Пришвин и Зина Керосинова.

Автор: Mavlon Весна в степи. Это не лето, когда овцы бегают за своей тенью, а потом кучкуются небольшими группами, спасаясь от невыносимой жары. Когда куришь, засунув сигарету в пластиковую бутылку, что бы порыв ветра не сорвал уголек, и не подпалил сухую как порох траву. Один такой пастух-неудачник, так, нечаянно спалил две тысячи гектаров кормов для овец. На соседнем хозяйстве, у чеченца Али. Потушить огонь, удалось лишь окопав территорию. С помощью тракторов, вызванных из ближайшей, в сорока трех километрах от нас деревни. Убыток был нанесен колоссальный, часть овец пришлось срочно продать, а бомжа-поджигателя, по словам Али, забрала мама.

Этот даже не зима. Когда на ветру ты как голый. Когда задремав на кочке, просыпаешься, а ветра нет. И отары в восемьсот голов нет. А вокруг туман. А бесхозной отаре похуй туман, и похуй куда идти. А рядом калмыкия. А калмыки народ вороватый. А аварцы, хозяева отары – народ суровый. А ты – бродяга, без документов, которого никто и нигде не ждет, и не ищет, кроме коллекторов и бандитов. А степь большая и необъятная. А ты маленький. Метр семьдесят шесть ростом, и в ширину сантиметров пятьдесят. Земли на тебя хватит. И ты бежишь , нюхаешь, ищешь следы на снегу, и когда уже почти теряешь надежду, находишь овец и испытываешь коктейль из чувств - оргазм с ненавистью.

Весна в степи. Тепло. Земля вздохнула и распустилась большими зелеными ковриками, там и тут, тут и там. Коврики ширятся день ото дня, и скоро соединятся в один большой, бугристый кочками зеленый ковер. Кочки заметно выделяются очертаниями больших, полных молока, зрелых грудей, или еще непознавших бабьей поры молоденьких грудок, с возбужденно торчащими сосцами кротовьих нор. На вихлястых тропинках между кочек, там-сям, растянув свои упругие тела лежат гадюки. Кажется что спят. И если смотреть на них долго-долго, то можно увидеть как они зевают и щурятся, на весеннем солнышке.

Хрум, хрум, хрум - аппетитно поедает зеленую травку, шайка в двести голов, состоящая из пушистых валушков и неокотившихся овечек. Очень хочется слезть с молодого жеребчика Орлика, встать на четвереньки, и тоже похрустеть зеленой, сочной травкой. Приложить ухо к земле, и послушать как ворочаются проснувшиеся хорьки, доедая остатки сусликов, в чьих норах они уютно зимовали. Как отцы - тарантулы, отошедшие от долгой спячки, вальяжно передвигая мохнатыми лапами, ведут поиск своих заждавшихся в томлении самочек, чтобы дать земле жизнерадостных, бегущих веселой гурьбой тарантулят. Хочется забраться на кочку, и крикнуть изо всех сил в небо, в космос, в саму сущность весенней природы: - «Пидарасы!!!! Вы все пидарасы!!!». Но с Орлика слазить нельзя, только если потом стреножить его передние копыта цепью. А иначе он, весело ускачет обратно на хозяйство, к кошаре, где ожеребилась кобыла, вновь готовая к любви. А до хозяйства километров восемь. Пешком идти не ближний свет. В прошлый раз, Орлик запряженный в телегу, был оставлен всего на несколько минут. Да так и сделал. Скок-по-скок. Как хуем сдуло. Вместе с телегой.

«Я тебе там напарника привез « – подъехавший ко мне хозяин отары Ибрагим, грыз семечки и ухмылялся, щурясь на весеннем солнышке, как самец гадюки. Из открытой двери «Приоры», тихонько скрипел « Калым», Мурата Тхаголегова. Пульс у меня участился. Ибрашка никогда не ухмылялся, без веской на то причины. Обычно он, поев хинкал, шел убивать котят, за задние лапы головой об столб. Ну или наоборот, после этого шел есть хинкал. Именно такой внешности и характера человек. Прошлой весной он так ухмыльнулся, и у меня в землянке оказалась женщина. Это была старая сморщенная бродяжка пятидесяти трех лет отроду. К тому же усатая. Ну, на безбабье и рак - баба. Кроме основной своей работы в хозяйстве, Валя оказывала мне сексуальные услуги, была неприхотлива в общении и не жеманничала. Ей не нужны были прелюдии и поцелуи. Она молча заворачивалась с головой в одеяло, подставляя мне своё причинное место. И через четыре дня она мне надоела, а через месяц уехала, на той же Ибрагимовской «Приоре», на которой и приехала. И я надеялся что больше никогда ее не увижу.

