Крайний срок

Автор: nekogda Две стальные колеи. Воздух над ними нагрелся; горизонт дрожит в зыбком мареве. Пахнет горелой травой и молодыми листьями. Ветер путается в березовых верхушках. Роща, наполненная голосами птиц, тихо живет. Мимо проносятся поезда, грохочут, накаляя постанывающие рельсы, и исчезают за поворотом.
Недалеко от насыпи, под деревьями, в шезлонге сидит старик. Смотрит, как мимо едут поезда, слушает, как живет роща. Он сидит на прогалине. Сквозь сгоревшую прошлогоднюю траву густо пробивается молодая поросль; повсюду желтеют цветки мать-и-мачехи. Старик щурится на солнце. Оно светит ему прямо в лицо.
Тридцать лет шезлонг служит ему. И стареет вместе с ним. Ткань его поистерлась и выгорела, в нескольких местах пришиты заплатки из брезента. Алюминиевый каркас заметно прогнулся. Но Борис Петрович бережет его, привык. Привязываются друг к другу люди и вещи, а чем больше времени проходит, и чем дольше человек один, тем сильнее может стать его привязанность к вещам.
Борис Петрович стал замечать, что его дом наполнился сломанными вещами, журналами, изношенной обувью, плащами, пальто, и все эти предметы он не может выкинуть. Жаль относить на помойку. Не получается. Так и живут вещи рядом с ним. Стали привычными и нужными. Бывает, даже говорит с ними. Просто, чтобы вспомнить, как произносить слова. Всё время один. По несколько дней не слышит человеческого голоса. Телевизор не смотрит. Радио не слушает, стал глуховат. С соседями не общается, отвык совсем от людей.
Бывает, весь день молчит. Страшно становиться от тишины. Тогда Борис Петрович разговаривает с вещами. Сначала скажет что-нибудь, и глухо прозвучат слова, с трудом произносятся звуки, онемевшими, неповоротливыми губами. Он откашляется тогда и снова обращается к чайнику, или к стопке журналов старых на столе.
- Вот брат, как! Одни мы остались. А помнишь, когда тут еще не было ничего. В каком году мы сюда приехали? В 69 или в 68? Да. Не помню уже. Но вот сосны, там, через дорогу, они так и стоят сейчас. Растут. А я постарел, да и ты, - протянет руку к чайнику, приподнимет крышку, опустит, звонко громыхнет крышка, - ты тоже постарел. Я еще с Олесей тебя покупал, в универсаме. Это как мы только значит, этот участочек присмотрели, а потом в Нару поехали. Там вот и купили тебя. В универсаме. Еще скатерку и клеёнку на стол. Да. Как сейчас помню. Давно это было. Давно, брат.
И снова замолчит. И не проронит больше ни слова.
Тяжело Борису Петровичу. Но он не расстраивается. Привык. Внук к нему приезжает. Раза два-три в месяц, но внук - разговор особый. А так вокруг только старые вещи. Время от времени переставит с места на место какую – то вазу, или подставку для книг, но выкинуть, не получается. Жалко. Привык.
Борис Петрович любит приходить в рощу у железной дороги. Это место он знает уже давно. Здесь он гулял со своим внуком, привозил его в маленькой детской коляске и сидя в шезлонге качал. Старый теперь шезлонг, с провисшей уже, полосатой спинкой, он купил в том году, когда родился внук. Выходит, что шезлонг этот, ровесник его Игоря.
Все теперь вызывает в Борисе Петровиче воспоминания: роща, в которой он так часто сидел с ним; пруд у дороги; изгородь из шиповника, вдоль тропинки на станцию - все вызывает воспоминания. Борису Петрович приятно вспоминать.
Рощу эту посадили лет за пять до рождения Игоря. Раньше здесь стояли дома. Их снесли, когда прокладывали вторую колею железной дороги, - слишком близко к домам пролегла колея. Вместо домов посадили молодые деревца. Хотя они выросли, но и сейчас еще молодые для своего времени, им еще расти и расти.
