Важное
Разделы
Поиск в креативах
Прочее
|
Децкий сад:: - День после циклаДень после циклаАвтор: Toalet Sit Я шел домой, как вдруг, кто-то придержал меня за ремень школьной сумки. Это был Геннадий Викторович.– Привет. Ну как в школе? – Говорят ананист. – растерялся я. – Кхым. Я не о том. Не все так однозначно, Денежкин. – сказал он. – Иногда, обстоятельства… В конфетной коробке лежали новогодние открытки из пятидесятых и ранних семидесятых – сливки жанра, отзвуки добрых времен. Какие чудные картинки! – ласковые, уютные. Глянешь на такую летом и пахнёт Новым годом. Ёлкой, скромным столом с сельдью под шубой, оливье и морозцем впрыгнувшим с балкона вслед за миской холодца. Я стал рисовать, – захватило. В школе был изокружок. Мы рисовали кубы, призмы, натюрморт и руку – кисть. Потом голову, потом ступню. Все надеялись и ждали, когда уже будем рисовать голую женщину – все чуяли силу. Мне было кажется тринадцать. Накидав однажды настопиздевшую кисть, я стал тихонько рисовать бабу. Такую, чтоб сперва выебать в деталях, – прочувствовать, и тогда уже воплотить в красках. Чтобы правда в полотне, понимаете? Накидал бедра широкие, сиськи покрупнее, шейка и плечи трогательные – виолончель с пиздой, а не женщина! Глянул – нет правды, – бедра – галифе Буденного, сиськи как чаши школьного звонка, на могучем лобке то ли светотени, то ли побрили в нашей парикмахерской. Нет, – пора поебаться, и рука сама встанет на место. Только я собрался смять лист, как мое ухо стиснули пальцы. Учитель противно улыбался, переводя взгляд с меня на картинку. Забрал, свернул трубочкой и пошел бродить по классу. Кандинский хуев. Прозвенел звонок, и он велел мне задержаться. – Как называется полотно? – выложил передо мною творение. Я молчал потупясь. – Где ты такое видал? Кол! Художник – это правда! А это малевщина! – не женщина, а супрематическая ревматичная баба с радикулитом в сиськах. В выражениях, Геннадий Викторович порой не стеснялся. Мне стало обидно: – Бывает. – буркнул я – Не бывает. – Бывает, я видел! Тут он рассердился и пригрозил: – И кто она? Или двойка в четверти. Пиздец! У меня и так лебединое озеро, а не дневник. Одна пятерка по рисованию, и та сейчас кильнётся. И я решил свести все к шутке: – Виолетта Петровна, завуч. Получилось. Он аж брызнул слюнями: «Кхы - хы - хы!», закашлялся вылупив глаза, и сказал положа руку на впалую грудь передвижника на грани чахотки и нищеты: – Вот что, Хазанов. Двойку конечно не поставлю, а вот тройку обещаю! Чтобы ты руку ставил, а не хуйн…ерундой занимался. Завуч, бль… – Ну правда же! Я ее в окне видал. – взмолился я. – В каком окне? Что ты лепишь! – прищурился он. – Не вру. В бинокль. Тут он блядь прям оживился, и клацнул хищным кадыком что щеколдой: – Да лана пиз…, врать. А ну, рассказывай! Я вляпался! Рассказал. Да, в пятиэтажке, напротив моего дома живет завуч Виолетта Петровна. До дома рукой подать – метров шестьдесят, и морской бинокль играючи вводит меня в ее быт в мельчайших интимных подробностях… – И что, прям такая? – Гена сделал жест, – словно прижимал к груди пару охуенных воздушных шаров. Фантаст бля! А еще взрослый… Однако, я твердо кивнул: – Почти… – И тут? – он сделал трогательные пассы возле тощего зада, – трепетная надежда в глазах. Я вздохнул и кивнул, – а хули мне оставалось? Он так и замаслился, откинулся на стуле, глазки превратились в щелки: – Ой, врёёшь! – Не вру. Правда. Он фальшиво откашлялся и сказал строго: – Ладно, Денежкин. Забудем, но впредь! Понял?! – Да. – Ступай. А это я уничтожу. – сказал он, задумчиво отнеся рисунок от пронзающих бумажку глаз. – Светотень гавно. Кубизм. Но лобок…того…кхе… – Что? – А? Лубок говорю, нет экспрессии. Иди. Но кто бы мог подумать… – процедил он загадочно, и опять мне. – Прям такая? – Такая. – Стой! На каком она этаже? – Четвертом. – А ты, в каком доме? – Сорок восьмом. На Королева. А что? – Проверяю, не врешь ли. Я сказал ему правду, и вместе неправду. Да, я дрочил в бинокль на женщину в доме напротив, – один в один наша завуч. Это был мой