Галюсик в дыме пожарищ

Автор: Ёшкина и Цедербаум Мечты! Воздушные как кукуруза, сладкие как вата! Глядя в окно, я мечтала о том, как буду тратить многомиллионные гонорары, когда напишу и издам свой роман «Счастье в овощном магазине». На улице таёжным пожаром разгоралась весна – пора любви и цветения. Тёплый ветер гонял по двору желанья и грёзы, а дворник – нанюхавшихся клея наркоманов.

Порыв вдохновения оторвал меня от тарелки с борщом и швырнул в толщу моего сюжета. В волшебный, подвластный только мне мир, где парят, пучась, воздушные шары, а добрые цыгане рассовывают купюры по карманам граждан.

Залетевшая в форточку муха мешала мне сосредоточиться на творчестве.

«Соз-з-ж-ж-ж-жги их всех! Соз-з-жги», – зудела она, кружа под потолком как бомбардировщик «Люфтваффе» – красивая, толстая, стремительная.

Час спустя, я настигла муху и прихлопнула её «Амурским зоологическим журналом». Но было поздно.

– Уничтожь! Разорви! Утопи в кровищ-щ-ще! – шипел портрет Анны Ахматовой со стены.

– Кишки! Мясорубка! Кишки! Мясорубка! – верещала, выскакивая из часов, кукушка.

– Галюсик! Сделай это ради памяти обо мне! Ради пончиков с сахарной пудрой! – прокашляла тётя Хтоня, выбираясь из-за батареи.

Мученически кривясь, я завершила свой роман-идиллию фразой: «БАГРОВОЕ ЗАРЕВО ПОЖАРА ЗАЛИЛО ГОРИЗОНТ И СОЖРАЛО ВСЕХ К ЧЕРТЯМ СОБАЧЬИМ!».

Самая страшная часть моего жертвенного Подвига была позади. Оставались мелочи. Я пооткрывала краны на плите, а для верности ещё и подожгла провода в подъезде.

Ветер притащил тревожные завывания сирен, во двор заползли флюиды беды и красный «ЗИЛ» с мигалкой.

– Тётка, ты чё, сдурела? Так и весь дом спалишь нахрен! – гаркнул усатый пожарный, нежно приложив меня багром по горбу.

Улыбаясь, я вышла из подъезда навстречу ей – этой короткой, как замыкание, но такой прекрасной Жизни.



Во дворе я вдруг вспомнила свою первую учительницу – Зинаиду Боруховну. Ах, первая учительница моя!

"Делайте Добро", – эту Мудрость она повторяла на каждом уроке. "Делайте Добро…" Её даже из школы уволили за то, что ничего другого она не говорила.

Ах, школьные годы, мои вы пархатые! Вспоминаю, как мне было счастливо. Как я хохотала и кружилась.

Я и сейчас иногда хохочу и кружусь. Я – озорница!

Во дворе проходило собрание жильцов. Они спорили о капремонте. Там были Парамоновы, дед Кузьма и, конечно, старшая дома – Зинаида Боруховна.

Я послушала её Мудрые слова, проглотила карамельку и снова вспомнила школу. Вскоре мне стало так сахарно и привольно, что я запрокинула голову и захохотала в волосатое небо.

Раскинула руки, а затем – закружилась!

Убежать успели не все. Сергея Парамонова размотало аж до песочницы. Голова деда Кузьмы отскочила, как мячик хулигана Валерки из пятого "Б". А Зинаида Боруховна... Ах, моя ты Зинаида Боруховна!..

Перешагнув через её богатый внутренний мир, я кокетливо убрала растрепавшиеся волосы под шляпку. Я всегда убираю волосы. Я – уборная!

И со светлой улыбкой на челе я поплыла в направлении остановки, где села на четырнадцатый, бывший восемьдесят восьмой.



Автобус свернул с улицы Ленина на проспект Гитлера, как вдруг залапанное стекло окна надулось, вытянулось точно лицо председателя союза амурских писателей. Ах, что за чудеса заскользили, замелькали снаружи! ПАЗик проехал стрелу Эйфелевой башни, прогрохотал по берегу лазурного океана, пронёсся через бескрайнюю пустыню. Вдоль дороги скакали на лошадях индейцы, маршировали слоны и «морские котики». А поодаль величественный вулкан выдыхал струю дыма – как мой сосед Фёдор Горбанец, уснувший с сигаретой и спаливший полподъезда.

Я посмотрела на серые лица пассажиров, захлопала в ладоши и пустилась вприпрыжку по салону – как юница, как девчоночка! Мечтательная, восторженная, стодвадцатикилограммовая.

Пассажиры посматривали изумлённо, пространство вокруг меня становилось всё свободнее.

Когда автобус въехал в косматые джунгли, двери с шипением открылись, и вошли четверо мулатов – свежих и горячих как расстегаи с яйцами и хреном.

