ПОРУЧИК РЖЕВСКИЙ И ГОЛУБОГЛАЗЫЕ МЕДВЕДИ.

Автор: Поручик Ржевский КУКУ…КУКАРЕКУ
Глава Первая

Поручик уделял большое внимание вопросам культуры. Так, им были установлены строгие правила относительно лузганья семечек в Трижопье. До поручика мужики обожали сидеть на крылечках и лузгать семечки, особенно классным считалась усеять шелухой всю бороду, а там она уже держалась сама на слюнях, даже если дул сильный ветер. Поручик это дело запретил.
Проводились и другие культурно – оздоровительные мероприятия, венцом которых по праву нужно признать установку в Трижопье памятника Чарльзу Дарвину, и вот как это было:
Однажды поручику приснился сон, что он в библиотеке Британского Музея базарит с какими то девицами. Одна из них, красивая такая, розовощёкая и с грудями, ему явно благоволит, и вдруг в библиотеку входят Чарльз Дарвин с Зигмундом Фрейдом, одетые в складчатые длинные балахоны и с заплёванными семечками бородами. Умно беседуя и красиво жестикулируя, учёные мужи плавно проходят мимо поручика. Неужели Чарльз, елы палы – всплеснул руками поручик, (Зигмунда он не узнал в тот момент , подумал, что другой мужик - вроде как Чайковский) а тут Чарльз с Зигмундом как посмотрели на поручика, в общем строоооого, строоооого, разговаривать с ним не стали и тут же пропали, как бы даже и растворились. Девицы же, наоборот, продолжали снитъся, причём хихикая над поручиком самым наглым образом, особенно та, что с грудями. Поручику пришлось даже озираться по сторонам, чой-то они, типа, хихикают, и тут вдруг обнаруживается, что стоит он посередине библиотеки Британского музея в парадном мундире, в неплохо начищенных сапогах с ботфортами, но… без штанов…то бишь совершенно голый нижней частью тела.
Ржевский проснулся тут же, и в самом неприятном расположении духа, и внимательно осмотрел свои зимние кальсоны (дело было зимой) и даже их понюхал – всё было в полном порядке, но неприятный осадок остался. После трёх дней мучительных раздумий отправился он в районный город Питюнск, в центральную клинику, посоветоваться с местной психотерапевтической знаменитостью - Фирой Иосифовной Пискер.
Вернулся он из района дня через три повеселевший, с подарками домашним, с заряжённой “чистой” энергетикой водой в пузырьке и объявил, что намерен поставить памятник Чарльзу Дарвину. А как же Фрейд? – спросил его бывший в курсе всех событий Коперже (конь поручика Ржевского, для тех, кто ещё не знает). Это не обязательно – ответил Ржевский самым беззаботным тоном.
Три последующих дня ушли на подробные обсуждения проекта памятника Дарвину. Коперже предлагал скромный барельеф на фасаде Трижопской бани с изображением вод мирового океана из которого, собственно, вся жись-то и вышла. Коперже брался лично барельеф изваять, взяв за основу прохудившийся тазик. Ржевский же отстаивал жанр бронзовой конной скульптуры в масштабах центральной площади: Там должен быть мерно идущий конь олицетворяя своим могучим телом эволюцию, а сидящий на нём Дарвин с сачком – как бы символизировал венец эволюции, использованный в мирных целях. Спорили долго, жарко, энергично махая руками. Аргументы Коперже были, что центральной площади, как, впрочем, и бронзы, в Трижопье не было, плюс бронзовый сачок по любому выглядит нелепо…
В итоге сошлись они на резьбе по дереву в виде скульптурной композиции напротив вино- водочного магазина, считавшегося в Трижопье наиболее престижным местом. Выбор скульптора - резца пал на бывшего чемпиона области по толканию ядра, пожарного в отставке Иллариона Миндюка, известного в Трижопье как Митрич. Не старый ещё Митрич возглавлял местную добровольческую пожарную команду, а так же изготовлял “на экспорт” чучела обычно медведей, хотя и другими животными не брезговал. Продукция эта предназначалась для заграницы, но почему- то она то и дело всплывала на малой родине Митрича, в Трижопье. Так, у Ржевского были уже два медвежьих чучела: одно - из серии “голубоглазые друзья”, подаренное на день рожденье автором, а второе - непонятно откуда взявшееся, видимо, по пьяному делу. Коперже считал, что второе чучело из серии “А я иду, шагаю по Москве” появилось после симпозиума, посвящённого концепции райского огорода, в котором самое живое участие приняли Митрич, а так же Вер Пална, о которой позже.