Борис Петрович с детства приучал внука к шуму поездов. Ему нравилась мелодия едущего поезда, в ней он слышал музыку, которая находила отклик в его сердце. Сам старик любил поезда, любил запах железной дороги, особенный и ни с чем не сравнимый запах труда и движения. С детства он хотел стать железнодорожником. Еще меленьким мальчиком бегал он на сортировочную станцию. Тогда жил он в бараках у Доргомиловской заставы, с мальчишками купался в Сетуни, гонял на санках по склонам Воробьевых гор.
На сортировке часами сидел на пешеходном мосту, перекинутом через пути, болтая ногами. Под ним, маленькие маневровые «кукушки», неутомимо таскали вереницы вагонов, и, пробегая торопливо под мостом, обдавали его теплым маслянистым паром. Тут и там раздавались пронзительные свистки. Стучали буфера, скрипели тормозные колодки. Железная дорога манила его. Из окна его комнаты было слышно свистки паровозов на Брянском вокзале.
С детства Борис Петрович хотел стать машинистом. Закончил школу в сорок первом году. Собирался поступать в училище. Двадцать первого июня, в субботу, у его класса был выпускной. В среду, двадцать пятого, у него вступительные экзамены в железнодорожное училище. Он был уверен, что сдаст эти экзамены, и наступит новая, рабочая жизнь. В воскресенье утром, после выпускного, когда он смотрел на выкатывающееся солнце, и мечтал о своем будущем, на западе, у него за спиной, тысячи черных птиц начиненных смертью несли ему, грохоча моторами, табель его главного экзамена.
Сейчас, когда прошло уже шестьдесят лет с того раннего июньского утра, и впереди только то, что остается внутри, Борис Петрович все чаще и чаще вспоминал о войне. И была эта война ближе, чем события вчерашнего дня, и все больше времени проводил он в своих воспоминаниях и, все труднее было ему удерживать нити проходящей мимо него жизни. Все чаще он не мог заснуть по ночам, а когда засыпал, то снились ему уже давно прошедшие события. Время, когда он был молодым.
И видел он своих друзей. Рубен Тавридзе, веселый грузин, с огромным носом, черными усами и слегка прищуренным левым глазом. Меткий стрелок. Перед войной успел жениться. Родилась дочь. Назвали Ниной. Все время вспоминал о ней, рассказывал, как научит ее скакать на лошади, и какой она вырастет у него красавицей. Дочь выросла без него. Он погиб, под Ржевом.
Коля Зуев молчаливый и стеснительный. Муромский тракторист из деревни Тереховицы. Светловолосый, с голубыми глазами. Пройдет всю войну без ранения. В апреле сорок пятого тяжелая контузия, паралич. Когда Борис Петрович приезжал к нему в больницу, Коля смотрел на него и улыбался, перекошенным ртом. А он стоял в накинутом на плечи белом халате, позвякивая медалями, и, смотрел на его большое беспомощное тело, не зная, куда отвести глаза. Мать сидела рядом. Это был ее единственный сын. Невеста нашла себе здорового, правда, без ноги, но, зато со всем остальным в порядке. И остался Колька на руках у матери и врачей. За семь лет двенадцать операций на спинном мозге. Он уже не мог жить без морфина. Но все равно соглашался кивком головы на следующую операцию. В пятьдесят втором Коля умрет в Москве, на операционном столе в Бурденко. Тринадцатая операция.
Сережа Локотков, маленький, веселый, любитель потанцевать и попеть под гармошку. Погибнет при переправе через маленькую речушку без названия в районе Воронежа.
