Калевала (II)

Автор: Владимир Павлов Сеансы «психотерапии» приобрели доверительно-личный оттенок; я чувствовал, что близок к цели. Лена уже без паники соглашалась, что наша встреча необходима. Мелькало даже что-то любовное с ее стороны, но я все сводил к взаимоотношениям врач-пациент. Про жилищно-семейные обстоятельства было рассказано вкратце. Родители купили ей квартиру, когда она поступила в университет, сами остались жить в деревне. Изредка приезжала мать или сестра. С отцом общение сводилось к парочке реплик по телефону. Кажется, он пил. Лена презрительно именовала его «родитель» и всякий раз, когда касалось их взаимоотношений, уводила разговор в другое русло.

На исходе пятого дня знакомства мы – по-прежнему через стену – обсуждали ее чайную церемонию. В сбрызнутой вечерним солнцем комнате вспыхивал блик чайника. Советский однотумбовый стол, который мы недавно притащили с Андреем, оставался в уютном полумраке.
– Я уже говорила вам про свою странность, – перебила она меня стеклянно-пустым тоном. К этим странным перебивкам я уже привык. – Мне кажется, что свои поступки я вовсе и не совершала. Любое действие будто стирается из памяти. К примеру, сижу я в своей комнате-коконе, делаю свои дела, и тут мне хочется попить чайку. Даже не хочется, а просто пришло время, по некоторому расписанию. Встать бы и пойти на кухню, но нет! – сразу начнется бесконечное и беспорядочное метание мыслей, отчего станет просто невыносимо. Поэтому надо НАЧАТЬ это действие, отделив его от предыдущих. Несколько раз я проговариваю про себя: «Я иду пить чай». Стряхиваю с себя прошлое (просто стою и стряхиваю, как грязь). На руках остается «след» от этой «грязи», приходится их мыть, несколько раз, проговаривая мысленно какую-нибудь ерунду, вроде: «Все, я освободилась, я готова пить чай». Одно из главных условий успешного, правильного НАЧАЛА – полное внутреннее и внешнее спокойствие. Резкий шум за окном, громкая реплика соседей – и «началу» приходит конец. Все надо делать заново, поскольку идеальное «начало» берет на себя весь груз последующей неправильности, то есть компенсирует все остальные действия, которые совершаются не по правилам. Иначе я просто не выживу, меня загрызут «психические твари» Допустим, все складывается идеально. Я беру в руки чашку с крепким, только что заваренным, черным чаем, дополнительные ингредиенты (к примеру, десерт), все это аккуратно ставлю на чистый стол, украшенный букетом полевых ромашек. Повторяю несколько раз в уме: «Я все приготовила. Я все сделала правильно…» Наконец-то сажусь за стол. Пью чай. При этом надо обязательно думать только о своем чаепитии, ни о чем другом, иначе все рухнет. Это значит: рассмотреть внимательно чашку (хотя я миллион раз ее видела), лучше – потрогать ее со всех сторон, убедиться, что она здесь, сейчас, с тобой, вся, целиком; то же самое проделать с ложечкой и десертом. Если есть упаковка, прочитать все, что написано. Каждый знак, каждый ингредиент не должен остаться без внимания. Итак, я продолжаю пить чай, думаю, как делали чашку-ложку-десерт, какие люди все это создавали и т.д. Упаковку от десерта ни в коем случае нельзя выкидывать! Несколько дней она должна пролежать «на всякий случай» (например, на случай отравления, чтобы упаковка была доказательством того, что все это (болезнь/смерть) из-за десерта). Чай выпит. Теперь надо посмотреть на дно чашки. Там ничего нет, но я почему-то не верю своему зрению, убеждаю мозг, что чай выпит до конца, смотрю на дно несколько раз под разными углами, стучу по нему ложкой, переворачиваю чашку и произношу сакральную фразу: «Чай выпит». Но нет ощущения законченности, а это – один из мучительнейших моментов. Надо что-то придумывать, допустим, сказать себе: «Я выпила чай, все было хорошо, я все сделала правильно, ничего не пропустила, чай вкусный, надо потом еще такой купить и т.д.» Если не помогает, прокручиваю в голове все свои действия, от начала до конца, вспомнив все подробности. Такой мысленный «дубль» события позволяет мозгу успокоиться: дескать, действие совершено, все было правильно. Прокрутка подробностей чаепития может не ограничится одним разом, до скольких раз порой это доходит, страшно сказать. Для большей убедительности надо потереть ладони друг о друга и стряхнуть с них остатки «энергии» от чаепития. Если я могу что-то писать, есть отличная вещь – ежедневник, где надо обязательно поставить галочку, что был выпит чай. Если возникают проблемы при взаимодействии с ручками-бумажками, надо поставить эту галочку в сознании, что гораздо тяжелее. Надо еще посуду помыть. Вы думаете, это так просто? Мытье посуды – это целая наука (точнее, искусство) Потому что посуда должна быть идеально чистой. Чистой не из-за того, что нет микробов. Она уже и скрипит от чистоты, чего еще не достает-то? А не достает защиты от «вторжения» извне. Смеетесь? (Я не смеялся) Да, со стороны это выглядит забавно. Спрашиваете, что же в нее вторгается? Да мало ли. Хотя бы грязный воздух. Или грязные мысли. В общем, «нечто» к ней цепляется, как бы ты ее ни мыл. Ладно, перетерта она многократно, защищена мысленной оболочкой. «Я помыл посуду» – повторяется мантра. Все. Делается глубокий вдох-выдох, можно идти в комнату, сесть на диван, несколько минут отдохнуть. Опять смеетесь? (Я не смеялся.) Чаепитие – это великий труд, от него можно перенапрячься. Только одно маленькое действие, но сколько страстей, битв, поражений и побед!.. Простите, что заставила вас слушать целую эпопею. Мне, наверное, не следовало этого делать. Я очень боюсь усыпить вас своим монотонным рассказом…

Ее опасения совершенно оправдались. Меня клонило в сон от усталости, я едва слушал. Но какой-то резиновый крокодильчик внутри гуттаперчиво выгнулся:
– Мне кажется, – начал я, искусственно вытягивая слова, – клиент приходит к терапевту не для того, чтобы оправдать его ожидания и показывать фокусы психической эквилибристики, поскольку он делает это не для кого-то, а терапевт в его распоряжение предоставляет свое время и себя. Причем, себя целиком, со всеми возможными реакциями: это может быть и злость, и раздражение, и прочие негативные переживания, возникающие в контакте между двумя людьми. Поэтому вопрос о том, как себя вести, чтобы не огорчать терапевта, мягко говоря, некорректен. Терапия, в общем, не для того, чтобы друг перед другом расшаркиваться. Как вы считаете?

Но ответа не последовало. Ответом была тишина. Даже не тишина, а провал в звуковых волнах, словно Жизнь прошла мимо этого места эоны лет назад, и ветерок энтропии докрутил последнюю горсточку пыли, поднятую ее стопами. Можно верить безосновательно, но нельзя безосновательно сомневаться. Подобных оснований мне подкидывали все больше.
«Нет, хватит со мной играть! – бесились во мне мысли, подобно осатаневшим от ливней рекам терзая берега рассудка. – Уже неделю общаюсь со стеной. Или встреча, или – я уезжаю» Обида нарастала, рвалась из груди, бесновалась, опаляла.

Стучусь в дверь. Кричу. Мне в очередной раз дали булыжник вместо хлеба. Мысль, что меня водят за нос, наполняет нутро горячей кислотой. Кислота переливается, несет мое тело на балкон, подхватывает стул, – я уже стою на одной ноге, другую заношу над бездной. Уговариваю фортуну. Хорошо, что у нее завязаны глаза, потому что вид у меня далеко не супергеройский. Внутренности летят вниз, опережая падение оболочки. Рушусь, цепляясь за вертикальные стены, за саму идею вертикальности. На самом деле, это убегает из-под ног пол, пол чужого балкона, и мне не малого труда стоит удержать его, удерживая свое равновесие. Пыль на раме изображает какое-то прошлое, серую уютную улочку, девушку в старомодном пальто, – сейчас таких не носят. Падает косой полусвет, лучи проходят насквозь и выявляют в девушке что-то свое, родственное природе тусклого серого сияния. Протираю раму. Выбиваю ногой дверь. То, что я вижу, острым комком проходит через мои извилины. Комната необитаема. Неслышный крик наполняет каждый предмет: чайник с сухой плесенью, косметику – черную от пыли, затхлые платья на спинках кресел, кровать, где навеки неприбранная постель исчезает в облаке паутины. Может, это мой крик, или крик самого пространства. Но главное – на кровати, прислоненное к стене. Хитроумное устройство, комбинация магнитофона и прибора в виде транзистора, подвешенного на гвоздике. Разгоняю переменную облачность в глазах, пробую, стучу рядом с прибором. Магнитофон загорается красно-желтыми лампочками, говорит:
– Уже несколько дней я думаю только о себе. Я хочу себя. Страстно желаю.
Сначала я хотела себя поцеловать. Могла часами представлять, как я целую саму себя...
Потом я представила, что занимаюсь с собой сексом… От этих фантазий совсем невозможно оторваться...
Вот я рассказываю всё это, представляю, а у меня в глазах темнеть начинает от желания к самой себе, дыхание перехватывает...
Я заметила, что это начинается в напряжённых ситуациях. Перед тем, как говорить с тобой – казалось бы, мелочь! – мне срочно нужно было исправить ошибки в своей роли, которую я переписывала от руки, но пока это невозможно, так как нет чернил такого цвета, и от этого я сильно нервничала, так как для меня это очень важно...
И тут появляются мысли о себе… На несколько часов…
При этом я совсем не люблю себя: своё лицо и тело. Считаю себя некрасивой. Более того – я ненавижу свою внешность.
И откуда такое желание, сама не понимаю. Проходя мимо зеркала, я не могу не поцеловать своё отражение. Но зеркало – это не то. Я хочу себя! Хочу полноценного секса. И самое ужасное – что раздвоиться невозможно! Это неосуществимо! От этого даже слёзы наворачиваются...
Только не смейся, всё очень серьёзно...
– Мне вовсе не смешно… Вовсе не смешно…
Боль вырастала, запускала свои ядовитые щупальца в каждый уголок сознания и заставляла себе молиться. Я опустился на скрипучую кровать, нагнулся к магнитофону и поцеловал его в пыльный динамик. Непонятная острая жалость сделала тело податливым и безвольным, словно оборвалось что-то внутри, распластала меня на ее постели. Рука, втиснувшись в узкий промежуток между кроватью и стеной, наткнулась на что-то гладкое, прямоугольное. Пропуск, частично обугленный, но можно разобрать: Стригина Елена Сергеевна, ООО «Арахна», лаборатория… Там и еще что-то завалилось. Тетрадки. Стихи.