тренер по плаванию и сестра-близнец Виолетты Петровны, по имени Олимпиада. Они были на одно лицо, – страшное надо сказать лицо, можно даже сказать – харю. Но вот фигура, жизненный посыл, кредо что ли, – небо и земля. Олимпа милейшая женщина, мастер спорта и обладала потрясающей фигурой и была обаятельна, жизнерадостна как ребенок и чертовски сексуальна. Дурнота ее не только не отвращала, а наоборот – мужчины вились подле нее. Что-то в духе Лермонтовского доктора Вернера, в мини и без лифчика. Виолетта же – сухой, даже желчный, немногословный человек, народный депутат с фигурой медведя, которую умело декорировала костюмами отечественных фабрик: серым, черным, синим, юбка в пол. Олимпушка шастала в сарафанах из тюли, на каблучках, в джинсовых юбчонках, и ее всегда кто-то подвозил, а эта – пешим ходом, словно с собственных поминок. Потому Гена и оценил шутку, а потом и охуел от моих показаний. Следующим утром, – в воскресенье, я возвращался из магазина со свежим круглым в авоське, и то и дело останавливался приложиться к бидончику с охуенным квасом. Эх и пиздатый квас раньше был, скажу я. Когда прикладываешься, то сперва смотришь в бидон, чтобы не перемахнуть и не облиться, а когда зацепился и потянул, то почему-то глаза сами лезут вверьх – жить пиздато! В такой момент, я увидал, что на срезе крыши моей пятиэтажки бликует, словно там засел снайпер. Взбежав на свой пятый, поставил бидон, повесил авоську на дверную ручку и тихонько поднялся по чердачной лесенке. Чердаки тогда не запирались – ну чтоб бабы позагорать могли, детишки покурить, то сё. Я тихонько выглянул из чердачной надстройки на плоскую крышу. Охуеть… Примостив подзорную трубу на бордюр, на экспрессивных четвереньках стоял Геннадий Викторович и наводил свою пушчонку, уже на изрядном взводе… Середина теплого сентября, курлыкали голуби, пролетала звонкая муха, срались о чем то воробушки, терпко пахло толем, а педагог жадно дрочил и придушенно восклицал: «Да! Да! Какая же ты! О! Ноги шире! Мах! Еще мах! Ритмичней! Приседанья. Давай давай! Ааа! Оо…!» Значит, Олимпиада уже делает утреннюю аэробику под телик, – ничем иным, непедагогично выпростанный хуй оправдать нельзя. Аэробику она всегда делала голой, и чтобы свет лил в окна. И вдруг, – восторженное блеянье: «Ааахуееть! Ооой бляя! Сууука…!» Эякуляция. Неудержимая. Что ж, – знакомо. Это Геннадий Викторович, может означать только одно – вам уебали по шарам мостиком. Когда Олимпушка Лимпа, вдруг охуенно резко опрокидывается в позу «мостик», – темнеет в глазах! Солнце с Востока золотит треснувший медом абрикос, увенчанный пробритой «V», – тут кончит и папа Римский. Я тихонько спустился вниз. Тем утром, Гена влюбился по уши. Так, завязался этот короткий полный драматизма роман положений! Гена купил костюм, ботинки, постригся и преобразился для любви, и даже секса. Поползли гусеницы - слухи… Говорили, он поднес Виолетте цветы. Зачастил в кабинет по всякой хуйне. Да что та, – я сам видел, как они шли по коридору, и он учтиво и нервно придерживал ее за талию, словно недоуменно ощупывая, – а то ли это восхитительное мясо? Она была холодна, как колода для рубки человечины. Кажется, все женское там умерло. На уроках, я отмечал как страшно Гена растерян – и корил себя. Диссонанс, – та в трубе – одно, а тут, в школе – что-то охуенно другое, но это одна баба. И он лез на крышу – разобраться и вздрочнуть на загадочную женщину «в футляре» – завуча и депутата. Я с интересом и страхом ждал следующего воскресенья. Завершался цикл… Возвращаюсь из продуктового с хлебом и квасом, – подзорная труба на положенном месте. Занес продукты домой и пошел «гулять», – занял привычное место в чердачной будке. Слышу – возится, попёрдывает, – устраивается поудобнее перед сеансом. Зло взяло. Все люди, как люди – утреннюю почту смотрят, подушечки с чаем хуярят, а этот…Давай-давай, сейчас тебе будет пиздатое кино, видик нахуй не нужен… И точно, слышу возмущенное: – Таак блядь! Это что за хуй в фуражке?! Интересна блядь… Олимпиада любила жизнь! Половую