И Олеся, такая, какой он запомнил ее навсегда: в зеленой гимнастерке, на сумке круг с красным крестом, и длинные волосы, выбившиеся из тугого пучка. Она стоит и улыбается ему. А ветер шевелит волосы и они закрывают от него ее красивое лицо. Жена запомнилась ему именно такой. И хотя прожили они после войны без малого тридцать лет, но почему-то в памяти осталась она именно такой, какой он увидел ее впервые, на перевязочном пункте весной сорок четвертого года, в каком-то селе недалеко от линии фронта. И сейчас, в воспоминаниях он уже не мог увидеть её такой, какой она умерла. Было это уже давно. И не старая она была совсем, но контузия, и туберкулез, оставшийся в тазобедренном суставе на всю жизнь с детства, отняли её у него. Но он не жалел ни о чём. Знал что ей хорошо. И ждал встречи.
Во сне все она была живая и здоровая. И все его ребята, с которыми он прошёл войну, были молоды в его памяти. Все чаще они приходил к нему: встанут и смотрят, улыбаются. Ждут его и, кажется ему, что надо идти.
Когда снились такие сны, Борис Петрович просыпался от сердцебиения и боли в груди. Ему становилось страшно, что так близко подошли его воспоминания.
Проснувшись, не мог понять, где находится. Сидел на кровати, растирая грудь и хватая ртом воздух. Пошарив у изголовья, нащупывал пузырек и брал в рот таблетку валидола. Валидол помогал уже слабо. А от нитроглицерина голова как дурная становилась. Борис Петрович принимал нитроглицерин только в крайнем случае, если уж совсем прижмет.
Держа таблетку под языком, он прислушивался к своему сердцу. Боль медленно уходила. Потом долго смотрел перед собой, словно осязая исчезнувшие образы. И только через какое-то время глаза начинали различать знакомую обстановку комнаты: тумбочка, полки со старыми журналами, белеющими в темноте, занавески на комоде, табуретка и письменный стол. Да, он дома. Но долго еще, перекатывая таблетку во рту, Борис Петрович думал о том, что ему снилось.
Со временем стал замечать, что воспоминания приходят к нему и днем. Граница между тем, что ему вспоминается и тем, что происходит сейчас, стала почти не различима. В пустом доме стал разговаривать со своими друзьями, которые давно уже умерли. Каша сгорала и таблетки принимать забывал, весь отдавшись своим воспоминаниям. Все чаще он думал о тех, кто остался там, в далеких и страшных четырех годах, и о тех, кто ушел уже после, ушел тихо, и оставил о себе воспоминания в его сердце. И с каждым годом, с каждым днем они все чаще приходили к нему. А рассказать об этом было некому.
Сегодня с утра он пришел в березовую рощу. Сидел у железнодорожного полотна и смотрел, как проезжают мимо поезда и едут в них люди. А он, вот так встречает день Победы. Борис остался один из роты. В Москву поехать – нет сил. Да что там в Москву! Еле-еле добирается до магазина за хлебом, а магазин всего в двух переулках от его дома. И вот сегодня: пол дня потратил, чтобы дойти сюда, в березовую рощу, где гулял когда-то со своим внуком.
Мысли об Игоре были единственным, что связывало Бориса Петровича с теми мутными и размытыми очертаниями реальности, которые доходили до его сознания. Внук, который вырос на его глазах, с которым он вместе заново постигал все причуды жизни, теперь повзрослел, стал мужчиной. Раньше он всегда жил вместе с ним, но вот теперь внука нет рядом. Более важные дела появились у Игоря; женщина, своя семья. Теперь Игорь жил в его квартире, а к деду, на дачу, приезжал дважды в месяц. И по праздникам. Вот и сегодня ждал его Борис Петрович. И надеялся, что приедет он с женой Лерой и правнуком Митей.
Иногда у внука не получалось приехать. Тогда Борис Петрович мрачнел, и ему было очень обидно. Но он понимал, что Игорек не такой, как другие. «Ну, Бог даст, придет», - повторял про себя старик и с нетерпением ждал внука. Борис Петрович знал: Игорю приходилось подрабатывать и в больнице, и находить время на научную работу. Врачом на скорой помощи много не заработаешь.