Только что прочитал – выпил залпом – три тетрадки твоих стихов, настоянных на самом крепком, самом чистом и цельном чувстве, какое мне только доводилось знать. Как я хочу, чтобы это чувство принадлежало мне, как хочу извлечь из временных провалов ту зеленоокую девочку, что промочила ноги и платье, бросившись навстречу любимому, до него бежала, до него летела, видя алый парус вашей каравеллы… Оглядываюсь и почти вижу тебя, какой ты была тогда, в легком благоухающем халатике. Лилейная рука выводит в блокноте узкие строки, одну под другой. Гравюрной изящности головка покачивается на крепкой шее, между небольших округлых плеч, как цветок на стебле. Ее назначение – не думать, а улавливать пульсации связанных с творчеством сфер, что вращаются в мирах чистого сознания. Ты чему-то улыбнулась своими вишневой спелости губками, но улыбка твоя тут же погасла, превратилась в собственную тень. Я долго глядел на тебя сквозь жгучие слезы. Что-то раскаленное заизвивалось в груди червем. Не выдержал, протянул руку, и она прошла сквозь узкий фиал спины, сквозь широкую лиру таза. Ты оглянулась, но свет фонарей победил некромантию чужих воспоминаний. Обожаемые черты стали бледнеть, очертания – зыблется волнением тумана. На мгновение еще вернулся высокий, чистый лоб, совсем уж напоследок замерцала приветливая искорка в твоем глазу, и вот исчезло все.

В подъезде припекало центральное отопление, и, нырнув в ночь, я блаженно улыбнулся прохладе, как пловец, погрузившийся в озеро. Подсвеченная изнутри льдина дома таяла позади, пока я углублялся в заросли пустыря перед ГСК. Именно этим путем Андрей ходил к своему другу-собутыльнику, провизору круглосуточной аптеки. Его визиты в последние дни были для меня прямо-таки просветлением. Я чувствовал, что, если его сейчас не увижу, недостающая доза реальности так и не будет внесена в мою жизнь. Свет фонарей дробился, узорчатые тени плясали, роща казалась зыбкой завесой, вроде экрана кинотеатра. Я едва различал дорогу. Меня разбирал кровавый внутренний смех, отхаркивающийся остатками самоуважения. Трагическая вера в смысл всего, происходящего со мной, пылавшая в моей душе, почему-то исчезла. Ощущение реальности уже не стояло ни на чем. Существует ли вообще что-нибудь реально, или все только кажется? Все мелькало в пляске света и тени, внезапно менялось, пропадало и вновь появлялось – черное становилось белым, очертания деревьев, припаркованных машин, гаражей мутировали в свете фонарей и растворялись во тьме. Лена оказалась магнитофонной записью, и непонятно, существовала ли она на самом деле, такая вот Лена. Я из вивисектора превратился в морскую свинку. Может быть и Андрей сейчас снимет накладной нос и станет маньяком-психопатом, который наблюдал за моими реакциями с циничностью естествоиспытателя, перед этим накрутив макароны по-флотски из несчастной девушки… Как человек, который видит кошмар, старается закричать и проснуться, я постарался отогнать эту самую жуткую свою фантазию.

Ветер резко ускорился, пахнуло прелью, скорбно зашелестела ломкая прошлогодняя трава. Испещренные извилистыми тенями заросли ивняка отмечали границу детской площадки. Жирно чернел вертикальный обрез пятиэтажки, угол которой занимала аптека. Вершина кряжистого вяза, трепеща всеми ветвями, похожими на исполинские щупальца, описывала с треском дугу за дугой, и казалось, дерево вот-вот рухнет. За прилавком, накрытым замшевой скатертью, расположилось выпивающее общество: Андрей и хозяин аптеки, крупный, львистый мужчина с зачесанной назад гривой пшеничных, с проседью, волос. Лицо у него было широкое, крутолобое, мясистый нос вздерут, толстые губы то и дело разрезались наискось недоброй ухмылкой.
– Глядите на него! Только о нем говорили – он и легок на помине! – выкрикивал он, как на митинге, протягивая мне широчайшую, в пять бигмаков, ладонь. – Присаживайся, чего застыл, как на похоронах!
Похмельный блеск его глаз становился все острее. Он рассматривал меня взглядом дровосека: с какого конца рубить.
– Ты, говорят, психоаналитик?
– Только учусь.
– Учишься? Где?
Черт меня дернул пуститься в объяснения.
– Вернее, учился. Отчислился.
– Куда поступил?
– Нет еще, пока, не поступил. Жду, не знаю. По обстоятельствам.
Он забросил вареную картошину в обросший седоватый рот, запил остатками пива, сурово сдвинул брови:
– Вот – наша национальная болезнь: постоянно чего-то ждем, не живем, существуем в непрерывном ожидании жизни. Скольких отменных людей, кого я знал, оно поглотило. Надо жить, черт возьми, брать жизнь такой, какая она есть, и вести ее под венец, или валить на койку, если хотите. Брать, понимаете, брать! А ты пей, пей, – обратился он ко мне с властной заботливостью.

Из неведомых закромов за стеллажами явилась на стол пузатая баклажка с темным, как квас, пивом. Хозяин наполнил до краев две пол-литровые кружки и неизвестно откуда взявшуюся третью. Потом расписали стосик. Потом еще выпили. Провизор взял гитару, и, тряхнув тяжелой гривой, спел приятным, но загрубевшим от частых возлияний баритоном пару куплетов из песенки Остапа Бендера. Он долго нас уговаривал сыграть еще партейку, но я был непреклонен: взял Андрея под локоть и вывел из аптеки в холод, заполненный трепетанием скомканных ветром теней.

Ослепшие дома тонули в черном кружеве голых тополиных ветвей, сгущавших ночной мрак. Асфальт словно присасывался к ногам бедняги, каждый шаг покупался утомлением и ломотой в икрах. Видимо, и я выглядел не менее жалко, ковыляя рядом с ним по не в меру уступистой дороге, если это вообще можно было назвать дорогой. Дорог все меньше, дураков все больше… Нас приютила одинокая лавочка в углублении под балконом.
Он вдруг обернулся и провел ладонью по стене. Последовало резонерское рассуждение, что какие-то песчинки из этих кирпичей могли-де когда-то находиться в блоках пирамид или в теле сфинкса. Я не понимал, к чему он клонит, и вежливо кивал. Убедившись, что я не спорю, Андрей, явно перескочив какое-то логическое звено, заявил, что так же и в нем, в Федотове Андрее Юрьевиче, есть частички души Нострадамуса.
– Только, прошу тебя, – он понизил голос, глаза его поймали синий огонек, – никому не говори это. Меня могут просто убить.
– Могила! – заверил я.
– Я – потомок Нострадамуса. Это выходит из пророчеств. Нас таких по миру не много, возможно, я остался последний. Люди всегда убивали тех, кто обладал подобным даром…
– А что за дар?
Он надулся, раздраженный такой непонятливостью:
– Ясновидение.
– Так их же вроде много, ясновидящих? – ляпнул я сдуру и тут же пожалел, уколотый его презрительной улыбкой.
– Кто? Ты знаешь хоть одного пророка со времен Христа? Не считая Нострадамуса, да и тот был его потомком. Можешь обратиться в салон, отдать деньги шарлатанам, если сомневаешься.
– А ты не мог бы мне помочь узнать об одном человеке? – вырвалось у меня в порыве примирения.
Он сразу подобрался, вынырнул из глубин себя, сладострастно закивал:
– Конечно, конечно. И я не возьму за это с тебя деньги. Понадобиться только коробок дури, чтобы войти в транс. У тебя бабки-то есть?
– Да… Но дурь… Зачем дурь?
– Чтобы войти в транс, – повторил он и гневно фыркнул. – Так тебе нужна помощь или нет?
– Конечно, нужна…
– Так. Пойдем-ка ко мне. Нужно еще будет еще зайти кое к кому.
Я уже раскаивался.