Именно к нему, Митричу, поручик и отправился на следующее утро. Насилу добравшись через вкусно хрустящие сугробы до дома художника, Ржевский громко постучал в дверь. Внутри было подозрительно тихо, что явно указывало на то, что Митрич дома и трезвый. Ржевский, обрадованный этому обстоятельству, постучал обледеневшей рукавицей ещё разок:
- Эй, Митрич, открывай, это я, Ржевский, по делу с заказом.
Внутри что-то недовольно заскрипело.
- Поручик, идите домой, я заказов временно не принимаю.
Ржевский очень удивился. Митрич был закадычный дружбак поручика, и ещё осенью, на симпозиуме, они говорили о композиции чучел “три медведя” для огорода Ржевского, при этом выпили порядком, потом сплетничали про тещу Митрича и даже побили какую-то посуду на радостях.
- Чудак ты человек, – не отступался Ржевский – я ж те самогону от самой Веры Палны принёс на святой воде, а ты куролесишь.
- А ну покажи – голос Митрича потеплел.
Дверь приоткрылась, и Ржевский просунул туда толстенькую бутыль из под молока с наклейкой пластырем, на которой чернильным карандашом было крупно и уверенно написано:
С.В.А.П. , что означало “Святая вода ат Палны”. Даты, правда, не было.
- А дата где? – не унимался Митрич за дверью
- Слышь, Митрич, давай-ка ты мне моё добро, и я правда пойду домой – поручик готов был обидеться, так кaк сам же с утра таскался на другой конец Трижопья к Вере Палне, да ещё и деньги ей заплатил. Она в долг не давала никак.
- Да лана тебе – сказал Митрич, открывая, наконец, дверь – тут у меня серьёзные дела, готовлюсь к совещанию, заходи, но не долго.
Митрич впустил Ржевского и подозрительно осмотрелся по сторонам, вокруг всё было тихо и красиво.
Когда поручик вошёл в просторную залу, ему показалось, что он понимает причины холодного приёма, оказанного ему Митричем – в доме царило запустение и было очень неубрано. Прогнал-таки, подумал Ржевский о тёще и жене Митрича.
- Чем могу служить? – почти официальным тоном спросил Митрич.
- Слышь, Митрич, давай, брат, пропустим по одной, замёрз я, страшное дело…
- Это, пожалуй, можно – смягчился Митрич и, ловко вынув довольно чистую тряпицу из бутыли, не глядя плеснул самогона в стаканы.
Закусили чёрными сухариками из банки, поджаренными когда-то на сливочном масле Люсей, женой Митрича. Самогон оказался отличным, и поручик сразу согрелся, но о проекте пока решил не говорить, а сделать Митричу комплимент:
- А чо это у тя, Митрич? ,– спросил он, указывая на кучу разрисованных углём картонок в углу,.
Митрич встал, подошёл к картонкам и, взяв несколько, стал показывать их поручику.
- Это, брат, сурьёзная штука, монументальная скульптурная композиция под условным названием “Медведь, разрывающий пасть другому медведю” в стадии эскизов, так сказать…
- Митрич, это очень, оооочень актуально, ведь этим можно завершить твою серию “Вся власть Медведям”
- Возможно, и всё-таки, чем могу служить, поручик? – Митрич снова заговорил холодно и официально.
