В Ботсаду

Автор: дважды Гумберт Первым к точке сбора пожаловал Василий Плазмов. Вскоре подтянулся и Сережка Моржиков. А вот Лёлю ребятам пришлось подождать.
Сутулый Василий посасывал кончик галстука. Сережка курил папиросу и исподлобья поглядывал на эфемерных прохожих. В его голове как будто что-то никак не укладывалось. Ну а Лёля вдруг появилась с неожиданной стороны да как рявкнет! На душе у ребят посветлело. Бодрая, зубастая и веселящая Лёля сразу дополнила коллектив.
Друзья не виделись целую вечность. Лёля была замужем за границей. Сережка опять пропадал на какой-то войне. А серьезный, ответственный Вася Плазмов все силы ума отдал бурному делу науки и теперь отдыхал вниз по течению: смотрел старые фильмы, зарабатывал деньги, готовил себя к чему-то страшному.
Им было что обсудить, чем поделиться. Однако они пошли по дороге молча и собранно. Только подмигивали друг другу или делали знаки, как им хорошо.
По бокам пешеходной дорожки вымахала трава. Василий зашел в нее помочиться и вдруг тихо взвизгнул, отпрянул. На миг из травы показались два оборванных, вспухших, чумазых лица – вроде как, мужчина и женщина – и так же навечно нырнули обратно в зеленую серость. А ведь место выглядело покойно безлюдным. И даже двухэтажные особняки в глубине леса имели не слишком презентабельный вид больших декораций.
- Да уж! – проговорил Вася Плазмов, смущенный.
Сережка выхватил пистолет, но Лёля его успокоила:
- Калмдаун. Бомжики божии.
- Я чуть в штаны не наделал, - грустно признался Василий.
Стояли полоумно жаркие дни. Инцидент немного развлек и обескуражил ребят. Свернули с асфальта, пошли через лес. В лесу, окруженные благостным, терпким сумраком, делали остановки и распивали вино. Вина было много. Целый бурдюк. А ведь у ребят была еще водка и анаша.
- Хванчкара? – с удовольствием выговорил Василий.
- Нет, брат, киндзмараули, - ответил Сережка.
- Очень хорошее.
Спокойно и без истерики Лёля рассказала о своем третьем уже за последнее время замужестве. По ее словам, это было скучное мероприятие.
- Больше я в брак ни ногой, - заключила она. – Сопьюсь и состарюсь одна.
- А мы для чего? – хохотнул Сережка.
Сам Сережка ничего про себя не рассказывал. Но Василий и Лёля давно догадались, что его комковатое, мускулистое тело работает наемным убийцей.
- Ты почему так печален, Василий? – поинтересовалась Лёля. – Тебе нужно подписаться на мой видеоблог: «Советы несчастным».
- Если он твой – то, конечно, я подпишусь, Лёля.
Ясная сущность вина быстро вернула Василию чувство собственного достоинства.
- Я не печальный, друзья мои. Я всего лишь усомнился в экспериментальной науке и математической логике.
- Мне бы твои проблемы, - тихо, себе под нос, произнес Сережка.
- Дело в том, господа, дело в том, только вы не смейтесь, пожалуйста, подождите смеяться. Короче, друзья мои, я пришел к выводу, что физические законы – не совсем законы. А точнее, совсем не законы, а произвольно взятые и утвержденные в качестве догм суеверия. На самом деле, истинные законы Вселенной постоянно меняются. И это ужасно для человека, привыкшего не подчиняться природе, а подчинять ее своим низменным прихотям.
- И гений – паразитов друг, - угрожающе мяукнул Сережка.
- Не торопись, Василий. Говори, что хотел сказать. А ты, Сережка, не паясничай. Тут все свои, - сказала Лёля, нервно одергивая свою короткую, сборчатую юбку.
Но Василий уже сбился и речью ушел в себя. Его объяснения стали порывисты и бессвязны.
- А еще я считаю, что Вселенная наша впадает в маразм. Всё-таки четырнадцать с гаком миллиардов лет – не шутка.
- Да уж не девочка, - согласилась Лёля.
- А мы – ее бред, - с язвительным пафосом объявил Сережка. – Мы – трупный пук Вселенной.