Из рыхлой сутолоки грязно-бурых облаков иногда выныривает луна, очерчивая неясные остовы зданий, слепые окна, намордники бетонированных балконов. Паучок поземки тихо оплетает трещины асфальта. Не снег, а конденсированный свет. Серые провода, как лыжня небесных скороходов, круто сворачивают вместе с опорами высоковольтных передач и пропадают в утробе ночи.

В его квартиру мы прокрадываемся, как воры. Он включает торшер на столе, с непривычки к свету сильно сощуривается.
– Андрей, а если немного без курева, ну, ты понял?
Презрительная ухмылка:
– Вот скажи, машина поедет без топлива?
– Нет, я просто… думаю: может, тебе вредно?
Плоские, длинные щеки, припорошенные двухдневной щетиной, вытягиваются насколько возможно, чтобы придать всему его простоватому, курносому лицу как можно более важное выражение.
– Володька, чего ты мне вату в уши пихаешь! – Андрей поправляет пояс на махровом бежевом халате с неравномерными полосами поперек, который придает его грузной сутулой фигуре еще более мешковатый вид, бессмысленно шарит по карманам. – Где коробок… А, он же на столе. Да, что бишь я там говорил? А, ну, короче: Володька! Если тебе… у тебя денег, допустим, нет, я могу занять траву, понимаешь? Мне могут дать в долг, но нужно будет вернуть.
Нервные пальцы музыканта берут беззвучные аккорды.
– Хорошо… – отвечаю неуверенно. – Я отдам…потом.
Он прищуривается на меня – с обманчивым добродушием старого, одряхлевшего, подслеповатого хищника.
– Когда отдашь?
– Ну, в течение месяца, например.
– Месяц не пойдет. Давай неделю.
Уже понимаю, что трава у него есть, и он хочет покурить со мной за мой счет. Отвечаю с раздражением:
– Хорошо, я постараюсь.
Приторная улыбочка сытого кота:
– Ладно, Володька, давай. Сейчас я схожу в другой подъезд, займу тему, и мы погрузимся…
Не сдерживаюсь, выцеживаю сквозь сжатые зубы:
– На меня не надо. Я не курю.
Таращит на меня глаза в притворном удивлении:
– Володька, надо тебе курнуть! Иначе не получится. Мозг не расслабится, ты не будешь получать из энергетического поля земли всю информацию.

Молчу, в тупом напряжении изучаю узоры советского паласа, заправленного под низкую тахту, где я сижу. Не могу избавиться от неприятного ощущения, что из меня делают идиота. Только вот почему я подыгрываю? Из дурацкой своей жалости к этому никчемному опустившемуся существу? Когда спустя пять минут он возвращается, от него разит коноплей. Наверное, еще с кем-нибудь курнул.
– Ну, что, Володька, готов к погружению? – спрашивает он, придавая своему лицу важное выражение. – У меня все есть. Только ты принеси в течение недели, ладно?
– Ладно, ладно, – киваю с плохо скрываемой досадой.

Он слегка покачивается на краешке кровати в ритме своих мыслей, которые вытягиваются подобно канифоли и уходят бесконечной спиралью к серому коммунальному своду.
Достаю из кармана брюк ее пропуск.
– Если ты будешь покупать немного канабиса, я обещаю, что мы найдем ее.
Невинная его хитрость почему-то умиляет. Я выгребаю последние сотни и кладу их на стол. Он стряхивает улыбкой пять лет и становится на миг счастливым юношей. На миг. Вновь безжалостные спирали уносят его сознание к бесконечному вечному потолку.
Входит мать: в халате, без косметики она кажется старше и тучнее.
– Андрей, а чего ты не покормишь? Разве можно так…у тебя же гости.
Ее густой грудной голос организует пространство: дракон-пепельница изгоняется за книжную гряду, эльфы-цветы торжествуют.
– И когда, когда ты купишь? – провожая паучье движение его кисти, сгребающей купюры.
Он шипит на меня, дико вращает вытаращенными глазами:
– Никогда не говори ни о чем таком при моей матери.

Умерший день призраком покойника бродит по комнате и душит воспоминаниями. Все время меня преследует такое чувство, будто кто-то умер. Наверное, это правильно. Каждую минуту кто-то умирает, на больничной койке, под колесами экспресса, от бандитской финки и просто – на дороге. Пока мы живем, все время приходит костлявый кредитор со списком должников, наколотым на жало бесконечно длинной косы. Невольно озираешься: не за мной ли?

Такие судорожные мысли грызли мое сердце, когда я вдыхал едкую отраву. От непривычки к курению весь «драгоценный» дым у меня тут же вышел с кашлем.
– Втягивай и держи, – говорит Андрей тоном профессора. – Не выпускай, не выпускай! Главное, в этом урагане всегда помни две вещи: что ты – это ты, и что окружающее – это окружающее. Ой, я про тебя забыл, ты, наверное, передержал! – всплеснул он полными руками. – Сейчас готовься, сознание унесет ураганом.
Пожелтевший от времени потолок с тонкой сеточкой трещин опрокидывается на меня, становясь небом пасмурного мира, и секут это небо молнии, и белесая пелена готова излиться безблагодатным ледяным дождем…

Андрей, развалившись в кресле, по-бабьи подложив ладонь под щеку, смотрит, как я докуриваю милостиво оставленный им «децл». Мне уже не до позерства: должно быть, подействовали пары ацетона, колыхающиеся зеленым маревом по всей комнате. Стараюсь задержать воздух в легких насколько есть сил, поступая так скорее из стадного рабского чувства да из одного праздного любопытства. Темные зеленые обои с золотистыми цветочками, низкий желтоватый потолок, некогда белый, а теперь выцветший от времени, шелковистая тахта, на краю которой я сижу – все кажется мне другим, более темным и объемным. Сам воздух будто потемнел, а движение кажется невероятно сложным, так как проходящие через нас силовые линии будут спутаны. Как это я раньше не замечал, что высота и глубина пространства суть единая пульсирующая волна, а под ней всегда прячутся несколько свернутых измерений, которые лучше не трогать, и которые мы постоянно задеваем своими неосторожными воспоминаниями, оттого часто болеем. В моем теле обнаружилось слишком много свинцовой черноты, золотой мрак вот-вот подхватит меня и унесет туда, где можно опорожнить кишечник.
– Ну, что, выяснил, где она теперь?
Андрей игнорирует мой вопрос, и я со стыдом ловлю себя на том, что на минуту поверил ему. Он полулежит в кресле, откинув тяжелую лобастую голову назад, сузив веки, на его томительно безвольном лице написано тупое удовольствие. Мне делается плохо: не переношу конопли, сразу спать тянет.
– Можно, я прилягу?

Вопрос повисает в воздухе. Андрей уже явно не со мной, он что-то бормочет, невидящим взором окидывая комнату, машет рукой и проваливается в тяжкое забытье: остекленевшие глаза, открытый рот, слюна до пола… Мне тоже уже все равно. Вытягиваюсь на диване, подкладываю под голову что-то мягкое, кажется, собственную куртку. Странное состояние. Не могу уснуть, но и открыть глаза, вскинуться нет никакой возможности. Словно тебя выпотрошили, как плюшевого медведя, и спина потеряла запас прочности.

«Вот сейчас придет хозяйка и задаст тебе прочность!» – прозвенело в голове. Эта мысль подействовала не хуже ледяной струи: я подскочил, наспех натянул брюки, рубашку застегнул не на все пуговицы, носки надел навыворот, свою мокрую вязаную шапку вообще не нашел, – вылетел из комнаты, даже не взглянув на Андрея. Его мать, почему-то уже в другом, желтом с черными розочками, халате, попрощалась со мной молчаливым кивком, и что-то презрительное было в невидящем взгляде ее холодных, прозрачных, слегка навыкате, глаз.

Выхожу из подъезда и пью взахлеб ночной весенний воздух. Иду, углубляюсь в неизведанный зыбкий континент ночи. Зачем? Не знаю. Лишь бы двигаться. Идти в траурную бесконечность, пока не сотрется последняя пружина воли, пока сердце не откажется отбивать глупый данс-степ. Раз-два-три: деревья маршируют в сотрясающемся радиусе моего взгляда. Раз-два-три: студенты общаги чеканят шаг. То самое место, даже три пакета с мусором (очевидно, замена урн) валяются у подъезда, а дерево слева от крыльца имеет три отметины, – все, как она говорила. Серый кирпич, пахнущий гниющей тканью. Разбредшееся по двору стадо гаражей. Это и не двор, собственно, а какое-то подсобное помещение под открытым небом. Катушки от кабеля, похожие на гигантских улиток; у левой стены трансформаторной подстанции спит вечным сном беспалая куртка. Подхожу к куртке – осторожно, чтобы не спугнуть странной мысли. А что, если сейчас за мной следят? Оборачиваюсь: никого. Видимо, мой экспериментатор крайне осторожен. Чтобы не привлекать внимания, делаю обманывающее движение в сторону, будто я увидел что-то интересное. Гараж с жутким граффити закрыт оснеженными кустами. Просовываю руку в щель между дверцами и резко оглядываюсь. Там, за сугробом-кустом, что-то мелькает, струится и не шевелится, движется на месте. Мой взгляд пойман, укушен и отпущен. Пока до меня доходит посланный мне яд, фигура прядает через сугробы и растворяется в полоске тьмы между гаражами. Фигура крупная, явно мужская. Не помня себя от ярости, рвусь за ней. Рвусь, ломаюсь, рассыпаюсь, – падаю на снег, и снова натягиваю до предела жилы. Серая дорога убегает по синусоиде мимо бараков и свалок. Паузы пустырей, легато проводов, жирные черные кляксы домов, выпирающих из горизонта, – все это сливается в диковатую музыку в голове. Сорок восемь минут первого. Почему-то отмечаю эту текущую временную координату. Голые тополя становятся пунктирными и распадаются в моих слезящихся от ветра глазах. Неизвестный давно потерян из виду, погоня превратилась в имитацию преследования. Что-то от органных труб есть в разноэтажных высотках на развязке. В черной паутине бесконечного моста трепыхаются еле живые огоньки. Свешиваюсь с моста, посылаю невольный каскад снега крошечным автомобильчикам на стоянке. Теперь надо проскочить броуновское движение трассы и выйти с той стороны. Удивительно: никогда здесь не был, хотя по ощущениям это место прочно присутствует в моем прошлом. Может быть, я незначительно терял память когда-то, и не заметил этих микропотерь…