Борис Петрович внука уважал, и когда соседи спрашивали, конечно, в шутку, мол, чего это тот не едет, защищал Игоря. Всегда. Хотя самому было ужасно тоскливо и одиноко, он с нетерпением ждал, когда в окне промелькнет кепка внука и в террасе раздадутся шаги. Дверь скрипнет и на пороге покажется Игорек. «Здорово дед!», внук подойдет, они обнимутся. И вот сегодня он обязательно приедет. Ведь он знает, какой сегодня день.
Борис Петрович всегда отмечал день Победы. Это был единственный праздник, к которому он относился серьезно и всегда проводил его вместе с Игорем. Брал его с собой на встречу однополчан, когда тот был маленьким. Теперь уже внук возил его на Красную площадь, чтобы дед встретил своих друзей.
Они встречались у ворот Александровского сада. Там где сейчас построили торговый центр. Шли к могиле неизвестного солдата, а потом сидели на скамейках, общались, вспоминали. Уже три года не ездил Борис Петрович на Красную площадь. Некого было встречать.
В позапрошлом году, зимой, умер Валька Жвирбис, радист из их роты, где Борис Петрович был рядовым. До этого он последний раз видел Вальку пять лет назад, на Красной площади, куда отвез его Игорь. Их было только двое. Они сидели с табличкой своей роты на лавочке в Александровском саду. Рядом, сверкая и побрякивая медалями, сидели такие же одинокие, как и они с Валькой, ветераны. Вокруг мельтешила молодежь, посасывающая из горлышка пиво, и пускающая сигаретный дым. Дети катались на роликовых коньках. А на лавочках сидели однополчане и тихо вспоминали о том, чего никогда им уже не забыть.
Валька приехал с дочерью, она проводила его, и побежала по своим делам. Сказала, что заедет через час. Сидели старики, положив руки на плечи друг другу и смотрели, как играют на траве дети. Валька сказал ему тогда: «Нас только двое теперь. И жизнь наша уже прошла. А мы с тобой, с ребятами, вместе ведь всегда были, да и вообще, раньше не думали никогда о смерти-то. После войны, так ведь жить хотелось! А пришло время - все больше оглядываться стали – кого нет? А нет многих, и мы, тоже, скоро уйдем, как и ребята, как и все люди уходят». - Валька взял за руку Бориса Петровича и посмотрел ему в глаза: - « Я тоже скоро, наверное, помру, врачи сказали, что осенью - крайний срок. Да я и сам вижу, что все! Барахлит у меня мотор, так иногда прижмет, что страшно становится, да так, как и на войне не было. И знаешь что, я смерть, кажется, вижу, и даже пахну смертью».
Борис Петрович пошутил, мол, ничего, протянешь еще, но только Валька ему сказал тогда, и серьезно так, что у него в груди даже кольнуло: «Нет, Борис! Тебе последним парад закрывать, один ты останешься». И, правда, так и вышло, как Валька сказал, один он теперь, и нет никого.
Теперь он и сам чувствовал, что и ему не много уже осталось. И запах этот, о котором Валька ему говорил, улавливать стал. Словно и правда смертью он пахнет. И не то, что когда разложением пахнет, нет, это-то он помнит еще с войны. Нет, другой совсем запах, приторный такой, от него избавится невозможно, глаза от него слипаются и страшно становится. Дух захватывает, как на качелях. И бежать хочется, как в детстве, да только не убежать от нее, от смерти-то.
Борис Петрович думал, что приедет к нему сегодня внучек, ждал его. Для того и пришел сюда, в рощицу, чтобы внучка вспомнить, а он и приедет, очень хочется, чтобы приехал. Ведь прошлый приезд он пропустил и, почитай что, полтора месяца не появлялся. Видать серьезные причины. Значит, случилось чего-то. Значит, не может, раз не приезжал. Но сегодня точно должен приехать. Обязательно.