- Ты не так уж далек от истины, Сережа. У меня есть гипотеза, согласно которой человеческий разум и вообще, любая разумная жизнь – это последний проблеск самосознания Вселенной. Вот почему мы видим ее в относительно стабильном состоянии и как протяженность времени. Мы видим ее такой, какой она хочет сама себя видеть. А на самом деле, нормальная, здоровая, молодая Вселенная – это постоянное законотворчество, это Революция без начала и конца. Но мы не способны это даже вообразить. Скажу по секрету, - Василий приосанился, поправил изжеванный галстук. – Мой ум взял след истины. И хотя всё мое моральное существо противится этому, я сейчас занимаюсь пролегоменами к терминальной математике абсурда. Если продвинусь, - не раскалюсь пополам, не стану жертвою случая или каких-нибудь тайных сил – то получу оперативный доступ к палп-стадии. А это значит - материя станет моей мыслеформой. И я смогу адаптировать универсум к себе. А печаль моя вызвана вопросами отвлеченного свойства. Насколько я, так сказать, простой и пустой человек, отпрыск Вселенной, имею право подглядывать за старухой и обращать в свою пользу ее немощь? Может быть, лучше всё оставить как есть? Понимаете, какая дилемма?
- Хуйня! – громко сказал Сережка. Потом сложил руки рупором и проорал на весь лес: Хуй-ня! Хуйня! Хуйня! Хуйня! Хуйня!
- И мысли мертвецов прозрачными столбами вокруг меня вставали до небес, - танцуя на месте, проворковала Лёля.
- Господа, господа, вы… вы тупые, недалекие люди! – мягко отбросил обиду Василий. - Ладно, не буду насиловать вашу младенческую наивность. Ты, Лёля, спросила, почему я печален? Причина во мне, только во мне. Я порвал с этой, ну, с этой сукой… наукой. Ибо, - Василий приостановился, - ибо наука есть экспансионистское вероучение. И… И она в тупике.
- Кстати, где это мы, в рот мне ноги? – удивился Сережка. – Мы правильно пиздюхаем?
- Если на кладбище – то не правильно. Если на дачи – то да, - огляделась Лёля.
- Нет! – категорически возразил Василий. – Дачи – там. А мы идем к дикому пляжу.
Но спустя какое-то время троица вдруг очутилась в Ботсаду. Это была странная, неогороженная территория, которая начинается и заканчивается без видимых признаков, неведомо где. Мало кто из живых людей знает, что попасть в Ботсад, можно только случайно, бездумно, в ходе бесцельной прогулки. Конечно, можно дойти до него, сверяясь с картой, но это будет уже не тот ботсад.
Большой, холмистый луг с отдельно и группами стоящими деревьями и серповидным прудом посередине. Вдоль узких аллеек тянутся воспаленные клумбы. Стоят таблички и указатели. Сверкают на солнце грани прозрачных теплиц. Какие-то пестрые птахи мелькают. И никого! Для пикника – идеальное место.
Сережка первый почувствовал, что почем. Он тревожно принюхался, лег животом на идеально подстриженную траву и куда-то пополз, по-военному ловко вихляя задницей.
- Он невыносим! – буркнул Василий.
- Что поделать? Гены, среда, - сказала Лёля, которая знала мужчин досконально. – Милитаризм излечим. Ему нужно в профильный восстановительный центр. Но у нас таких нет.
- Так пусть едет туда, где есть.
- Да ему же нравится.
- Вот то-то и оно. Нравится быть идиотом. Вот что подумал. Я вступил на опасную стезю. У науки есть своя инквизиция. Вот я и найму Сережку – пусть меня охраняет.
- У тебя что, Василий, появились деньги? – с улыбкой спросила Лёля.
- Да, - равнодушно кивнул Василий, - денег у меня немерено. Финансы для меня не проблема.
- Да ты повзрослел!
- Ну нет! - резко возразил Василий. – Просто шагнул на другой берег.
- Смотри, нравится? Это Руперт, – Лёля протянула Василию свой телефон. На экранчике встрял голубоглазый, вертикальный атлет с овальной доской. Он стоял на кромке пляжа. Взгляд пустой, высокопарный, а красивое протестантское лицо словно обморожено. Так мог бы выглядеть на отдыхе вернувшийся из черной дыры пионер-астронавт. За спиной Руперта накатывал бирюзовый вал и расстилалось чужое небо.