Когда я уже открывал дверь непослушной рукой, мне позвонили из «Арахны». Позвонили из прошлого, потому что звонок был шесть часов назад. Мелодичный женский голосок известил меня о том, что я принят, и мне следует придти завтра в девять с документами. Не зная, как отделаться, я соврал, что ни в какую «Арахну» не устраивался. Девушка приторно извинялась, но я не дослушал и сбросил. Этот звук сдвинул нечто в моем уме, как будто мне открылась величественная полифония вместо одиноко шагающей сутулой мелодии. Голоса деревьев, ветров, чужих мыслей ворвались в душу органным ликованием. Не в силах вынести напряжение восторга, я расстегнул куртку и побежал. Дом построили с нарушением норм… Возникло странное убеждение, что на месте детской площадки было ритуальное захоронение тысячелетней давности… Странные, очень странные мысли приходили в голову. Например, что тот мужчина в бобровой шапке – директор жилтреста. Что у него юная дочь, весьма красивая и взбалмошная особа… Или, что скоро вывеска магазина «Продукты» упадет, точнее, через два дня, в двенадцать-тринадцать пополудни… Вспомнились шесть дифференциальных уравнений, по которым получил неуд в университетской контрольной, и в секунду я их решил (правда, не уверен, что правильно). Сознание ускорилось, словно дрезина, прицепленная к суперэкспрессу.

Так я прошлялся до сизых утренних сумерек и возвращался уже по мертвенной глазури фонарей. Ощущение, что за стеной покойник, не давало возможности подумать о квартире без омерзения. Что бы я там забыл? Уехать, срочно уехать, или улететь. Деньги имелись. Но парадокс жертвы, которую тянет на место совершенного над ней преступления, сработал безукоризненно. Мне хотелось видеть ветхое убожество комнат, вдыхать мерзкий запах соседской кухни, на прощанье услышать лязг и вой окровавленного быта. Мне, наконец, хотелось поймать и задушить этого маньяка, который ее, наверное, убил, и глумился надо мной в течение целой недели, целой жизни, по моим внутренним часам.

Сквозь узор ветвей отчетливо виднелись крыши гаражей, подобные свинцовым валам встревоженного штормом океана. В верхние окна глядела бледная, траурная заря, тяжко поднимавшаяся над городом. Игнорируя лифт, я неторопливо пошел по бесконечным стертым ступеньками, изредка останавливаясь, чтобы закурить и с тупым недоумением барабаня по пустой пачке сигарет. Я посмотрел на свою тень, и мне показалось, что от нее отслаивается какое-то постороннее образование. Словно бы из моего тела вылезло некое существо. Я осмотрел себя с ног до головы, но со мной все было в порядке, так что раздвоение тени ничем нельзя было объяснить. Между тем, тень-отросток окончательно отпочковалась и, почти мгновенно переместившись к злосчастной сто сороковой квартире, нырнула под дверь и пропала. Кровоток в голове едва не разрывал сосуды. Мне все это кажется, я – это я, окружающее – это окружающее, – твердил я данное мне заклинание, ерзая ключом в замке и стараясь не смотреть на соседнюю дверь.

Канабис для был для меня определенно неполезен. Но какая-то жуткая правда за ним сквозила. Я вышел на балкон и, вместо того, чтобы бросить последнюю самокрутку в ледяную глотку гравитации, жадно затянулся. Если не удастся просто отключится и поспать, по крайней мере, вытряхну весь хлам из мозгов.

Рассеянно съел купленный по дороге гамбургер, запил его холодным чаем, не переставая думать. А что, если за мной сейчас наблюдают? Вихри сомнений, терзавшие мою душу недавно, ничто по сравнению с этим пляшущим снегом хаотических мыслей в наступившей навечно зиме. Не помню, как оказался в постели и как уснул.

Проснулся я от странного топота за стеной. Впрочем, это могло мне присниться, потому что топот тут же смолк, и наступила (на ногу, на горло) черная тишина. Я присел на кровати, часто моргая. Собраться с мыслями стоило неимоверных усилий. Восток еще не был затянут мраком. Наверное, было часов семь вечера. Проспал весь день. Хорошо же я вчера курнул, ничего не скажешь! В воздухе повеяло холодком опасности. Летучая тень, вырвавшись из тьмы, почти коснулась моего лица, а следом за ней по потолку поплыли широкие оранжевые пятна. Во двор въезжала машина, оставляя за собой мутный красноватый провал. Я мельком оглянулся и почувствовал, что грудь сдавили ледяным прессом. В этот момент тень от моей куртки пошевелилась. Она просто механически распрямилась, вслед за курткой, но возникло ощущение, что это живое движение. Я невольно вскрикнул, прикрыв рот руками, словно запихивая крик обратно. Мне показалось, что отбрасываемая курткой тень стала расти и чернеть, вытягиваясь на геометрическом орнаменте линолеума. Острие теневого рукава уже почти касалось моей длинной ступни. Захлебываясь ужасом, я выскочил вон, в трусах и в тапках, и побежал вниз. Лестница – змея с переломанными позвонками – хрустела под ногами. На каждом шагу был пролет, а множество шагов не продвигали, словно я топтался на месте или метался по лабиринту. Наконец, километры ступеней вышвырнули меня на улицу. В руке у меня был пакетик кофе, который я собирался заварить.

Но возвращаться все-таки пришлось. Перед дверью навалилась такая железобетонная тоска, что ноги отказывались идти. Что-то подсказывало мне, что я совершаю самую большую ошибку в своей жизни, оставаясь здесь. Когда я глотнул затхлый сквознячок из сто сороковой, возникло ощущение, что в рот заползло насекомое. Хотелось сплюнуть. Хотелось закричать, убежать, проснуться. «Вот я и спятил, – мелькнула горькая мысль. – Допился, докурился…»
Сердце дернулось, как маленький испуганный зверек, когда я вошел. Но ничего жуткого и непонятного в продолговатом коридоре с густыми тенями по углам не было, равно как и во всей окутанной синеватой дымкой полумрака квартире. И все же на душе было нехорошо. Некий чувствительный датчик, принимающий сигналы из будущего, проснулся во мне и кричал об опасности, но ничто не могло теперь заставить меня уйти. Дурацкое упрямство – судьбообразующая черта моего характера – возобладало: надо завтра пойти в эту «Арахну», устроиться, чтобы разузнать о Лене. Она работала там, и, судя по всему, недавно. Я готов был заплакать над своей обугленной судьбой. Лампа абажура, казалось, раскалилась до крайней точки и сейчас взорвется. На самом деле это у меня в душе плавилась и рвалась нить разума.


Утро. Торопливый завтрак и многорукие жесты. Мозоли перил. Что-то сегодня произойдет, я чую. У меня нюх на особенное. Машины елозят по глазам, не давая забыть о моих гастритных амбициях. Эта столовая на углу Фонтанки будет давить меня синим полусумраком все мое студенчество. Пытаюсь утишить игру зубастых зверьков на дне утробы. Вот вкус крем-брюле чем-то похож на розовый отсвет фонарей. Надо было взять папку: там были шпаргалки. Если поерошить вихры памяти, наверное, еще что-нибудь отыщется забытое. Ах, какая погодка! Лазурная чаша нового дня, кристальная, без облачка, опирается краями на ломаную линию крыш.

Успеваю за пять минут до директора. От него веет холодком важности, ему трудно протиснуться своим непомерным задом между стеллажами, я подхватываю привезенные им коробки, выслушиваю новость, что, оказывается, директор ООО «Квант», что размещается в соседнем с нами офисе, страстный болельщик местной футбольной команды, и у него там играет сын. Надо в тон скептически ухмыльнуться, – Федор Николаевич низкого мнения о нашем футболе. Появляется дама лет за шестьдесят, в норковой шубе, с пропитанным скукой мелким личиком. Пока я рассказываю ей, что у нас есть по ее рецепту, директор незаметно испаряется. Работа продавца чем-то напоминает процесс кормления собственной плотью. Немного воображения, и почтенная дама превращается в страшную тварь. У нее вырастает хвост, лицо вытягивается в крокодилье рыло, каждый палец обзаводится длиннейшим когтем. Трудно представить? Ну, тогда пусть это существо проявляется через ее оболочку, как негатив, тень реальности. Пока я встаю на стремянку и просачиваюсь рукой между рядами массивных коробок, меня щупают, протыкают когтями, начинают выедать что-то слабое, незащищенное, от чего в глазах темнеет, голова кружиться, я едва не падаю. Слезаю я уже растерзанный, с трудом натягиваю улыбку, подаю ей коробочку. Не покупает! Напоследок ее хвост обвивается вокруг моего ботинка, и я сразу ощущаю опустошающее недовольство собой, всем, что я делаю, своей жизнью вообще. Это длится до прихода другого хищника.