– Ваш билет, гражданочка, – сказал один из мулатов, сдвинув на затылок кожаное восьмиугольное сомбреро.

Ах, тоскливая проза жизни! Неприглядная и нестерпимая как колоноскопия.

Мулаты схватили меня за шиворот и игриво поволокли к выходу под одобрительные выкрики пассажиров. И я содрогнулась от Любви к этому удивительному миру! Расцеловала мулатов, обняла ПАЗик, прижала к сердцу ларёк с сигаретами. Затискала башенный кран на стройке пельменной – его обломки собирали по пустырям ещё полгода.



Что в мире может быть дороже литературных премий, биткоинов и мамы?

Дуясь от счастья, я купила букет хризантем – свежих, упругих, тёпленьких, как попка Муняшки, и поволокла их маме.

Мама. В этом слове сосредоточена вся Любовь вселенной. Ма-а-ама. Ма-а-а-ама. Ма-а-а-а-ама!

– Вы чё орёте на весь подъезд, женщина? – возмутилась техничка.

Когда мама распахнула дверь, то обомлела.

Погрузив морщинистое лицо в букет, точно в костёр, она стала ласкать лепестки языком, мурча.

Вдруг мамины уши позеленели. И я вспомнила.

У мамы ведь аллергия на хризантемы!

Скрипнув, мама бросилась внутрь квартиры, а я ломанулась следом.

Мама залезла под кровать, но я потыкала веником, и она выскочила, запрыгнув на антресоли. Проползла по обоям с ирисами, юркнула под портьеры и затихла в углу, пушась.

Я поднесла к её доброму лицу хрустальную вазу. Пей, мамочка.

Она опустила в вазу хоботок и втянула живительную влагу.

От воды спинка мамы покрылась россыпью глаз. Таких добрых. Таких родных. Я целовала их, покусывая, и рыдала.

Затем, укутав маму в слизистый кокон, я вылезла из её гнездища и поползла в поликлинику.



В кабинете доктора Капуловича было красиво и загадочно. На полках стеллажей поблескивали банки с заспиртованными эмбрионами и раздутым ливером алкоголиков, скалились и гримасничали черепа. С потолка, как грибы, свисали гроздья высохших ушных раковин. Я залюбовалась: ведь красота – она всегда внутри и вокруг меня!

Глядя из-под очков, доктор Капулович спрашивал:

– Стул регулярный? От давления что принимаете?

Я отвечала весёлыми небылицами – люблю проказничать!

Землистое лицо доктора Капуловича напомнило мне мордашку Зулечки, когда она болела чумкой. У доктора выпала почти вся шерсть на голове, а печальная краснота слезящихся глаз кричала о том, что ему надо сменить корм и вывести блох. Резкий запах сигнализировал: доктор метит территорию, а значит, пришло время для кастрации. Всё это я ему и сказала. Доктор Капулович нахмурился, смерил меня странным взглядом и спросил, не назначали ли ещё мне нейролептики.

Моё сердце налилось тоской как чугунная ванна. Мне так захотелось помочь ему! И тут же я поняла, что надо для этого сделать.

Сначала доктор Капулович пытался убежать. Потом вяло и безнадёжно сопротивлялся. И, наконец, видимо, прочувствовав пользу лечения, скрючился и затих под столом.

Вытирая обагрённый алым медицинский шпатель о штанину, я вышла из кабинета. На душе у меня было светло и привольно, в ушах лязгал божественный марш Шопена. Люди из очереди просительно смотрели на меня. Они ждали помощи! Я рассмеялась – звонко, как колокол – и закатала рукава.



Но нужно было торопиться: вручение нобелевской премии по литературе уже идёт. Я опоздаю!

Я вломилась в ДК им. Козицкого и понеслась по коридорам, рубя бошки.

Из-за дверей зала ухал голос Виталия Капитоновича. Он произнёс мою фамилию!

Я ногой вышибла дверь и ворвалась в буфет рядом с залом.

– Охрана! – буфетчица попыталась меня остановить.

Я перемахнула через стойку и стала Кушать. Женщина убежать не смогла: схватив её за руку, я откусила её вместе с волосатой подмышкой. Я – лакомка!

Сзади накинулся охранник. Моя попка лопнула, и зубы из неё перегрызли хама пополам. Я – ранимая!

В коридоре кричали читатели. Мои вы любимые, мои питательные! Я выплеснулась к ним и затопила их своей Любовью.

Я наполнила коридоры и помещения, пропитала лестницы и стены, мои складочки свесились из окон. Я – пышка! Но вы – проклятые христиане! Вы подогнали свой ОМОН, свою бронетехнику. Но я хохочу вам в грызла. Я разжую ваши вертолёты халцедоновыми зубами, я сожру ваши хрущёвки, вонючие леса, выпью реки, я воздвигну свой престол на ваших костях. Я – Божественная!..

С любовью, ваша Галочка.