Тоска по внуку заставляла вслушиваться в звенящий весенний день и ловить звуки московских электричек. Но уже за полдень и нет его. Стало казаться Борису Петровичу, что внук его уже не приедет. И как-то беспокойно стало. Как будто ему самому нужно куда-то спешить, а вот успеет ли он до ухода внука увидеть, это большой вопрос. Только куда же ему спешить-то?
Борис Петрович с испугом прислушивался к себе и не хотел признавать причин этого беспокойства. «Нет. Рано еще, еще внука надо повидать. Надо повидать внука, тогда все, тогда уж…».
От напряжения ожидания Борис Петрович покрылся испариной. И в груди проснулось сосущее неудобное ощущение, плавно переходящее в знакомую уже и такую ненавистную боль. Он достал таблетку валидола и закинув в рот привычно катал ее языком. «Ну-ну, обойдется. Вот внучек приедет и тогда ладно, тогда черт с ним» - эти слова он произнес вслух. Но не обратил на это никакого внимания. Он уже привык разговаривать сам с собой. Прислушиваясь к ослабевающей боли в груди, он смотрел на кроны берез.
(*)
Лера стояла к нему спиной и гремела тарелками. Было уже восемь утра. Игорь собирался поехать к деду. Хотел поехать завтра, после работы, вечером, Леру с Митькой взять, но что-то подсказывало ему, что надо сегодня ехать. Обязательно.
- Деда надо проведать, как он там? – Игорь поставил кружку на стол, и посмотрел в окно. В сирени, мельтешили воробьи, и дети играли на расчерченном мелом асфальте в классики.
- Конечно езжай. Он наверняка ждет тебя. И Митьку. Сегодня его праздник, обязательно нужно к нему съездить и на дежурство не надо тебе выходить сегодня. Поезжай. Останься там с ним. Я сегодня Митю у мамы заберу, и мы к вам завтра приедем. Давай, поезжай.
- Да, поеду я, пожалуй, - он встал и обнял ее. Она погладила его по голове.
- Поезжай. На работу только позвони, пусть тебя подменят.
Игорь вышел из дома, и пошел на станцию пешком. По дороге он встречал ветеранов: старых, немощных, ведомых своими детьми и внуками в сторону Парка Победы, где сегодня они встретятся. Может быть последний раз. Будут вспоминать о своей ушедшей молодости, о тех, кто не вернулся с войны, и о тех, кто уже не сможет прийти на эту встречу никогда.
Глядя на ветеранов, он все больше волновался за деда. Придя на платформу, в кассе он узнал, что до обеда электричек не будет. Ремонт какой-то или что, - кассирша вразумительно не могла объяснить. Все электрички пройдут без остановок на его станции. Игорь решил поехать на любой, которая остановится на следующей платформе, а там поймать машину или на автобусе. Но все равно, следующая электричка не скоро. Игорь пожалел, что не поехал раньше.
Он стоял на платформе и смотрел, как ветераны, которых привезли на специальном поезде, преодолевают ступеньки на переходе, чтобы дойти до Парка Победы. Очень беззащитными выглядят сейчас эти люди и три десятка ступеней ведущие на переход, многим из них даются с огромным усилием. Игорь смотрел на ветеранов и думал о своем. Почему-то в голову ему пришла мысль, что это последний День Победы для его деда. Мысль появилась сама собой, мимолетом. Он ужаснулся ей, но неприятное чувство осталось. И тревога, которую он испытывал с самого утра, окончательно лишила его покоя. Игорь решил не ждать электрички, а пойти и поймать машину. Деньги у него были. И он, обгоняя ветеранов идущих со станции, быстро пошел в сторону Кутузовского проспекта.
Локомотив поезда, на котором привезли ветеранов, проводил идущих со станции долгим гудком.