Первую покупку, наконец, совершила моя соседка по лестничной клетке, пожилая женщина с крупным и коротким, львиным рельефом лица и неизменным шиньоном. Она вошла в магазин с крошечным пакетиком в руке, – или он выглядел крошечным на фоне ее габаритов. Выражение недовольства вмиг сменилось на приветливо-любезное, когда я попал в радиус ее смутно-серого взора. Мы поздоровались. Оказавшись зажатым между ее крупной фигурой и булькающе-кашляющим торсом директора, я заснул и тут же вывалился из сна, едва успев притормозить свое падение. Сказывалась бессонная ночь. Оставшееся до обеда время было борьбой между притяжением сладчайшего марева дремы и каркасом приличий, в самый последний миг подсовывающим в мою складывающуюся спину недостающий стержень.
– Всю ночь учил названия препаратов, – любовно кивая на меня, говорил директор какому-то неотчетливому женскому силуэту, слипавшемуся с радужными потоками света. – Володя, не поможешь нам сдвинуть столы? Надеюсь, ты присоединишься к нашему скромному чаепитию?

Пришлось изломать пружину сна, уже начавшую раскачивать мой мозг. Рассудочный холодок тут же растворил фантом задушевности, когда моими хаотичными движениями стали руководить. Я поставил стол криво; разлил кипяток, выдернув салфетку из-под чайника. Потеряв возможность выйти из неловкого положения эдаким небрежным аристократом, мое честолюбие принялось ставить мне подножки и толкать меня под руку. Наконец, в самый неподходящий момент я заговорил о моем переводе на фармацевтический завод, где работала Лена:
– Мне здесь не очень работается, и я бы хотел…
– Вы хотите уволиться? Я уже отдал приказ о вашем зачислении в штат, готовят документы! – надорвал дружелюбие взъерошенный директор. – Черт знает что…
На его лице выразилось легкое недоумение, сменившееся нескрываемым раздражением.
– Нет-нет, вы меня не так поняли… Я хотел бы, чтобы вы меня перевели, если возможно, в лабораторию…
– Как? Вы хотите работать на нашем заводе? Но почему?
– Видите ли, у меня была недавно тяжелая психологическая травма, связанная с деньгами: моего друга застрелили у меня на глазах, он работал в банке…
– Но эта травма, она не повлияет…
– Нет-нет! С этим все нормально! – зачастил я какой-то лакейской скороговоркой. – Я себя полностью контролирую.
– Ну, хорошо, я сейчас позвоню Павлу Степановичу, нашему логистику.

Логистик помахал мне из длинномордого седана. Золотые очки, точь-в-точь как у директора, безошибочно подсказали мне, что это он. День был неоново тускл. Вереницы изможденных прохожих проплывали в каком-то собственном кильватере. Фасады играли в прятки с моей памятью: здание казалось мне знакомым, но потом выяснялось, что воспоминание перепутало его с другим. Через пять минут мы приехали. Двор в окружении вязов и осин соединял воедино неимоверно протяженную восьмиэтажную громаду со множеством хозяйственных пристроек, трансформаторных будок и два бесконечно длинных порядка гаражей очерчивали его с двух сторон. Логистик помог открыть мне дверь своей машины, которую почему-то заклинило. Передо мной стоял сутулый щуплый мужчина в твидовом пиджаке и диковатой расцветки, кричаще яркой рубашке. Был он невысок, и, если бы не высушенное никотином насмешливо-умное лицо, я принял бы его за подростка.
– Павел Степанович, – представился он, не подавая руки. – В понедельник почему вы не явились?
– Я думал… – начал я оправдываться, растерявшись от такого резкого нападения. – Мне же сказали…
– Не будем терять времени. – Меня на секунду озарило золотое сияние его улыбки, я невольно затрепетал от такой чести. – Пошли.

Павел Степанович как-то сразу распрямился, сменил маску иронии на маску презрительной отрешенности и зашагал вдоль фасада в сторону второго корпуса. Я был его тенью, плоско скользя по асфальту. Мы свернули за угол, и персона остановилась, нашарила что-то плоское в кармане, оказавшееся пропуском. Перед нами было массивное крыльцо, зарешеченное с боков, с какой-то немыслимо-толстой металлической дверью. Меня пропустили вперед, и я, пока Павел Степанович предъявлял пропуск, довольно глупо обивал подошвы о коврик.

На проходной расплывчато-мутный, недорисованный человечек спросил у меня паспорт. Я отчаянно шарил по карманам, по многу раз ощупывая шелковую пустоту. Его нависающие, как древесные грибы, надбровья начали сближаться, безгубый рот готовился выбросить привычное «У нас пропускной режим…», но тут я обнаружил дыру в подкладке и с помощью нехитрых манипуляций извлек документ из небытия. Прежде чем выписать пропуск, ко мне брезгливо присмотрелись, причем именно к нижней части лица, словно где-то на моей щеке или на подбородке засохла пена для бритья.

Разновысокий, словно бы слегка заваливающийся на правый бок коридор с безликими дверями по бокам впадал в перпендикулярный переход между корпусами. Я неуклюже плыл в желудочном соке тусклых ламп, ощущая едва ли не физическое сопротивление вещества. Если снаружи мне приходилось мучиться от холода, то внутри меня ожидала пытка жарой. Температура стояла как в амазонской сельве в знойный полдень, и влажность была примерно такая же. Трубы напоминали анаконд и боа-констрикторов, а индикаторы сигнализации – глаза ягуара. Каждый шаг обрастал мохнатым эхо, которое сразу становилось самостоятельным и недовольно шушукалось по углам. Человек в белом халате прерывисто двигался нам навстречу, смотря прямо перед собой и не обращая ни на кого внимания. Создавалось впечатление, что он придавлен каким-то обстоятельством, и все его мысли вливаются в одно узкое горлышко. Может, я преувеличиваю, но глаза этого узкого, ассиметрично-втянутого лица не двигались и даже не моргали, будто их обладатель был наполовину мертв. Вдруг память, как фокусник, вытащила из рукава изрядно потертый дубликат: я его недавно видел, и, кажется, во дворе моего дома. Столь же знакомое лицо было у субъекта, шедшего следом. На нем болталась расстегнутая куртка, он беседовал с каким-то пухлявым господином, и, вообще, вел себя не в пример более раскованно. Судя по всему, он с кем-то меня перепутал, поскольку, когда мы поравнялись, подарил мне вежливую улыбку и приветствие. Собеседник последовал его примеру. Я вовсе не потому вспомнил этот случай, что он чем-то меня поразил. Мало ли кто может обознаться. Меня пронзило ощущение, что я всех здесь знаю, точнее, знают меня! Вот этот малый, вышедший из кабинета, тоже со мной поздоровался, любезно кивнул. И только что прошедшая мимо девушка… У меня закружилась голова, настолько мир стал невещественен или, точнее, настолько овеществилась фантазия. Наверное, то же испытывал бы скульптор, обнаруживший, что все жуткие детища его воображения оживают и населяют реальность.
Из-за поворота материализовалась фигура в синем халате, – жалкая пародия на человека. Существо почти мгновенно приблизилось и спросило хриплым женским голосом:
– Куда его?
– В цех упаковки, для начала, – ответил он сонно. – Потом посмотрим.
– Пойдемте.

Меня словно связали невидимыми жгутами и, парализованного, потащили туда, куда я и сам шел, во второй корпус. Перед лестничным маршем, справа, белела голая дверь с ампутированной ручкой. Провожавший меня персонаж будто бы ее и не касался: дверь открылась сама, поняв жест вспорхнувшей ладони.
В кабинете, роняя на стол слюну паркинсонизма, сидел высокий и худой господин, державшийся с прямизной манекена. Его элегантному костюму недоставало галстука, его моложавому лицу негра-альбиноса – твердости губ, пакостно подрагивающих, как две слипшиеся розовые гусеницы.
– Здравствуйте, – выпало из его рта. – Присаживайтесь. Заполняйте анкету.
– Я, собственно, хотел работать лаборантом. После окончания университета мне предложили работать в химическом концерне по производству активных метаболитов с антираковым потенциалом, обучение происходило на месте.
– Как называется компания, в которой вы изволили раньше работать по вышеуказанной должности? – Он по-обезьяньи осклабился, показывая крупные желтые зубы.
– «Аркона»
– «А-ркоона»? – Слово вытянулось, перегнулось посередине на «о», вмиг растеряв весомость и реальность. – Надежда Петровна, вы знаете такую фирму?
– Нет, – пожал плечами синий халат. – Первый раз слышу…
– А можно будет поговорить с вашим руководителем? – обходил он сбоку, как коварный хищник.
Чтобы незаметно проглотить затвердевший в горле комок, я сделал вид, что чешу подбородок.
– Вы знаете, он сейчас в командировке… Боюсь, связь не возьмет.
– А-а-а, понимаем! (Та же обезьянья ухмылка) Может быть, адрес офиса помните?
– Не поверите, но не помню, – воодушевился я, поймав за хвост потерянное равновесие. – Бывает так: каждый день ходишь на работу, и постепенно из памяти выпадает примелькавшийся адрес.
– Да-да, с кем не бывает. – Он многозначительно кивнул тому, что называлось «Надежда Петровна». – А проводите-ка нашего… сотрудника все-таки в цех упаковки, пусть посмотрит… Может, нам и не понадобится его опыт в «Аркане».
– В «Арконе», – поправил я.
– «Арконе», «Арконе», – согласился он нетерпеливо.