Поручик принялся рассказывать о своём проекте, не упомянув, правда, о своей поездке в район. Митрич слушал внимательно, не перебивал и только время от времени подливал себе и Ржевскому из бутыли.
- Вот такая идея – закончил двадцатиминутную презентацию поручик.
- А знаешь, Рже, – вдруг перейдя на фамильярный тон сказал Митрич – Вер Пална - молодец всё ж, работает её СВАП, ей богу… и перекрестился. Отошли они, черти окаянные, ей богу, отошли.
- Кто? – удивился поручик.
Митрич перегнулся к нему через стол и прошептал:
- Кто-кто, внутгыгыгыжыжыжы
- Не понял – поручик тоже перешёл на шёпот.
- Давай-ка ещё по одной.
Они выпили, и Митрич, широко перекрестившись, опять перегнулся через стол и шёпотом, но чётко сказал:
- Внутренние жиды, поручик.
- Это как?
- Вощем, сам не знаю как, но я терь в жидомасонском заговоре – Митрич стал хныкать- Заманили они меня, голосами заманили.
- Какими такими голосами? – всё ещё не понимал Ржевский.
- Миша и Моня, они в Нью Йорке крупные изготовители надгробных плит, серьёзный бизнес, хорошо стоят ребята, у них ещё конфетная фабрика МandМ, - и опять шёпотом – а здесь у них голоса...
- Ну, и чо эти голоса говорят?
- Моня - тот ничего, убей, говорит, тещу, или ты тварь дрожащая. А вот Миша - тот всё песню поёт, и всё одно и тоже: Imagine all the people living live in peace. yokoonono
- Так это ж Джон Леннон, ёлы палы
- Это никакой не Джон, а парниковый эффект и полное одновластие во всём мире.
- И где ж там парниковый эффект и одновластие?
- А вот где: No hell below us, above us only skies – вот тебе и парниковый эффект. А пиплы, которые live in peace, - это и есть одновластие. Ведь если вокруг peace и никто не воюет, то значит что?
- Что?
- А значит, что утеряна независимость и самостийность всех стран, а есть только одна страна, одно правительство, иначе хоть кто-то бы, ну хоть немного бы, но привоёвывал втихаря…
- Знаешь, Митрич, есть в районе женщина одна, хороооший специалист, съездил бы ты к ней.
- Фира Пискер, был, знаю.
- Ну, чо она те сказала?
- А чо она сказала, сказала чо всем говорит, где, говорит, твоя смирительная рубашка. А я ей – нету, говорю. А она мне: так чо ты тогда пришёл? А я ей: посоветоваться. А она. мне: приноси рубашку, вот и посоветуемся.
- Лана, хрен с ней, с Фирой, мне она тоже фигню порола, де Фрейд на Чаковского не похож, а он похож! Ты знаешь Митрич, давай, того, завязывай с голосами этими, переключайся на Дарвинский проект.
- Не могу, Рже, я щас занимаюсь изучением монгольского языка, совершенно нету времени.
- А монгольский-то язык зачем?
- Понимаешь, поручик ,– тут Митрич как бы даже и оживился – мы щас готовим жидома…ну, не важно, вощем заговор. Сначала захватываем Монголию, страна это малоразвитая, они чухнутся не успеют, а тут - бац, и дело в шляпе. А потом, типа, клонируем Мамая, и, того, - вперёд, на север. А наши что, типа, татаро - монгольское иго, типа, ерунда это, типа, было уже, и всего-то 200 лет, и не въедут что это мы, гыгыгыгы, хитро у них всё придумано, нечего сказать.
- Ну, много ты выучил из монгольского? – сьехидничил Ржевский.