(*)
Борис Петрович смотрит на кроны шумящих берез. Ранняя в этом году весна, распогодилось, светло, тепло. В зеленой молодой листве играет солнце, птицы горланят, теплый воздух звенит от их голосов. Эта восьмидесятая весна также радует сердце Бориса Петровича, как и раньше, только от этой радости оно болит. Щурясь, он смотрит на блестящие рельсы, и с жадностью вдыхает в себя запах железной дороги, прислушивается к шуму идущего поезда. Часов у него нет, давно уже он обходится без них. Время его вышло, и он знает об этом. Уже несколько месяцев он не заводил свои настенные ходики, что висят на кухне, не нужны ему часы, он и так узнает когда пора.
Судя по тому, как высоко солнце, уже около полудня. Если так, то из Москвы должна быть электричка. А на ней, наверное, и Игорек приедет, если сел на последнюю, перед перерывом.
Борис Петрович вытянул затекшие ноги, положил на них свою клюку и запахнулся в шерстяную тужурку. Устал. А ведь не делал ничего, только сидел вот, думал. А все равно устал. Борис Петрович закрыл глаза и наклонил седую голову на бок, он еще пытался прислушаться к гулу поезда вдалеке, но сон сморил его.

(*)
Игорь смотрел в окно, прислонившись виском к дрожащему стеклу. Мелькали деревни, дома. Он приближался к дому, в котором провел свое детство. В сумке лежал ржаной хлеб, тушенка, яблоки, огурцы, маленькая бутылка водки и яблочный сок. «Капозид» и спрей «Изокет», который списал на подстанции, деду конечно нужнее, чем все остальное.
Водитель что-то насвистывал, время от времени, выставляя левую руку в открытое окно. При съезде с МКАДа они до Внуково стояли в пробке. Игорь очень волновался. Он не мог объяснить себе своего беспокойства. Но если что-то случиться с дедом, а он не сможет ему помочь, или хотя бы не будет с ним рядом, то потом всю жизнь не сможет себе этого простить.
Он очень остро почувствовал, как любит деда, и так же остро понимал, как тот одинок и, каково ему жить одному. Игорь виноват в том, что дед живет один. Лера давно предлагала перевезти его в Москву. В квартире места всем хватит. Но Игорь все думал, что дед по прежнему достаточно самостоятельный, и пожалуй еще обидеться такому предложению. «Какой же все-таки я дурак!» - Игорь с досадой ударил себя по ноге. Он только вот сейчас, вдруг, понял, что дед совсем беззащитный, старый человек, таких он сотнями видит на своей работе. У него такие же болезни, как и у остальных стариков, он также как и они нуждается в заботе. Ему нельзя волноваться. А он волнуется и ждет внука. Ведь сегодня его любимый праздник.
Они всегда вместе ездили на Красную площадь, и Игорь знал всех дедовых друзей. Те таскали его на руках, обнимали, дарили ему игрушки, кормили мороженным и плакали, глядя на него. Дед тоже плакал, и прижимал внука к себе. Весь день Игорь слушал рассказы о войне, и понимал, что когда-то эти люди спасли его и отстояли будущее, которое для него стало настоящим. Он с интересом слушал о том, как брали «языка», о госпиталях, о медсестрах, и они смеялись, и они плакали и обнимались, словно не виделись много лет. Игорь гордился своим дедом. Со временем он стал замечать, что все меньше дедовых друзей приезжает к ним в гости, все меньше писем приходит из разных городов страны и дед плачет тихо, сидя у окна. Игорь пытался узнать, почему дед плачет, но тот только обнимал его и гладил своей большой рукой по голове: «Вот вырастешь, и все поймешь Игорек, все поймешь».
Потом, в школе, когда у Игоря умерла одноклассница, и он увидел ее, такую маленькую, бледную, лежащую в обитом розовыми ленточками гробу, тогда он понял, почему дед плачет. Тогда Игорь осознал это слово - »умер» и понял, что значит смерть. Теперь он понимал слезы деда и сидел рядом с ним молча, и тоже плакал иногда, глядя на старые поблекшие фотографии.