Вновь я ощутил невидимые жгуты, буквально привязывавшие меня к моей провожатой. Мы вышли из кабинета и стали взбираться по лестнице. Несуразно-большие ступени напоминали о вавилонских святилищах и авестийских жертвенниках. Синева, процеживавшаяся сквозь мутные, в пол этажа, окна, разбавляла электрический свет в самой отвратительной консистенции. Надежда Петровна одолевала подъемы с грузной стремительностью, я едва поспевал. К счастью, на третьем этаже восхождение окончилось. Заполонив бульдожьей одышкой лестничную площадку, набросок жрицы достал из кармана ключи и отпер металлическую дверь.

«Цех» показался мне ветхим тоннелем с множеством боковых пещер. Их населяли странные организмы. Советская символика в одежде этих угрюмых полу-шимпанзе сочеталась с нищетой заключенных. Многие были небриты, истощены и, судя по запаху, мылись не чаще раза в месяц. Меня вдруг ужалила дикая мысль, что я отсюда не выйду. Фабрика послушных рабов, потерявших вследствие операции лучшую часть мозга, – и вот в паутине затрепыхалась очередная жертва. Перед нами вырос плечистый детина с квадратным вурдалачьим лицом и стал клянчить сигареты. Пальцы на его левой руке, куда Надежда Петровна вложила папиросу, срослись в сплошную клешню. Мой объевшийся страх уже не воспринимал таких мелких жуткостей.
– По-моему, вам как раз и нужен опыт работы иной фабрики, – бормотал я, управляясь с голосом как с новым инструментом.
Надежда Петровна не отзывалась. Она вела меня куда-то вглубь, с ленивым безразличием посматривая по сторонам. Дверей в помещениях не было, и взгляду открывались все внутренности фабричного организма.
– Пока здесь посидите, я скоро буду – протараторила она и тут же исчезла в бездверном проеме.

Я хотел броситься за ней, но тут в мозг впилось нечто, какая-то свинцовая заноза, столь тяжкое, что я едва успел сесть на табуретку, втиснутую меж тумб. Окружающие не обращали на меня ни малейшего внимания, продолжая заниматься своей тускло-однообразной деятельностью. Комната имела немногим больше десяти метров по диагонали, и не укладывалось в голове, как они все здесь помещаются. Пятерым было далеко за пятьдесят, они едва шевелились, созерцая заржавевшим взглядом деятельность своих механически-умелых рук. Другие пятеро еще не перешагнули полувековой рубеж, и, помимо работы, у них хватало жизни обмениваться новостями и тускло шутить.
–Ты новичок, что ли? – наконец, обратился ко мне сонный толстяк, словно приподняв скрывавшую меня завесу. Остальные тоже заинтересованно повернули головы.
– Да, я вообще не… – начал я вяло возражать, борясь с желанием прилечь прямо на полу. – Можно у вас где-нибудь отдохнуть?
– Вон, сломанная койка.– Толстяк участливо помог мне поставить на пол прислоненную к стене сетку без спинок, кинул на нее рваный матрас и подобие одеяла. – Поспи, у тебя замученный вид.
– Чего спать, надо работать! – каркнул раздетый по пояс старик с татуировкой во весь торс. – Пусть работает, нечего вату катать, пусть работает!
– Ты зачем к человеку пристаешь, Филя, – с гипнотическим спокойствием остудил его толстяк. – Отвяжись, видишь, в каком он состоянии. Отоспится, выполнит свою норму.
У меня все внутри рушилось от кошмарного предчувствия, а между тем, я не мог встать, нематериальная заноза намертво пришпилила мой череп к матрасу, и, чем больше внутренних рывков собиралась сделать воля, тем сильнее ее опутывали бракованные пружины холостых решений.

Может быть, здание – это теплоход, а за узенькими окнами – черный океан? Я встал и, покачиваясь, пошел к шестерым сидящим вокруг сдвинутых тумб. Сутулые спины подвинулись, для меня втиснули табуретку. Мое появление не вызвало никакого интереса. Сидевший с ногами на диване ушастый очкарик, щуплый, маленький, похожий на преждевременно состарившегося подростка, растянул рот в придурковатой улыбке, показывая останки сгнивших зубов. Я вложил свою ладонь в его мокрую холодную ладошку и назвал себя. Трагическая композиция сразу ожила, мне предложили чифир. Долговязый субъект отлип от кресла-панциря, с которым у него образовался симбиоз, и подскакивающим шагом направился вглубь тусклого коридора. Спустя пять минут передо мной на табуретке исходила паром железная кружка с живительной чернотой.
– А что, если он не сможет вынести нам? – поинтересовался долговязый у очкарика.
– Все уже предусмотрено, Саня, – бросил тот, не глядя на собеседника. Он достал из кармана дырявых трико маслянистую карточную колоду и стал нервно тасовать. – Мешок с деталями лежит в кустах, под синим окном.
– Как же ему удалось протиснуть его через решетку?
– Ты много болтаешь.
Каждый напряженно искал в карточной игре свою последовательность, брал или, наоборот, избавлялся от карт не ради выгоды, а для того, чтобы магией цифр переубедить собственное будущее. Тускло озаренные лица падали на неровную плоскость, их тут же накрывали другие лица.
– Садись, чего стесняешься! – прозвучал знакомый голос. – У нас перекур.
Губастый субъект с младенчески округлым лицом, почему-то показавшийся мне давеча толстяком, ободряюще кивнул.
– Ты приезжий? – поинтересовался сидящий справа угрюмый человечек, отбивая мой ход.
– Нет. И да. Одновременно.
Завязался банальный разговор, в котором я участвовал механически, сосредотачивая все усилия на приходивших и уходивших мастях. Если бы поймать алгоритм карточных рядов, увидеть формулу на дне зеркального коридора… Момент созрел, и я задал тот вопрос, ради которого, собственно, и претерпел сегодня столько мучений. Рыженькая девушка? Да вроде работала в соседнем цехе когда-то давно… Очень замкнутая, ни с кем не общалась… Никто о ней ничего… Никто ее не того… Вдруг среди дежурных фраз вынырнуло нечто мучительно знакомое. Мой собеседник переключился на более отзывчивого слушателя и стал рассказывать о своем дальнем знакомом, который снимал квартиру на… (прозвучал мой нынешний адрес)
– Когда проходил ее юбилейчик, четверть века, пришел какой-то буян и стал к ней ломиться. Вызвали милицию, но тот успел убежать. Наутро, когда твари угомонились, Семен специально дежурил у глазка, хотел этих выродков ведром холодненькой водички окатить. Часу в десятом вышла эта кобыла и заперла дверь. Ее не было дня два.
– Ну, и? – тупо разинул свой корытообразный рот верзила напротив.
– А где гости, спрашивается? Не ночью же они ушли, кто тогда шумел…
– Когда это было? – спросил я, чувствуя, что весь покрываюсь жгучей электрической сеточкой.
– Ну, где-то… года три назад.
Не знаю, почему, но это невинное несовпадение ковырнуло в моем сознании неизмеримо более тяжелые подозрения, столь сложные в своем логическом построении, что пока лишь тень их была видна за крошечным фактом: двадцать пять, двадцать восемь…
– Значит, ей сейчас не двадцать пять, а двадцать восемь…
– Я откуда знаю… Спроси, что полегче. А ты-то зачем ее ищешь?
– Да так… Это такая история…
– Я понял. Не для всех. Ну, если захочешь поговорить – приходи сегодня к девяти в сторожку возле виадука, это отсюда недалеко. Там гаражный кооператив напротив авторемзавода. Спросишь Петровича, если что. Меня там каждая собака знает.

Картежное братство распалось, как только кто-то сказал, что уже шесть. Существа из паноптикума торопливо меняли кожу, перевоплощаясь в костюмно-одеколонных, элегантных. Гремели гардеробные ячейки, летали веселые маты. Мне нечего было переодевать и собирать, я негромко попрощался и вышел.

Неправдоподобно кривые переулки уводили в какую-то черную абстракцию на горизонте. Хотя небо было лишь на западе подлатано тучами, вечер казался пасмурным. В воздухе висела сама идея снега. Классической монументальности здание аристократом выпирает из ряда прямоугольных пятиэтажек, пятиколонный портик давит своей высотой посетителей, внушая, вероятно, благолепие перед бюрократической махиной. Вот они, фантомы дневных посетителей, в тупом оцепенении замедляющие шаг. Я пересек площадь и нырнул в густой мрак дворов. Горьковато-робко веяло от постриженных сухих газонов, распирало грудь от душного запаха сырой земли. Чудом не опавший дуб дырявым куполом закрывал три верхних этажа общежития. Из подъезда вышел приземистый мужик медвежьего склада, рукастый, с тяжелой загорбиной. Чиркнула спичка, высветив угрюмое квадратное лицо. Наверное, с таким же выражением ходил и я, пока твоя любовь не просыпалась на меня лепестками роз самого глубокого и самого бархатного тона.