особенно. Еблась Лимпа самозабвенно. Искусно. Мужчин допускала к телу крепких, со средствами. Я хорошо изучил ее график – сегодня капитан дальнего плавания. Я его прозвал Стописят. Мужественный загар, штормы, фуражка, трубка, подарки, сто писят коньяку и сразу раком, чтобы вполне ощутить себя главным и на берегу. И пошло-поехало, – трубка - сто писят - за щеку. Трубка - сто писят - анал. Трубка - сто писят - неспешная классика. Обстоятельно, от души, – по-русски. – Речник хуев! – стенал Гена не в силах оторваться от порнушки. – Плотогон сраный! А ты! Я ж тебе цветы…, ааа! – вскрикивал он, когда заколотый, как после пяти ходок посуху, капитан властно, что на мостике, рулил послушной пиздой. Учитель печалился и дрочил, дрочил и недоумевал. Наконец, послышался щелчок зажигалки, потянуло дымком – Гена закурил. Тяжело недоуменно вздохнул: – Совершенно разные люди. Проститутка и народный избранник…Непостижимо! – Может я сплю?! – вдруг воскликнул он с детской надеждой и опять схватился за трубу – проверить, и тут же взвыл: – Оо! Да что же это! Опять в жопу! Советские ж люди! Но это была сущая ерунда – киножурнал «Фитиль» перед картиной про настоящую любовь, – первый день после менструации, – цикл Лимпы я изучил наизусть. Следующим вечером, – очкарик. Нихуя интересного казалось бы от интеллигенции. Но я его окрестил Шибкий. Гена заскучал с трубой и насвистывал «Балагое», – ничё не предвещало – пиздит чё та, пиздит, винца подливает пограмульке, жесты вялые – заснешь сука! Сельский час в прямом эфире. Каак вдруг прыгнет! – как паук на муху, Гена аж взвизгнул! Трусы, лифчики веером, и пошел трамбовать как виброплита, аж оба зарябили как в телике, люстра блядь мигает, ваза по столу едет. Шисят минут, час, засекал. Выключится, и словно не прерывался – пиздит пиздит, прыг! – и пошел отстрачивать. Через два дня явился чернокожий. Негр, прозвал я его. Эбонитово-эбеновый студентик, – мальчик с покорным взглядом с картинок про угнетенных голодающих негров. С хуищем таким откормленным, долгим, толстым и неправдоподобным, что Гену стошнило от шокирующей реальности. На заглоте, у Лимпы непроизвольно закрывались глаза… Сломался Гена на братьях Мудирян и товарище их Зарбабяне. Торговцы с рынка, – Гагик и кривой Гамлет Мудиряны – мясо; Панос Зарбабян – зелень. Они накрывали щедрый стол – закуски, шашлыки, коньяк, фрукты. Тем днем, мне всерьез стало жаль Гену. Потому что братья Мудирян и товарищ Зарбабян, это ад и Йемен. Тутси и хуту блядь. Ей - ей, в их смену, я слагал бинокль еще на холодных закусках, а ведь нервы у меня будут покрепче, чем у впечатлительного художника. Гена метался в «окопчике» как датский Гамлет, прикуривал и тут же отбрасывал сигарету за сигаретой. Взвывал, словно ему втыкали иглы под ногти души, и кажется, был на грани. – Ох-ох, ёб твою! Аа! – доносилось с крыши. Это значит, Гамлет жуя пучок кинзы, уже рассупонил Лимпе шелка и кружева – мнет добрые сиськи, и словно коршун стискивает лобок, тугой и горячий как резиновая грелка. Старшие армянские товарищи одобрительно скалятся за столом, хищно рвут лаваш и торопливо пхают в рот шашлык и коньяк, – почти голые, – нежно затушеванные войлоком. Распаляются бля, – чтобы с чувством, – ясен хуй не дети. Лимпа мягко улыбается и потягивает из фужера коньяк маленькими вежливыми глоточками – пристойно. – Уооо! – взвыл Гена, будто макнул яйца во фритюр. Значит, обнаженный в шерсть Гамлет, шимпанзой вспрыгнул на подлокотники кресла, и дает Лимпе закусить хуищем. Застрельщик блядь! Эх и взбалмошный! Не посидит не попиздит, не выпьет чинно, сразу – хуяк! Ну хули – кауказшестнадцатьлет, – ребенок гор. Донесся стон: – Ой бляять…, – и жалобные всхлипы. – Хы-хы… Все! Это пузатый Гагик поднялся из-за стола и, подбрасывая на руке батон закопчёной колбасы торчащей под мохеровым животом (грамм четыреста на глаз), жизнерадостной походкой двинулся к Олимпиаде. Шуганул кривую мартышку, фужер из рук изъял, а вложил в ладошки её же ноги, чтобы вздернула ввысь и шире, открывая пиздатые угодья