Ибрашка догрыз семечки и уехал. Его «Приора» порхала по грунтовке, дымя узенькой выхлопной трубой. Я должен был поделится новостью с каким-нибуть живым человеком, поэтому завернул на соседскую точку, где жил и чабанил бродяга со стажем, Петрович. Всегда грустный и лохматый, Петрович похож на вомбата. Я никогда не видел вомбатов, но точно знал, что они именно такие. Мы выпили по пару рюмок спирта, курили и синхронно молчали. Кошка Петровича «гуляла», и мурлыкая, оттопырив лохматый зад, терлась им об мою ногу.
- знаешь анекдот про папашу? – задумчиво глядя на кошку, спросил Петрович
- нет – ответил я
- и я не знаю, но анекдот хороший.
Петрович думал сейчас о том же, что и я. Вот зуб даю.
Докурив, и пощекотав кошкин зад большим пальцем ноги, я одел сапоги и вышел. Про возможно ждущее меня на хозяйстве счастье, говорить не стал - вдруг испугался сглазить.

Я увидел ее недели две назад. Только что прошел хороший весенний дождь, она лежала, и грела бока под ласковым майским солнышком. Прозрачные капли еще стекали с ее, уже нагретых солнцем округлостей. Чем-то похожие на капельки пота. Прикоснувшись к ней, я ощутил тепло маминых рук. Пальцы скользили, по нежной на ощупь поверхности, и хотели заиграть, как по клавишам пианино. Местами тронута ржавчиной. Время не пощадило ее. Время никого не щадит. Латинские буквы на матовой поверхности. Она иностранка. И почти у самого низа, небольшое, сантиметров семь в радиусе, отверстие с чуть выпуклыми краями, идеально ровное, с кольцеобразной резиновой прокладкой. Для шланга. Множество шлангов проникало в это отверстие. Ну это для меня не так важно. Прошлое есть у всех, и от него не убежишь. Она пышка. Литров на двести. И этот запах. Почти как аромат. Тонкий-тонкий. Едва уловимый, но все же чётко распознаваемый обонянием. Так реагируешь, когда в маршрутке, случайно ткнешься носом, в шею какой-нибудь приличной женщины. Только тут керосин. Да. Такая примечательная, особенная красота, лежала в груде металлолома. Ибрашка собирал здесь всякие ненужные железяки и иногда продавал их заезжим цыганам-скупщикам. И как, я эту красоту раньше не замечал? Я перекатил ее в сарай, что возле кошары. В кошаре, в дальнем углу, лежали большие кипы, с непроданной в прошлом году шерстью. Если шерсть затрамбовать в керосиновую Зину, ее можно оживить. Накарябать гвоздем глаза. Они голубые, с большими ресницами. Чувственный рот, с пухлыми губами. Зубы. Пусть даже щербатые. Я не художник, да и со стоматологами здесь проблемы.

Солнце заходило за горизонт. Я гнал шайку назад на хозяйство, на баз. В воздухе пахло похотью и что-то приятно свербило в сердце. Орлика постоянно приходилось сдерживать. У меня был стояк. Я уверен что у Орлика тоже. Мы, как единое целое. Человек и конь. Человекоконь. Кентавр со сперматоксикозом. Какая она? Блондинка? Брюнетка? Да хоть лысая! Она конечно не красавица. Красавицы в эти края не забредают. Но довольно милая. С шикарной грудью, и округлым аппетитным задом. Да пусть даже плоскодонка с бесформенной, отвислой жопой. Хуйсним, даже если Валя вернулась в наши места. Я выделю ей отдельный станок и пусть бреет усы. Я люблю тебя жизнь!


В землянке, за ужином, и бутылкой спиртяги, мой новый напарник Арсызлан, рассказал мне, что его второе имя Едерем, что он внук Николая Второго, за ним охотятся существа из параллельного мира, и в калмыкии, откуда ему пришлось уйти, его кое-где считают богом. Я добродушно соглашался, а потом пожелал ему спокойной ночи, и вышел из землянки. На чистом небе сверкали звезды. Я курил, и тяжело дышал. Надо сходить в кошару за шерстью. А потом в сарай - там мое счастье. У меня стояк. В степи весна. Всё логично. Как же это все заебало. Когда же все это наконец закончится.