Нет ничего вечного. Особенно в умелых руках.

Автор: Данил Кравченко Ранним-ранним утром солнце взошло над городом. Плеснуло первыми лучами в купола Лавры, озорно пробежало по Владимирову кресту, затем упало на Подол и дальше уж разлилось по городу, как парное молоко в деревне по остывшему за ночь кухонному столу, заполняя все щелочки и отверстия, шипя и пенясь, согревая и убаюкивая. После оно придаст зеленоватым водам Днепра глубину и ту не совсем понятную привлекательность, за которую мы и любим эту реку. Небо было чистым и предвещало отличную погоду. Такое синее и пустое, что хочется одним вдохом втянуть его себе в легкие и оставить там навсегда. В такой день ничего не может испортить настроение. Ни работа с утра по раньше, ни сбежавший кофе и недожаренные гренки, ни назойливый скрип кровати этажом выше, сопровождаемый в такт монотонными охами и ахами. Тут уж не до всего этого. Хочется выползти на солнышко и погреться после долгого зимнего мороза. В такие дни в городе все лавочки наполняются людьми-змеями выползающими, как вышеназванные гады, погреться. Тьфу, блин. Мерзкие деньки, по правде говоря…
…Вот обязательно было выползать из дома, после двух хороших, душистых и крепких трубок. Однако, видимо, необходимость была столь велика, что иного выхода не оставалось просто-таки. Повод, конечно, был, но не настолько веский, чтобы бросать все и ехать сломя голову на край света ради туманного и достаточно сомнительного удовольствия. Заключалось оно в том, чтобы в очередной раз высказать свое уникальное и ни с чем несравнимое фе, всему окружающему тебя миру. Так всегда – независимо от возраста, социальной принадлежности или определенного мировоззрения, человек на протяжении всей своей жизни остается суть своей дурак и страдает, в общем, херней. Строит ли он дома, ломает ли он ночные, уставшие от чужих задниц лавочки в парке Остовского; ищет ли правду и истину или забивает на все свой большой и могучий, рабоче-крестьянский болт.
…Поздней ночью одного мало чем отличающегося от других дней, мы хорошей и веселой кампанией стаскиваем большие мусорники на колесах в центр улицы. Небольшой, но такой уютной и даже как-то сердцу родной улицы. Выстраиваем их в ряд, ровно от бровки до бровки, так чтобы ни один враг не мог проехать не остановившись. Врагов много и даже ночью они не дремлют. Мы об этом замечательно осведомлены, поэтому работаем тихо, пряча эмоции в воротники своих курток. Завершив возведение великой киевской стены, откидываемся в ближайший двор, где зажигалками громко хлопаем крышки от нашего пива и после удовлетворенно закуриваем, кто «Приму», кто «Житанс», а кто и «Мальборо».
Первый враг, в лице КАМАЗа и его водителя, разрождается скрипом тормозов, а после и громким матом. Мужик толкает два центральных мусорника в разные стороны, садится в кабину и едет дальше. Мы выходим на дорогу, восстанавливаем порядок и возвращаемся на место наблюдения. Благо пива столько, что обоссаться можно. Времени у нас до хрена, так что приезжайте, скоты. Как говорил Майк: «На всех хватит моих бутылок».
Под утро усталые, но довольные на ватных ногах ползем по домам, всласть наигравшись в парижскую коммуну, разбив витрину охраняемого магазина бетонным мусорником, убежавшие от бабушки, дедушки, охранника и просто мирно спавших, но агрессивно проснувшихся обывателей. Дома тепло и мухи не кусают. Дома чистая постель и телевизор. Дома можно посрать вдоволь, а после уснуть с истинно христовой улыбкой на лице, ведь день уже закончился…
Была музыка, а уж через нее толкались мысли и идеи. Были стихи. Дадаисты и сюрреалисты явно ворочались в гробах, включая, о, да, Андре Бретона. Твою мать. Во что-то верилось. В такое томное, далекое, но вполне досягаемое. Все квартирники и концерты, для узкого круга слушателей. Зачитывание вслух работ Эрнесто Че Гивары и обсуждения далекой, но одновременно такой близкой культуры 60-х, по которой бредели, грезели и вообще сходили с ума. Феньки и неистребимое желание направленное не на женское междуножие, а на три магических буквы – Л С Д. Тогда это еще было так. Оно и не могло быть по-другому.
Революция. Затасканное, как портовая, одаренная святым сифилисом проститутка, с пожелтевшими от дешевых сигарет и с поредевшими от ярых зуботычек зубами. С раздолбанным, до размера ендовой, влагалищем и анусом, пробитым сотнями тысяч жеребцов. Революция, твою мать. Идея всех идей. Через протест и не восприятие общества. Через разварившуюся, как кашу призму бытия, именно она тогда спасла и погубила одновременно. Наградила на всю жизнь, гусарскими соплями, именуемыми в медицине -триппером, а ведь гусары, как известно, пьют стоя. Революция. Каждый день, каждый час, каждую минуту и секунду этой жизни, она была той движущей силой, которая заставляла Сизифа вновь и вновь толкать свой безнадежный, можно сказать даже тщетный, камень в гору.
Для того, чтобы стоял мужской член, порой достаточно пива и сметаны. В лучшем случае ласковой женской ручки. В не самом лучшем, но от того, не менее приятном – мозолистой и грубоватой своей руки. Для того, чтобы встали люди необходимо невероятно много. Может и нет такого, чтобы их поднять. И не будет. Возможно.
Ведь даже ответив на вопрос: зачем?, ты не убедишь и не растопишь лед, сохранившийся там, в душах, как видно еще с того самого ледникового периода…
Бассейны и песчаные пляжи, казино и модные, вот слово-то мать – бутики; дорогие машины и ебись они синим пламенем – деньги; бабки-бабушки-бабуленции. Вот оно. Вот этот двигатель. А уж прочие заковырки и заморочки нам не почем. Не при делах, как говорится. Вафли, иными словами. Революция закончена – теперь дискотека. Какая уж тут, в пизду, духовность…
-Я сейчас читаю Кастанеду.
-Классно! А кто ее написал?… Он ушел от меня, а ведь я такая… Это так романтично… Чистенькие-халеные-неебанные ни жизнью ни людьми. Твари. Мрази. Долбоебы. Еще по одной. Еще по одному. Лучше умереть стоя, чем на коленях. Нет-у-у-у-у. Этого всего нет-у-у-у. И пиздец…
Как-то странно и необычно было застыть на мосту Патона в столь раннее время. Машины свистят, жужжат и визжат, как недорезанные свиньи. Несутся себе, не ведая того, что уже поздно, куда бы-то ни было нестись. Что в одну сторону, что в другую. Что на левый берег, что, на правый. Город уже проснулся, и не принимал в свои объятья, кого попало, как это с ним бывает ночью. Внезапной трелью заверещал, забурлили и в результате вскипел мобильный.
-Да.
-Как ты смотришь на то, чтобы сегодня прогуляться в Ботанический?
-Угу.
-Тогда в семь, хорошо?
-Угу…
Вот и все. У мира час до полночи, а у меня заканчиваются сигареты, садятся, как батарейки, уставшие и слабые на –5 глаза. Ютятся парой ящиков пустые бутылки от пива в колясочной, застыли в ожидании грязные тарелки и чашки, а керамическая пепельница, задыхается от пепла. А еще маленький мальчик, с собакой на руках, из портретной рамки улыбается мне в скрюченную сколиозом спину не узнающим взглядом. Впрочем, когда-то мы с ним были знакомы.