– Добрый вечер, – хрустнул старческий голосок. Я обернулся, соединив его с массивным телом на довольно коротких ногах, облаченным в просторный серый костюм с косой штриховкой. – Уважаемый, можно обратиться?
– Если деньги, то нет, – проговорил я с досадой.
Проситель был невысок, кряжист, проваленные щеки и черные подглазья резко оттеняли маниакальный блеск его постоянно бегающих глаз. На его лице блеснула лукавая усмешка:
– Мне бы на дорогу насобирать. Дайте сколько можете, вы-то уже дома, то есть, в своем городе, а я еще нет.
– Нет у меня своего города.
Тот пожал плечами:
– Ну, как хотите.

Когда он отошел, и за моей спиной послышалось вежливое покашливание, мысль моя все еще тщилась уяснить контрастную гармонию худого мелкого лица, легких ног и слоновьих рук попрошайки.
погрузил в меня ястребиные зрачки, принуждая надеть маску глупой учтивости.
– Труба есть, позвонить?
– Телефон, что ли? Нет…
Он, поморщившись, выступил из небольшой группы окружавших его подростков, продемонстрировав широчайшие плечи в спортивной куртке явно заниженного размера.
– А денег можешь сколько-нибудь дать?
– Нет, к сожалению…
– Понимаешь, старику надо срочно уехать, – перебил он меня с гниловатой улыбкой, – дай ему пятихатку…
– Да я и сам, пацаны, рад просить на проезд… Вот, пешком хожу.
Предводитель тяжело отмахнулся от моих самоуничижительных кривляний, видимо, решив, что имеет дело с лохом.
– Че ты мне лечишь! – взвизгнул он по-бабьи. – Я видел, как ты только что в магазине отоваривался.
Окружившая меня толпа все росла. Кривосшитые люди прибывали с неуправляемостью кошмара. Я прянул было в сторону забора, но на мне повисли сразу несколько пар рук. Единственная лазейка была перекрыта.
– Ну, что, шкура, делиться будешь? – прогнусавил раскачивавшийся предводитель. Он был на две головы меня ниже и метить мог только под ребра. – Ведите его в гараж, нафиг свидетелей.
Совершенно не думая, я дотянул удерживаемую руку до кармана и вытащил нож, чиркнувший по темноте выкинувшимся лезвием. Толпа прыснула от меня, но тут же стала сжимать кольцо.
– Стрелять буду, сука! – орал главарь, доставая несуществующий пистолет.
Я потянул за штору рваного времени и выхватил у них из-под носа пару спасительных секунд. Однако что-то такое было в ногах нагонявших меня преследователей, чего не было в моих (копытца бесенят?) Большеголовый низенький молодчик с пшеничными усами и льдистыми глазами обошел меня слева и боднул плечом, отчего я едва не совершил турман, запнувшись о штырь и порвав брюки. Другой, похожий на Синбада-морехода в исполнении звезд черно-белого экрана, с блуждающей амебной улыбкой, прыгнул мне под ноги, лишь слегка промахнувшись. Ирреальный тоннель под рельсами возводил в девятую степень гул мчащихся ног. Долго еще, в каждой заострившейся навстречу тени, мерещился мне один из моих несостоявшихся убийц. А в том, убийство бы произошло, я почему-то не сомневался. Сладострастный огонек садизма в зрачках главаря, разминавшиеся в предвкушении кулаки…

Мне нужно было еще где-то часа два проваландаться. Я шел окружным путем, подавленный тягостным размышлением. Семья, дети, жена: почему мне это недоступно? Вот бы водрузиться сейчас на диванчик в теплой гостиной, устроиться поплотнее, помягче, закинув руку под голову. И предаваться воспоминаниям. Да… Чем раньше им начнешь предаваться, тем лучше. Память – это и есть отчизна нашей души. Говорят, что за воспоминаниями надо ухаживать, как за капризными цветами. Я же растранжирил свои воспоминания. От некоторых ярких эпизодов моей биографии осталась только несколько бессвязных слайдов, ошметки. Все оглядываюсь на ход жизни. Только вот он на меня не оглядывается…

Хорошие люди зачастую забываются. А вот какого-нибудь негодяя помнишь всю жизнь, вплоть до атласа родинок на его щеке. Гена Волков… Самбист. Чемпион. Бандит. Сын полковника Волкова, начальника местного отделения милиции. Открыл в цокольном помещении школы, возле столовой, небольшую качалку, присматривал молодых волчат в свою бригаду. Ну, и – подставили меня. Чуть не сел, мать откупилась, дачу продала. Царство ей небесное… А вот кто наверняка жив и процветает, так это Гена с его подельниками: сутенером Власом и Марией Александровной, учительницей истории, сделавшей из девочек своего кружка настоящих проституток. Вот и она, моя школа. Теперь здесь за партами сидят лишь призраки.

Трехэтажная развалина бесстыдно глядела оголенными комнатами из разбитых окон в решетках. Я втиснул ногу между холмиками строительного мусора и заглянул внутрь. Водянисто-бледная парта могла быть и моей партой. Неживой холодок гулял между почерневших стен. Какой-то невидимка задорно отбивал кусочки штукатурки от потолка. Ирочка сидела, кажется, у окна…
Довольно, довольно. Стоит лишь коснуться прошлого, и завязнешь там с головой. С неприятным чувством забредшего ненароком на кладбище я пошел дальше. Справа чернели ряды гаражей. Слева тянулся забор какой-то базы. Из-под ворот выворачивали рельсы и крылатым росчерком уходили вдаль и вправо, исчезая в пунктирной рощице. Приноравливая шаг к интервалу трех шпал, я вошел в ритм какого-то иного пространства, где до сих пор гремели гимны и выполнялись пятилетки. Обогнув территорию летаргического предприятия, рельсы потекли прямо. Через некоторое время натоптанная дорожка оторвалась от них и взмыла вверх. За детской хоккейной площадкой, где снежные вихри гоняли этикетки от уже не выпускаемых продуктов, угадывалось начало деревянной одноэтажной улицы. Трудно было узнать в этом линялом поехавшем строении дом Марии Александровны. Да и сама она, мальчишески стройная, похожая на красивого пажа в черном облегающем свитере, до сих пор с холодной злой веселостью сажающая меня в лужу на уроке моих воспоминаний, наверное, в ужасе отшатнется от своего оригинала.

Промерзшей рукой я нащупал звонок на столбе калитки. Сразу где-то на заднем дворе зашлась невидимая собачонка и тут же надорвалась, убавилась до чахоточного сипа. Старушечий басок, пропитанный дымом и сырым полумраком, проворчал: «Иду, иду!» Передо мной возникла птичья фигурка с высокими плечами, вросшей в грудь шеей, не застегнутая беспалая куртка вполне сошла бы за поломанные крылья. Память торопливо нанесла грим, как плохой режиссер… Мария Александровна в своей манере, слегка отклонившись, кокетливо обняла ладонью правой руки поясницу…
– Что вы хотели? – сощурилась она, не узнавая.
– Здравствуйте, Мария Александровна! – начал я с нелепой торжественностью. – Вы у нас вели историю, с пятого класса…
– Какой пятый класс? – оборвала она недовольно.
Я думал, что мне отказано, но калитка с всхлипом отворилась.
На кухне, помимо плесени и грибка, пахло домашней птицей. Меня посадили за стол и велели «трошки» подождать. Пока хозяйка ставила чайник и бегала за дровами, я в оцепенении решал, как же подступить к делу. Не мог я сразу наброситься с обвинениями на принявшего меня радушно человека – не было во мне садизма. Мы уже во всю беседовали на тему невзаимообусловленности прошлого и будущего («А Петров-то, троечник махровый, генералом ФСБ стал… А Семенов, медалист который, спился…»), я доедал стопку блинчиков, за пять минут сготовленных ее ловкими руками, она второй раз подливала мне чай, и тут из меня, наконец, выскочило:
– Вы не помните такой кружок юных историков? К вам ходили девочки из средних классов, среди них моя сестра…
В ее остреньком личике проступило знакомое всеобъемлющее презрение.
– Ну, и? – улыбнулась она беззубой коброй, сразу все поняв.
– Да нет, ничего…

Я тоже сразу все понял. Значит, одноклассник не врал… Но что было с ней, с правдой, делать? Взять и задушить? Правда, к сожалению, тоже может состариться, стать жалкой и немощной, как эта сморщенная старушонка, готовая с надменной улыбкой встретить смерть.
Пробормотав что-то о срочном деле, я попрощался и вышел. Оставалось еще два адреса: Гены Волка и Дениса Власьева, Власа. Ну, эти-то точно цветут и наливаются всеми соками плотских радостей.
Влас жил на той же улице, в последнем доме, перед поворотом на станцию.

Он лежал, полусогнутый, на пороге комнаты, то поднимая небритую физиономию с коровьими глазами, то бессильно роняя ее в зеленоватую лужицу утробного происхождения. Я брезгливо переступил через эту карикатуру на бывшего грозу коммерсантов и пошарил по стене в поисках выключателя, но тут же был наказан за такую наивность, вырвав ладонь из смертельного рукопожатия электричества. Огромные дома, плывущие по неспокойной тьме, промелькнули в моем покачнувшемся сознании. Выделявшееся в рыхлой черноте смолянистой глянцевостью окно пританцовывало в снежных бурунах.
– Просыпайся! – крикнул я коротко, поймав себя на том, что копирую тон крутого босса из кристалльнейшей кинопошлятины. – Встал, узнал, закурил (последнее желание), умер!