Василий догадался, что это Лёлин последний муж, и что она еще питает к нему какие-то непролазные чувства. Поэтому он выразился осторожно:
- Ничего.
- Эй, поца! – заорал вдруг Сережка. – Тикайте сюды!

Недалеко от пруда на пригорке стояли три неместных дерева с розовато-белой чешуйчатой корой и мясистыми, округлыми листьями. Выступающие из земли толстые корни затейливо переплелись, а между ними была небольшая ямка. Ребята с комфортом расположились внутри этой ямки. Постелили скатерку. Сережка быстро и точно нарезал хлеб, колбасу, огурчики-помидорчики. От пруда хорошо пахло тиной. Ветерок, проходя сквозь раскидистые кроны дерев, журчал таинственно и монотонно.
Сережка снял башмаки, вытянул ноги и стал изучать в полевой бинокль окрестности.
- Эх, ништяк! Только вот высоковато сидим.
- А что? Хорошо, обдувает, - сказала Лёля.
- У меня вот всё не выходят из головы те бедные люди в траве у обочины, - проговорил Василий и тут же смутился.
- Может, они там любовью занимались. А ты тут пришел такой и давай на них ссать. Как будто они какие-то травяные букахи. Как будто их вообще нет, - пригвоздила Василия Лёля.
- Бля-я! Тоже мне люди, - задумчиво-подводным голосом вставил Сережка, по-прежнему разглядывая окрестности. – Звание человека еще надо заслужить.
- О! Звание! – сказала Лёля. – Ты, Сережа, не гони, пожалуйста. Я не люблю, когда так говорят.
- Так – трэш. Неприкасаемые, - дразнил Сережка. – Вот только не надо делать вид, что вам на них не насрать. Я тоже такое не люблю. Когда лицемерят.
- Да положи ты свой дурацкий бинокль! – не выдержала Лёля и пихнула его ногой.
- Не видишь, я в дозоре. Тут странное место.
- Ничего не странное. Самое обычное.
- Хорошо, - Сережка опустил бинокль. – Может, и люди. Но они – дезертиры. А дезертиры – это ноль. Судьба дезертиров никого не волнует.
- Какая чушь! – покачала головой Лёля. – Ты что – ребенок, чтобы тебе объяснять простые вещи?
- Ка-во-о?
- Делаешь правильно, по уставу – получаешь конфетку. Делаешь плохо, неправильно – получи пинок и уткнись в сапог.
- А – ну конечно. Ну, если ты так рассуждаешь… - развел руками Сережка. – Вас, бунтарей, не поймешь. Ну и сидите в своей канаве. Да вы не переживайте так, этим бичарам тоже на вас насрать. На вашу эм-патию, - тут же примирительно добавил он.
- Господа, да вы снова меня не поняли, - прекратил спор Василий. – Ведь это странно, когда буквально из ничего появляются два человека, да? Ну, или как бы человека. Да еще в такой интимный момент. Это должно что-то значить.
- Ну, и что это, по-твоему, значит? – напрягся Сережка.
- Не знаю, - ответил Василий. – В том-то и дело.
- Ребята, а мы-то, мы-то с вами люди? – неожиданно спросила Лёля.
Василий с Сережкой посмотрели на нее озадаченно, с большим беспокойством. Сережка клешней поскреб подбородок, Василий брезгливо вздернул плечами.
Лёля повторила свой вопрос. Сережка сделал какой-то неопределенный жест. А Василий что-то пробормотал, покачал головой, усмехнулся в кулак и выпил. Красные капли вина упали на воротник его белой рубахи.
- А давайте, знаете что? Давайте немного помедитируем на свою человечность, - тоном, не допускающим возражений, предложила Лёля.
Установилось гнетущее и соразмерное падшему миру молчание. Каждый уставился внутрь себя.

Сережка втайне считал себя самым нормальным на свете. Поэтому постоянно дурачился, балагурил, чтобы слиться с окружающим хаосом. А еще он почему-то был совершенно уверен в том, что находится в особых отношениях со смертью, что еще до зачатия он заключил со смертью эксклюзивный, «ахиллов» контракт. Смерть он понимал как абсолютное безразличие, которое может нахлынуть внезапно. Особенно если тебе уже сорок, и ты стал для природы балластом.
