик-ги-гик…
- Уймись фраер! - высунулся над забором злобный старик.
Я испугался и ушел прочь.

Старик был ее родственником. Братом старухи матери, умершей прошлым летом. Весь он был в наколках, и я успел увидеть лишь Марию Египетскую, да Божьи лилии на спине. Был он страшно худ, и хотя лето было в разгаре, загар, казалось, не брал его. Сколько он отсидел, никто не знал. На речке, куда он выходил отдохнуть, вокруг него толпились пацаны, играли в карты. Он никогда не играл, просто сидел и курил.
Мы жили по соседству буквально за стеной, и утром я часто слышал как он шумел:
- Не хами земляк, а то один хамил, теперь работу найти не может!
Повышенная впечатлительность унаследованная мной уж не знаю от кого, влекла меня к нему. Мне все время казалось, что он не презренный отшельник, а тайна страстей человеческих. Всякую попытку заговорить с ним, он обрывал, желчно:
- Баклан.
Но и преображался, завидя меня. Это я точно помню.

Как-то раз, нам во двор сбросили целую гору тюков соломы. Стояла неимоверная жара. Разгоряченные, мы с братом и дядей шутя и перекликаясь, забрасывали их на чердак сарая. Как вдруг, я услышал пение и задрожал. Внезапно мне открылась еще большая глубина ее голоса, большая, чем я мог представить и поглотить. Впервые, я ощутил как находит наваждение, как заканчиваются чувства и начинается страсть. Казалось, душа ее не в болезни и горести, а неописуемо полна любви. Я присел возле забора. Ко мне подошел злобный старик и предложил первачка. Мы выпили, и как-то очень тяжко, и даже гадко стало на сердце.

Я жил тогда предвкушением и внутренним созерцанием морских путешествий. Только две недели прошло с тех пор как я закончил Таллинское мореходное училище рыбной промышленности, и был направлен в Рижскую базу рефрижераторного флота. Образы океанов, замкнутой морской жизнь, стояли у меня перед глазами наполняя смыслом и радостным чувством полноценного существования. Я желал посвятить себя морю, но тайком пролезшая слабость обрывала мне мою мечту. Я чувствовал жажду славы. Страданий ради нее, и сиротливой сказочности, где бы мог плести нечто вроде лесенки, к таящимся в эмпириях образам.

Та ночь была против воскресения. Над городком светилась белесая тишь. Горел серп в небе. Я вышел на крылечко посмотреть, чего вдруг беснуется наша собака, и именно в ту минуту меня потянуло в сад.
В нашем городке есть такой заброшенный столетний яблочный сад. Он стоит на склоне холма спускаясь к водоему, а слева пропасть, куда сбрасывают мусор. Сад тем привлекателен, что напоминает кладбище, но не является им. Его маленькие, старенькие, словно бы игрушечные яблони, смахивают на застывших чудовищ. В детстве я страшился их, но притягательная сила потустороннего убила во мне страх.
Я шел к нему тропинкой между огородами, как вдруг что-то свистнуло. Оглянувшись! в это мгновение мне показалось, что ставшая вдруг круглая луна сорвалась, покатилась в степь и ударилась в высокие небеса. А затем появилась Надя. Она стояла в ночной рубашке на самом гребне крыши своего дома, опустила ногу в вывод, затем другую, и исчезла в кагле.
И ночь опустела. Чувства дошли до того понимания, за которым начинается ужас древних таинств.

Утром навязчивая мысль, что все мне почудилось, роилась и чего-то требовала. Как все-таки грустно думать о людях, к которым судьба отнеслась не справедливо. Я ни минуты не представлял себе чудес. Но и кто мне мог объяснить большее, расскажи я ему, что приключилось прошлой ночью. Уж как-то вовсе не хотелось, чтобы мои подозрения подтвердились настолько, чтобы мировоззрение просто таки рухнуло мне под ноги.

Старик уголовник с утра ходил пьяный. Я сел на велосипед и поехал кататься. На паперти старенькой церквушки, единственной достопримечательности городка, местная юродивая разводя руками, как-то вопиюще строго подвывала:
- Господи! Аллилуя! Господи!..
Возле нее стоял молодой мент, и требовательно глядел ей в лицо.
Я зашел внутрь. Сумрак накрыл меня тусклой прохладой. Желтые огоньки свечей, мерцающей дымкой, вдруг напоминали мне семейную вечерю. Идиллию, которой на самом деле не было, поскольку отец с нами не жил. Минуту я стоял во тьме, а затем в глазах просветлело, и мир детства, до боли детализированный, яркий в мелочах, которых я тогда не помнил, не замечал, внезапно предстал предо мной. Я увидел Надю. Ее грубого, мало зарабатывавшего отца. Как остервенело бил он ее ремнем. И этот крик:
- Куда стерва?!..
Я вдохнул поглубже, и не удержавшись зашептал молитву.

Когда я вернулся, то увидел, что старик-уголовник спит на лавке с открытым ртом. Надя стояла рядом. Старику не хватало нескольких передних зубов. Надя как всегда была беззаботна и весела.
- Я иду к попу…- хвастливо сказала она мне.
- Чего? – не понял я.
Она начала щелкать пальцами и напевать.

Гоп, гоп…мои гречаники,
Все жиды, начальники…

«Какая же она, все-таки, идиотка.» - подумал я.
Теплый ветерок развевал ее растрепанные волосы.
- Ты зачем ночью по крыше лазишь, а?! – злобно крикнул я ей.
- Доктор прописал.
- Какой еще доктор?! – не унимался я.
- Да Меркулов, лепила местный.
Я испугано оглянулся. Старик зевал во весь рот.
- Как доктор? – спросил я растерянно.
- Да ведьмак он. Монах шерстяной, из Обдорских. У них там секта есть, «Блудные сыны». Они распутными мыслями во время молитвы, бесов привлекают, а затем святой водой им фанеру ломают. Надюхе моей, прописал дымоходом в печь лазить.
- Но зачем?
- Затем, что как бы заново родишься. Печь мол, чрево матери лечебное. Слышал как поет она?
- Да разве она раньше не пела?
- Нет.
Я покатил велосипед к дому. Мне сдалось, что вся эта чушь несусветная, есть чистый призрак. Такой себе промежуток времени наполненный иллюзией, куда я попал и не могу выбраться.
Старик крикнул что-то во след, однако шум проезжавшего грузовика заглушил его слова…