Я рывком поднял это иссушенное сатурналиями тело и прислонил к стене, но оно тут же сползло. Душа не объявлялась, видимо, не сожалея о возможной утрате своего порядком прогнившего жилища.
– Леха, ты, что ли? – спросил он, сгустив взгляд и размечая меня маркерами зрачков (челюсть – десятка, нос – девять, пах – восьмерка, печень – семь, селезенка – …), и я ощутил абсолютный ноль Кельвина в кишках, будто и не проходили двадцать лет. Но бездна лишь на мгновение выпустила свою жертву, тут же вновь ее всосав; лишившаяся фокусировки голова механически откинулась, рот приоткрылся. – Чего там, черпачок остался…черпачок…за холодильником…оставь телевизор…все утащили, крысы…поймаю – сожгу всех живьем…

Гена Волк. Нет, не пойду я к Гене: пусть останется последним ненаказанным преступником в моей памяти, тем чернокнижным вольтом, куда можно втыкать иголки, корежа выдуманный прототип.

Сворачиваю к станции, обхожу наполненные водой рытвины. Отрешенно и долго глядели на меня два путеобходчика, пока я взбирался на спину виадука – рассеченного надвое гигантского паука. Это я фантазирую. Надо куда-то деть вторую половину. Вторая его половина… провалилась в субространство. Неоконченными угольными набросками лежали за станцией одноэтажные деревянные кварталы, обсаженные елями и тополями. Их влажный тихий шорох сплетался с гудением насекомых в монотонную покойную мелодию. Куда ни глянь – черно, как в колодце. Небо над головой в лоскут – все звездами утыкано, а по сторонам черные конусы елей. За сплошным металлическим забором какой-то базы продолжает лаять пес: руф! руф! руф! Тоскливый звук… И словно бы во сне, тянется извилистая дорога неизвестно куда, но я иду по ней смело. Все дороги ведут к тебе…

Невдалеке загудел невидимый поезд, прорывая ткань оставшихся до переезда секунд. Я уцепился за острозубые пики окружавшего ГСК забора, приваренные к поперечным угольникам, словно забор могли отобрать. Напряжение гнутого железа ощущалось аскорбиновым пощипыванием под языком. Эта фаза моего расследования пропитается резкой свежестью пассажирского депо и онейроидным колоритом промбаз, подумалось мне. Растерянные по дороге фразы и речевые схемы воспаряли к перекошенному от тяжести зеленоватых звезд небосводу, и я тщетно посылал за ними мысленную погоню с рудиментарными крылышками.
– Ну, что, устал? – спросил ласковый голос сверху.
Подняв голову, я увидел худенького мужичка в хаки, высунувшегося из установленной на гараже будки, с трудом узнав в нем Петровича.
– Лестница за ограждением, сразу, как пройдешь в ворота, – инструктировал он каждый мой шаг. – Так. Теперь назад. Прислоняй не к проводам, чуть левее.
В сторожке пахло рыбой и старыми матрасами. Уютный столик нес нас в дебри беседы на своих косых ногах, я прихлебывал налитый мне чай и поездом параллельных мыслей уносился в ином направлении, к беззащитной девушке-девочке, ждущей своего единственного собеседника за стеной – меня, но в ином времени, в которое я опоздал.
– Мессия, типа того, – закруглил Петрович свое высказывание, которое я пропустил. – Ты не согласен?
– О чем речь шла?
– Витаешь где-то, – не обиделся мой собеседник.
– Слушай, Петрович… Ты говорил о своем дальнем знакомом, который жил по соседству с этой Леной… Где он сейчас?
– Сначала давай по порядку, – ответил он через некоторое время сонным голосом. Он никогда не отвечал сразу. – Ты мне обещал рассказать что-то, чего не мог при всех.
– С чего бы начать… Я даже не знаю.
– Начни сначала, – изрек он тоном просветленного.
Нутряное спокойствие, с которым он выслушал мой сбивчивый рассказ, подействовало на меня отрезвляюще.
– А теперь скажи мне, в каком-таком тридевятом царстве я могу найти твоего знакомого? – спросил я с развязной веселостью.
Петрович вдруг заметно побледнел. Его левая щека задергалась.
– Ни в каком… он мертв. Что-то страшное с ним случилось. Он убил всю свою семью и сбросился с десятого этажа.
Я задохнулся:
– Но… почему?
– Не знаю. Я с ним особо не общался. Он был моим сменщиком, здесь работал. Ну, перекидывались иногда двумя-тремя словечками.
– Да что за проклятье! А…Он стоял на учете в психбольнице?
– Стоял…с шестого… нет, с седьмого года… Нет, подожди…

Жил Петрович с аппетитом, во все стороны. Тягуче-неспешный характер позволял ему понемногу увлекаться и чтением, и шахматами, и коллекционированием разных разностей. Он не только собирал оружие, но и сам его конструировал. Я попросил показать. Петрович откуда-то извлек странный предмет, похожий на укороченную полицейскую дубинку. «Мое изобретение, – пояснил он, и лицо его стало безразлично-важным. – Дистанционный электрошок. Плюется разрядами» Мы спустились во двор, за трансформаторную будку, и Петрович рассказывал принципы устройства, употребляя термины, которые я не понимал. Снег в сумерках терял плотность и казался синим излучением. Началась стрельба по развешенным на бельевых веревках мишеням – пластмассовым и металлическим. Короткие летучие сгустки пробивали жесть, жгли пластик. Развели костер, чтобы лучше видеть. Я вдруг необыкновенно увлекся, с возбуждением вырывал прибор: «Ну, можно мне! Ну, еще!» – и все никак не мог отдать Петровичу. «А ты грозный противник! – смеялся он. – С тобой лучше не враждовать…» «Можно, я его возьму?» – сказал я с детским жаром. Петрович стал отказываться. «Ну, пожалуйста, – не отставал я. – Ну, на время…» Наконец, Петрович словно устал, резко сдвинул брови, согласился.

В этот момент из-за угла гаража выдвинулась извилистая тень. За ней следовало ее подобие – ассиметричное существо-гештальт (то ли бесплечий мужичок, то ли два сблизившихся для поцелуя бокальчика).
– Устроили богадельню… – Он злобно тряхнул кистью в направлении собачьих будок, где Петрович устроил приют для беспризорных псов. – Моя бы воля, давно бы всех на мех сдал.
– Не существуй, а, Гаркуша, какое-то время, – Петрович поморщился. – Видишь, я человеку показываю зверей.
Мужичок что-то проворчал, но послушно исчез в породившем его повороте.
– Это Гаркалин Серега, председатель товарищества, – объяснил с гадливостью Петрович. – Полный деградант, пропил и прокурил свой мозг, но особенно продырявил его колесами. Если бы не бабушка этого идиота – она всех здесь знает и была десять лет назад главбухом в суде – его бы давно выпнули. Вот такая падаль и угрожает милым и безобидным существам.

Петрович сунул в костер свой облепленный снегом сапог, разметал догорающие былины. Черно повалил дым, и я согнулся, словно под внезапно опавшим куполом тьмы. В закутке, отгороженном невысокой дощатой перегородкой от остального помещения, он достал разного печенья в пакетах.
– Не знаю, сохранится ли Россия с такими вот Гаркушами, – говорил он, глядя одним глазом на меня, а другим отваливая к закипающему чайнику. – Население уменьшается, быстрее, чем во всей Европе. Мигранты прут изо всех щелей. Занимают потихоньку все ниши: от прокладки трубопроводов до продуктовых ларьков. Вырождаемся мы. Больше миллиона беспризорников, столько же зеков. ВИЧ-инфицированные, шизофреники, олигофрены, алкоголики, наркоманы: тоже статистика зашкаливает. Каждый чинодрал ворует, а все вместе они извлекают из бюджета триллионы, и концов не найти. Это уже угроза национальной безопасности. Вместо промышленного роста строят сборочные заводы: придатки зарубежных концернов. Индустрия исчезла. Ничего Россия не производит. Поищи на европейских рынках наши товары! Нефть, газ, лес. Именно лес, цельный. Как-то один мой товарищ занялся лесом. Спрашиваю: а почему бы не экспортировать доски? Эх, говорит, у нас это будет дороже стоить, чем в Европе. Потому что заводы требуют свежей крови, серьезных вложений. Половина станков вышла из строя, а те, которые еще кряхтят с горем пополам, нерентабельны. Вот отсюда я каждую ночь наблюдаю составы, которые везут их в Финляндию. Не знаю вот, выстоит ли Россия…
Было что-то такое в его словах, в интонации, с которой они произносились, что опаляло, больно отдавалось в душе. Не узнавая себя, я хлопнул кулаком по столу:
– Обязательно выстоит! И еще поставит Запад на колени.
– Хорошо, что ты меня понимаешь, – он дружески потрепал меня по плечу. – Давай, я тебе еще печенья достану.
– Благодарю, наелся. Пойду я. Который там час?
– Да уже десять. Можешь переночевать у меня. Там, возле печки, уберешь аккумулятор с койки. За постель не взыщи: жена едва успевает ребятишек обстирывать.
– У тебя есть дети?
– Трое. Мал мала меньше.
Он вскинул голову, словно ему пришло на ум что-то неожиданное.
– А как же ты будешь спать?
– Я редко сплю. В основном дремлю, в кресле.

Я смотрел на него сквозь дрожащий дремный сироп, и реальность начинала отслаиваться, слезать тонкой пленкой, обнажая крылатый светящийся сгусток, который не говорил, а тихо и торжественно пел. Сильный толчок сна вывел меня из магического ракурса, все попытки увидеть то же превращались в пошлое трюкачество разума.