Лёля чувствовала себя больше каким-то легендарным существом, нежели женщиной. Не будучи красивой в общепринятом смысле, она содержала в себе бездну обаяния и притягательной простоты. Стоило ей только направить свою способность на конкретного мужчину, как тот тут же делался ее рабом. И – что греха таить - счастливым рабом. Правда, это счастье длилось обычно недолго. Лёля понимала, что эта способность – обращать мужчин в баранов – не является ее личной заслугой, а как бы дана ей в кредит. Все чаще ее тревожила мысль о возврате кредита.
Что до Василия, тут всё просто. Василий очень боялся познать замысел Создателя. И, если не стать с Оным вровень, то хотя бы получить возможность дернуть Того за нижнюю конечность.
В целом, ребята были похожи на искусственно состаренных при помощи грима подростков. А когда собирались вместе, то вокруг них само по себе возникало то особое пространство сумасшествия, вне которого не мыслим хороший кинофильм.
- Ну, хватит, - хлопнула в ладоши Лёля. – Отомрите, друзья!
- Сестра, я не понял, что ты имела в виду, - жуя травинку, бросил Лёле Сережка. – Ты на измену меня подсадила. Объяснись.
- Ах, это уже не важно, - отмахнулась Лёля. – Не будь занудой.
- Как это не важно? Я кто, по-твоему?
- Ты чёртов киборг! – ласково сказала Лёля.
– Как бы вам объяснить? – вступил в дискуссию Василий. - Люди мы или нет – об этом может достоверно судить только посторонний, так сказать, наблюдатель. Да и то – если у него есть под рукой шаблон человечности.
Сережка вскинул брови и покосился на мрачно задумчивый лес.
- А я где-то читал, что раньше в Центральном парке Манхэттена жили настоящие белочки, - грустно сказал он. – А потом всех этих белочек съели древесные крысы. Они очень похожи на белочек. И они проканали за белочек. Их продолжают кормить, думая, что они белочки. Бедные, бедные белочки!
- А я вспомнил, что у мормонов принято считать, что ангелы и демоны ходят по земле, - высказался Василий. – А еще у Кастанеды есть такая фраза, мол, не все люди в городской толпе – люди.
- А я почему-то вспомнила «Мастера и Маргариту», - сказала Лёля и пояснила. – Семь раз читала этот заурядный, невыносимо скучный и пошловатый роман. Пока не поняла, что меня в нем так привлекает и бесит.
- Ну? – одновременно спросили Сережка с Василием, подавшись вперед.
- А потому что этот роман не про людей. Мастер и Маргарита – не люди, уже не люди. Они отрыгнули свою человечность. Ну, Иешуа, понятное дело, тоже не человек. Воланд – враг человечества. А люди, обычные, мелкие люди, там фон. Трэш, как ты говоришь, Сережа.
- Да, крайне вредная и глубоко проститутская книга, - кивнул Василий. – В топку!
- Булгаков – фашист? – подмигнул Сережка.
- Ага. Определенно, - обрадовался Василий. – Ну, или постгуманист.
- Скорее, он наркоман, - поправила Лёля.
- Фашист-наркоман-постгуманист, - подвел итог Сережка. – Я бы его расстрелял.
- Хорошо, что он уже умер, - сказала Лёля. – Бедный.

Надо заметить, что у ребят была одна общая странность. И Василий, и Сережка, и Лёля – что-то писали, пописывали или вполне могли заниматься этим в свое свободное от жизни время. Василий писал или мог бы пописывать сумрачную и суматошную фантастику со сквознячком небытия. Сережка – кровавый патриотический нонфикшн. А Лёля – безжалостную постфеминистскую аналитику. Однако они ни кому не показывали то, что пишут. Даже друг другу.