и тугие закрома. И, – хрясь! – вломил в туза по самый кисет с гайками. Я помню как это, – ту как током впиздячит, – выгнется, закинет голову – зубы навыпуск, и давай насаживаться с крутящим моментом литой жопой – да по резьбе, да по резьбе! Отличный подшипник впрессован, без люфта. Эпическое зрелище, – машина и человек…Пронзает бля… Во-во, слышу: – А-а-а-а! – на одной ноте, словно заклинило дауна, – А-а-а-а! За что?! Опять в жопу! Да кто ты?! Какой ты нахуй дипутат! Все, – сейчас включатся Зарбабян и Гамлет, и мой учитель шагнет с крыши. Будь проклята любовь! Я сам два года назад, чуть не подарил одной девочке кубик - рубика. Ну ебанулся, натурально! Гамлет…Аццкие чресла! Не хуй, а какой-то Джекки Чан и атакующий Кхуй фу. Скорее - скорее, пока можно спасти учителя! Я кинулся на улицу к телефону и вызвал милицию. Сказал, что на крыше снайпер бликует прицелом. Это явление уже входило в моду, а милиция тогда еще трепыхалась и выебывалась (не то что нынче), и потому приехали быстро и скрутила страдальца как есть – с хуем навыпуск, уже без идеалов. Вовремя короче. Из милиции пришло в школу письмо. Ну полагалось так тогда. Гену уволили. Я шел домой, как вдруг, кто-то придержал меня за ремень школьной сумки. Это был Геннадий Викторович. – Привет. Ну как в школе? – Говорят ананист. – растерялся я. – Кхым. Я не о том. Не все так однозначно, Денежкин. – сказал он грустно. – Иногда, обстоятельства…Одним словом, передай это письмо Виолетте Петровне. Вернее подбрось. – А вы? Он пожал сутулыми плечами. Значит, так и не поговорил с Виолеттой начистоту. Или с Олимпиадой… Хуй их творческих разберешь, запутают вечно! Я взял конверт. Ни подписи, нихуя. Конечно раскрыл и прочел. Ну, это не было признание в любви. Это был крик души, большего не скажу. Отдать письмо? А кому, той или этой? Отдай я письмо, разберутся, и станет ясно кто заварил кашу – я. Не отдай, – подло как-то. Я дважды кинул монетку – на отдать - не отдать, и кому. Письмо пришлось сунуть под дверь кабинета Виолетты. Пусть нахуй сами разбираются. А вчера, она пришла в новом костюме цвета бирюзы, белые туфли, коленки открыты. Охуеть… Теги:
3 Комментарии
#0 16:14 12-06-2016отец Онаний
хорошо поржал, чо. неплохо. весёлый хуятор. эта просто ахуенно, ржалъ до слёз, пастораль порева яйца во фритюре -- новое слово в кулинарии читается Спасибо, кого не вырвало. м-да... петросянить вам, автор, худо-бедно удаётца про Петросяна - обидно. ну да я попробую переломить...хуле ракушка, гы Поулыбался. Концовка с началом нормально так увязана. пиши пиши задорно + ) Еше свежачок Морг небольшого районного центра С., застрявшего между Волгоградской и Ростовской областями, давно уже оброс слухами и небылицами. Пожалуй, о таком даже в передаче "человек и закон" не расскажут, а любитель ужасов Стивен Кинг нарочно не придумает.... Я дрочу с утра до ночи,
Надоело это, блять, Даже если ты захочешь, Не возьмусь тебя ебать. Головою бьюсь об стену, Издаю надрывный вой, И захочешь - не раздену, Если рядом ты со мной. Твой цветок увял меж нами, Тот, что прячется меж ног, Вы его целуйте сами, Я же как-то вот не смог.... О, как сосала покойная Татьяна, вы бы знали, как она сосала...коли вы бы знали как, то сейчас не стояли здесь и не причмокивали своим губами, делая вид, что хоть что-то в этом понимаете. Покойная Татьяна была большой любительницей и одновременно рекламным лицом магазина леденцов на палочке.... Каждый в своей жизни может войти в лес, но не каждый сможет выйти из лесу. Дед мой, Иван Израилевич, говорил, что в лесу всё не по-настоящему, метафизически. И дятел, и заяц, и деревья, и грибы. Особенно, грибы. Знатный был грибник. Все его уважали, советовались, какой гриб съедобный, а какой, метафизический.... Я столько раз ходил на "Леди Джейн",
Я столько спал с Хеленой Бонем Картер, Что встретив, воплотил её в тебе Моя хитана, о цингара, гордый ангел. Троллейбус шёл с сеанса на восток, Других троллейбусов по Цою не бывало, Шёл тихий снег, кружил Владивосток, Ты в полушубке белом ослепляла.... |