Шло время, и Игорь узнал, что у смерти могут быть разные лица, она может казаться безобидной, как стакан кефира, а может быть грозной, как мчащийся по дороге «Камаз» или как распадающаяся опухоль, источившая тело. Она очень разная, но результат всегда один, и Игорь очень хорошо понимал, что это значит, когда к человеку приходит смерть. Теперь Игорь часто думал об этом. Смерть была частью жизни, необходимой, как память, как солнце, как день и ночь, но та неизбежность, с которой она следует за каждым из людей, вызывала в нем страх.
Работая на «скорой помощи», он часто приезжал на вызов, когда было уже поздно. Или, когда сделать уже ничего нельзя. Стоял и бессильно смотрел на то, как покидает человека жизнь. И он уже не встанет, не улыбнется, не встретит в дверях. Никого. Никогда.
И вот сейчас, Игорь вдруг с особой ясностью осознал, что скоро не останется тех, кто воевал на той далекой, но известной по рассказам деда и поэтому такой близкой войне. Целое поколение уйдет. Ему вдруг стало страшно: не успел, поздно. Ему было стыдно. Поскорее бы доехать, увидеть деда, обнять его и пойти с ним в березовую рощу, посидеть, посмотреть на поезда. Только бы все было хорошо!

(*)
Борис Петрович видит, как на насыпь поднялся солдат в выгоревшей пилотке, лихо заломленной на затылок. Солнце светит Борису Петровичу в лицо и, он не может понять, кто это. Солдат быстро сбегает с насыпи и идет к нему. Старик всматривается в его лицо. Что-то знакомое узнает он в этом лице, так похож он на внука его, Игорька. Да ведь это же он сам, это он, молодой Борька Головин идет по тропинке среди берез и машет ему рукой! Борис Петрович понял, что пришло время, и постарался подняться. Ноги не слушались его, и он судорожно искал свою клюку, да все не мог ее найти. А вот солдат уже рядом стоит.
-Здравствуй Борис, пора нам, собирайся.
Борис Петрович нашел в себе силы встать. Да, он это, никто другой, именно он, только лет на шестьдесят моложе.
-Значит пора, время пришло, так что ли?
-Да, пришло наше с тобой время, отвоевались, - молодой протянул ему руку, - пошли.
Борис Петрович смотрел на протянутую ему ладонь и не мог сдвинуться с места. Не пускало его что-то, не давало сделать шаг туда, где пришло ему время быть.
-Подожди, брат, ведь внука-то я своего не повидал еще, да и ты его, небось, не видел, а?
-Внука говоришь, - молодой солдат засмеялся, - а он придет ли к тебе? Сколько ты ждешь его?
-Ну, ты это, того, Игорька-то не обижай, - Борис Петрович разозлился на себя, - придет он проведать деда-то, конечно придет. А как же?!
-Да? Но только смотри, время то вышло наше, пора нам уже!
-Да ты погоди Борис, не торопись, всегда успеется, вот внучка повидаю, так и приходи что ли, а если не приедет, так пошли, дай только время, он должон прийти, точно.
-Ну, смотри, а то ведь заждались мы тебя, все наши уже там, а ты еще шебуршишь, - молодой засмеялся и хлопнул по плечу, кольнуло сердце у старика, - и Олеся там. Ведь не забыл еще?
-Помню, конечно, - Борис Петрович обрадовался, - не болеет она, Олеся-то?
-Нет дед, там не болеют, не боись. Смотри, приду за тобой, мы до вечера подождем, а потом все, уходит эшелон наш, понимаешь, вечером крайний срок?
-Да, понимаю я все, - старик опустился в шезлонг, - понимаю, вот внучка только повидать, да и пойду сразу, ты мне день этот только дай, день только.
Борис Петрович проснулся, испугано посмотрел вокруг, нет никого. Только сердце болит, так нехорошо, тупо, словно давит его тяжесть. Борис Петрович достал нитроглицерин и закинул таблетку в рот. В голове зашумело, поплыла перед глазами роща. Но боль прошла. Остался после нее только небольшой осадок, словно песок перекатывался в груди.