Следуя завету Василия Розанова, друзья искренне считали, что настоящая литература несет разрушение обществу и наносит вред каждому отдельному уму, увлеченному чтением чужих сочинений. Однако запрещать литературу в Конституции (которая, кстати сказать, сама является кем-то написанной книгой) недопустимо и преждевременно. А пока каждому настоящему писателю стоило бы самому, без посторонней подсказки, задуматься об ответственности и взять на себя истребление собственных книг. Не выпендриваясь, как Гоголь, удушить это тихое лихо незаметным, внутренним образом – в себе, про себя. Нет-нет – лучше утопиться в самоиронии, чем создать выстраданную и серьезную, общественно значимую и художественно безупречную вещь. Сказать по правде, ребята считали настоящую литературу мерзостью, непристойностью, истинным злом и - втайне ему поклонялись.
Часто бывает, что ощущение собственной фундаментальной вины перед обществом выражается у писателя в том, что он мечтает написать самый последний и великий, неимоверный Роман. Конечно, ребята хотели бы написать такой Роман сами. Но им не хватало таланта и оптимизма. Поэтому они предоставили такую возможность кому-то другому, избранному и чаемому.
Не раз, обсуждая какого-нибудь яркого и модно-колоритного писателя, они с облегчением говорили: «Нет, это не настоящая литература. Любимый город может спать спокойно».
Что ж… Это опасное и извращенное искусство становится анахронизмом. Пройдет еще какое-то время, и больше ничто не будет угрожать устоям государства и общества…

Когда волосатое солнце стало устало садиться на лес и дохло дохнуло щемящей прохладой, Василий решил искупаться. Он сбросил наружные вещи и, разбежавшись, плюхнулся в пруд.
- Не нравится мне что-то настроение Васьки, - сказал Сережка. – Мне всё кажется, что у него над башкой этот кружок… нимб. Просто не могу представить его защитником Родины.
- Он ведь в дурке недавно лежал, - прошептала Лёля.
- Ну и что? Я тоже лежал в дурке. В основном там позитивные люди.
- Ты не понял. Он сам попросил, чтоб его пролечили электрошоком. Чтобы сузить сознание до терпимых пределов.
- Физик-шизик! Ах, Василий, Василий! И чего тебе путем не живется?
- Самое смешное, - Лёля схватила Сережку за руку, - я сейчас уже начала сомневаться: а человек ли я? Может быть, я – просто облако в небе? Или, допустим, старый автомобиль, который везут на эвакуаторе? Или похабная надпись на заборе?
- Не говори – мне самому что-то… как-то стрёмно. А этот… всё плещется!
Вздрогнув, Лёля посмотрела в сторону пруда. Василий плыл саженками, порождая темно-синие волны. Его нестерпимо белые руки, казалось, жили отдельно от тулова.
- Баба нужна Василию, - задумчиво проговорила Лёля. – Баба. Любовь.
- Ага, - Сережка сделал американский жест, обозначавший кавычки и сказал дурашливым голоском: Кабаки да бабы доведут до цугундера.
А Василию крикнул:
- Васька, мудак, выходи! Водка греется.

Лёля водку пить отказалась. Вместо этого она засмолила большой, плотно набитый косяк. Василий и Сережка тоже были не прочь покурить. Ведь водка прекрасно сочетается с анашей.
- Это Руперт забил, - сказала Лёля.
- Спасибо Руперту.
- Спасибо Руперту.
- Меня там в воде кто-то за ногу дернул, - поделился Василий. – А еще я подумал: какие мерзкие мы, должно быть, со стороны. Посмотришь на нас с удаления – и ни за что не поймешь, что мы, в сущности, распрекрасные и душевные люди. А не твари какие-нибудь.
- Да уж. Быть может, последние на земле люди, - нахмурившись, добавила Лёля.
- Давай выпьем, Вася, за старую дружбу, - предложил тост Сережка.
Ребята выпили, закусили и тут же налили снова.
- А я, в свою очередь, скажу следующее, - незамедлительно вернул тост Василий. – Что делает человека человеком? Не наличие паспорта и ИНН. А чувства. Сложная, так сказать, и нередко совсем бесполезная вязь нашей внутренней жизни. Предлагаю выпить за ночные кошмары и безымянные чувства! За неоскудение чувств!
Выпили. Сережка протянул руку:
- Лёля, а подай-ка мне анструмент. Кажется, я созрел.
Сережка взял гитару, приноровился, покрутил колки, состроил уморительно печальную мину, нежно щипнул струну и затянул надсадно-пронзительным и унылым голосом, подражая Вертинскому:

Я жил в России точно нелегал.