- Пока только слово ”ура”, учебников-то у меня нет, с учебниками вляпаться можно, но я учу каждый день с Мишей. – тут Митрич как заорёт – УРАААААААА, Ржевский его насилу успокоил:
- Давай-ка, брат, ещё по одной.
В итоге повеселевший Митрич предложил Ржевскому возглавить военное крыло заговора:
- Сам подумай, ты ж у нас спец по коням, кто как не ты в Улан Батор одним ночным броском, кто как не ты на белом коне под звёздным небом Гоби, а! Если не ты, то кто? Хорош уже с курями возится. Пора, брат, пора!
Ржевский был явно польщён яркой речью Митрича и его предложением:
- Митрич, есть командиры и получше меня, я ж только поручик.
- Ну так я тя не Швейцарию брать зову .
- Лана, Митрич, вот выучишь ты монгольский, тогда и вернёмся к этому разговору. Без переводчика в такой поход нельзя, пропадём.
- Это понятное дело, а я ведь ещё и военную специализацию изучаю – не унимался Митрич – взрывник – диверсант. Молотовский коктейль знаешь?
- Это врядли понадобится, - попытался успокоить его поручик - в таком деле стратегия важна.
Ржевский поставил на стол ещё одну, непонятно откуда взявшуюся, бутыль, причём с датой. Искренне тронутый Митрич крепко обнял поручика.
- Боже мой, как я рад, Рже, что мы вместе…ёлы моталы.
- А терь, Митрич, давай-ка выпьем за успех дарвинского проекта.
- Это обязательно, только дай мне на верх доложить.
- Да брось ты это к чертям собачим – поручика нервировали экстравагантные выходки Митрича
- Ты, поручик, в это дело не лезь, а то как бы худо не стало – самым серьёзным образом заявил Митрич и, пошатываясь, направился в дальний угол залы, где мирно доживал свой век старенький чёрно – белый телевизор, включил его и стал ждать, пока “нагреется”.
Через пару минут на запылённом экране появилась мелкая зыбь, и телек по-змеиному зашипел. Митрич встал на коленки, почти уперся лицом в экран и заговорил каким-то сахарным-пресахарным голосом: Алё, Моня, это я, Лорик, агент 0,5. Тут у нас помехи с прямой связью приключились, так я, того, решил побеспокоить.
В этот момент по экрану сверху вниз проползла чёрная полоса. Голос Митрича стал ещё сладостней: как там супруга ваша Снежанна Наумовна – дай ей бог здоровечка на долгие года. Как там дети, ходит ли мамочка наша Роберточка на музыку?
Ржевский обалдело смотрел на Митрича, разговаривающего со старым телеком, но не перебивал, странный народ, художники, хрен их разберёшь. В какой-то момент по экрану опять поползла чёрная полоса, и Митрич тут же сменил тон и тему: Значит так, докладываю, тут у нас есть поручик... Митрич довольно связно изложил всю сегодняшнюю историю, не упомянув, правда, самогона на святой воде, как, впрочем, и Вер Палну. Зато он подробно описал весь Дарвинский проект а также будущие и прежние заслуги Ржевского на военном и гражданском поприщах. Тут по экрану проползли сразу три жирных чёрных полосы, и Митрич, видимо, интерпретировал это как положительный знак: Всё понял, сегодня же приступаю к операции “Дарвин в пустыне”, жду директив по каналам прямой связи. Видимо, доклад был закончен, и Митрич выключил телек.
- А вот теперь и выпить не грех – вздохнул облегчённо он и тут же наполнил стаканы до краёв.