«Только бы внука повидать, а там уже и пора», - он посмотрел на железнодорожное полотно. Сколько он проспал - сразу не понял. Мимо поезд проехал, московская электричка.
«А вдруг Игорек на ней приехал, придет домой, а меня нет. Нехорошо.»
Борис Петрович с трудом поднял усталое свое тело и, сложив стул, побрел в сторону дома, опираясь на клюку.

(*)
Дом оказался запертым. Деда не было. Игорь вышел за калитку и посмотрел по сторонам. Потом сел на лавочку.
- ну что, приехал? – баба Зина, соседка, рвала у забора молодую крапиву цыплятам. Увидев его, она подошла к лавочке, которая стояла рядом с ее забором. Эту лавку Игорь построил под руководством деда еще очень давно.
- Да баба Зина, приехал, а где дед?
- А уж он тебя как ждал, как ждал! С самого утра в рощу ушел. К железной дороге. Стул свой взял и пошел. Ты сходи, он наверное там сидит
- Спасибо, как это я сразу не догадался. Я тогда сумку у вас оставлю? – Игорь повесил сумку на забор. Баба Зина посмотрела на Игоря и, кивнув головой, мол, оставь, конечно, сказала ему, с укором:
- А ведь он совсем слабый стал. Отвезли бы вы его в Москву. Нельзя его уже одного оставлять. Ты ведь врач, понимаешь, поди!
- Да, баба Зина, понимаю. Обязательно заберу его, обязательно.
- Ну, смотри. Совсем немощный стал.
- Спасибо вам, баба Зина. Спасибо! Я пойду его найду. С праздником вас.
- Да, и тебя с праздником.
Игорь свернул в переулок и пошел в сторону березовой рощи.
(*)
Борис Петрович чувствовал себя очень плохо. Боль в груди снова стала набирать силу. Сердце словно проваливалось в пустоту, билось как будто через раз, и скреблось. Дышать стало трудно. Он часто останавливался, опираясь о белые теплые стволы берез. Перед глазами мелькали цветные мушки.
Он с трудом вышел из рощи. По дороге, в сторону станции шли люди. Борис Петрович встал отдохнуть.
- Дед! Дедушка - Борис Петрович остановился и вглядывался в идущих по дороге людей, - с праздником тебя!
Игорь почти бежал к стоящему на обочине старику. Дед очень сдал за эти полтора месяца. Бледный, борода белая, седая, а ведь никогда не носил он бороды, каждый день брился. Волосы отросли и торчали на голове в разные стороны. Игорь подбежал и обнял деда.
-Игорек, внучек, как хорошо, что ты приехал, я ждал, я знал, что ты приедешь.
-Ну конечно дед, прости меня, прости, что совсем забыл я героя-пехотинца, с праздником тебя дедушка, - Игорь поцеловал его в заросшую бородой щеку.
-Спасибо внучек, спасибо дорогой.
Борис Петрович обнимал своего внука и не слышал, что тот говорит. Слышно было ему, как в березовой роще, позади него, в молодых зеленых веточках, запутался ветер. Синим - синим стало вдруг небо. Усталость и боль в груди перестали быть значимой.
Он обнимал внука и смотрел на дорогу. Шли по ней молодые солдаты. Валька Жвирбис тащил на спине коробку с рацией и о чем-то говорил с Рубеном Тавридзе. Сережка Локотков шел, держа за локоть медсестру, и шептал ей на ухо. Она смеялась, откидывая голову. Все его ребята в строю, шли мимо него: молодые, веселые, полные сил. Один из них, в пилотке, лихо заломленной на затылок, машет ему рукой. А рядом идет Олеся. Пшеничные волосы выбились из-под платка. Ветер играет ими, скрывая от него ее любимое лицо. И вместе с ветром доносится издалека протяжный паровозный гудок.