Мое ебало было незаметным.
Но как-то раз тебя я увидал
И чувством полюбил тебя конкретным.
Стояла ты у выхода метро,
Одетая принципиально строго.
Я посмотрел уныло и хитро,
Сказал: «Пойдем со мною, недотрога».
Ты положила в сумочку айфон.
Мы сели в неказистого японца.
Душа была похожа на балкон
В лучах каббалистического солнца.
Я ощутил в груди апофеоз.
Рассудок отказал от перегрузки.
Любовь меня пустила под откос.
И я поверил в счастье, как нерусский.
Твои шероховатые глаза
На бардохипстера глядели смело.
Меня ты в тот же вечер поимела,
Когда зашла в козырного туза.
А после зависали мы в Крыму.
Я называл тебя своею кисой.
Но оказалась ты ментовской крысой.
И вот – меня везут на Колыму.
Реальность с виртуальностью – одно.
Везде убожество и безнадежность.
Но буду помнить крымское вино
И за биткойны купленную нежность.

Василий судорожно зааплодировал. А Лёле не понравилось.
- Какая дебильная песня! – сказала она. – Дай сюда гитару, подлец!
Без всякого вступления Лёля ударила по струнам и запела энергично-мелодичную песню на чукотском языке из репертуара давно распавшейся и ныне совершенно забытой группы «Шварценеггер».
Даже глухой понял бы, что поет Лёля катастрофически хорошо. Но песня ее непонятная внушала тоску и тревогу.
Когда Лёля закончила петь, солнце скрылось за лесом, подул резкий ветер, и темные шеренги деревьев как будто разом шагнули вперед.
- Вы бухайте. А я тут пошарюсь немного. Поищу какой-нибудь красивый цветок, - невнятно сказала Лёля и пошла в сторону рощицы, окруженной пестрыми клумбами.
Фигурка Лёли становилась все меньше и меньше. Друзья невольно залюбовались ею.
- Она что-то не очень веселая сегодня, - заметил Василий. – Нервная.
- Да нормальная. Просто месяц назад ее мужа съела акула. У нее на глазах, - тихо сказал Сережка. – Руперта съела акула! – воскликнул Василий. – Ё-моё! А я и не знал. Думал, что как обычно. Ну, в смысле, что она его бросила.
- Да, можно сказать, что ему повезло. Я б не хотел, чтоб меня бросила такая женщина. Предпочел бы быть съеденным какой-нибудь тварью.
- Думаешь, она любила этого своего австралийца?
- Если даже любила – ничего. Она справится.
- Слушай, Сереж, а тебе не кажется странным, что мы никогда не смотрели на Лёлю как на женщину?
- Не знаю как насчет тебя, - подумав, ответил Сережка, - а я был поначалу в нее влюблен. Когда мы только-только познакомились. Но она что-то такое сделала – ну, плюнула, дунула, да? - и я легко ее разлюбил.
- Наверное, она сочла тебя психом, Сережа. Опасным психом.
- Наверное! – засмеялся Сережка. – И правильно. Я ведь и есть отморозок. Знаешь, что по-настоящему странно? А вот то, что мы до сих пор дружим. Встречаемся периодически. Хотя мы пиздец какие разные люди. Что нас связывает? Ну, не то же, что мы вместе когда-то играли в любительской рок-группе?
- Не знаю. Мне кажется, наша дружба коренится не в этом мире, - произнес Василий с холодком.
- А хорошая группа была. Считаю, что этот мудак Шварценеггер нам должен.
- Определенно.
Сильный порыв ветра загудел в струнах прислоненной к стволу гитары. И тоненькая фигурка Лёли скрылась за деревьями.

Прошло еще полчаса. Большая, чугунная туча закрыла полнеба. Василий сбегал к пруду, коротко блеванул в камыши и вернулся, расправив хилые плечи. Сережка тоже, казалось бы, только трезвел. Ребята допили водку. Василий стал прибирать в пакет мусор. Сережка направил бинокль
в ту сторону, куда ушла Лёля.
- Что это, блядь, за деревья? – спросил он, имея в виду три странных дерева, под которым они сидели.
- Там написано, что это белый эвкалипт, - ответил Василий.
- Однако темнеет. И где эта гулёна?