Работа над Дарвинским проектом закипела в тот же день. Поручик, естественно, ратовал за конную скульптуру с сачком, Митрич больше склонялся к медвежьей тематике, заявляя, что эволюцию в Трижопье нужно “преподносить в знакомых потенциальному зрителю формах”. Идею Коперже о водах мирового океана оба заговорщика категорически отвергали, по поводу места установки памятника больших споров тоже не велось, быстро договорились и по срокам и оплате. Собственно, Митрич никакой оплаты не потребовал, но поставил условие насчёт ежедневных поставок Вер Палны СВАПа с целью устранения помех в “прямой связи” с Мишей и Моней. Поручика эти условия устраивали, и, вообще, он в работу втянулся. Полностью пропали его “утренние релаксации”, то бишь валяние в постели до полудня, вялость и зудение. Вставал он раненько и бежал в тренировочных штанах прям к Вер Палне, потом к Митричу, а потом в лес, где вскорости соавторы дарвинского проекта нашли то, что искали, а именно - невразумительных размеров пень, из которого и предстояло изваять памятник. Пень вдохновил обоих, и начался эскизный этап, проходивший параллельно с “нулевым циклом”, заключавшимся в выкорчевывании и транспортировке пня в мастерскую Митрича.
Коперже принимал самое живое участие в работах, но особенно отличился в решительный момент, и по сути завершил единолично подготовительный период. Видя, что Митрич и Ржевский так и не могут найти компромисса в смысле эстетического содержания памятника, он неожиданно предложил посоветоваться с Мишей и Моней. Митрич, выходивший на связь с Нью Йорком всё реже и реже, спорить побоялся, протестующего Ржевского тут же поставили на место. Происходило всё это дело в доме у Митрича, и Коперже, не откладывая это дело в долгий ящик, подошёл к телеку, включил его и, когда зашипело, вежливо представился вышедшему на связь Моне и изложил суть дела. Самым неожиданным образом, Моня ответил Коперже по прямой связи, что и было подтверждено позже Митричем. А неверующему Фоме Ржевскому было указано на жирные полосы, которые просто попёрли по экрану одна за другой по страшной нечеловеческой силе. Собственно, Моня и подсказал идею памятника, которая в итоге и была принята расширенным художественным советом, в который гармонично влилась Вер Пална, производившая ежедневную доставку СВАПа своим теперь уже постоянным клиентам.
После заседания расширенного художественного совета работа закипела с новой силой и к середине лета практически была завершена. Одно плохо, ещё весной у Ржевского кончились деньги, какое-то время Вер Пална давала СВАП, без которого Митрич работать не мог, в долг, но и это кончилось. Поручик устроил военный совет, на котором чуть не поссорился с Коперже, предлагавшим продать стареющего бойцовского петуха Бонапарта, по-домашнему - Боню. Ржевский выступил резко против, в итоге под покровом ночной мглы он стал воровать собственных куриц и носить их Вер Палне. Мы ж с них живём – орал на него Коперже, который имел постоянную клиентуру на свежие яйца на воскресных рынках в Старых Марципанах – ты какой сук рубишь!
- Как тебе не совестно – поучал его в ответ Ржевский, я ж для народа памятник строю, да я за народ жись готов отдать, не только этих тарахтелок.
К курицам поручик не испытывал сильной привязанности. В общем, к моменту открытия памятника Боня практиковал исключительно моногамный брак с любимицей Коперже курочкой Шурой – наседкой исключительной, но моногамное счастье продолжалось недолго. Ржевский обещал угощение публике на открытии памятника, и Шурочке суждено было оставить супруга, впрочем, она была даже этому рада, так как столь частое выполнение супружеского долга её явно смущало. Боня воспринял предстоящую разлуку совершенно иначе, вспомнив, что он всё же петух бойцовский, и сделал то, что сделал бы любой супруг, когда его подругу ночью вытаскивают из тёплой семейной обстановки. В общем, поручик чудом сохранил левый глаз и сумел добиться своего только путём скорого и позорного отступления, резко выключив свет в курятнике.
Наконец, долгожданный день наступил! Памятник, закрытый белым покрывалом, сшитым из шести простыней, по поводу которых Коперже тоже устроил сцену, перетащили к вино-водочному магазину. Митрич заявил, что так волнуется, что спать не может и остался ночевать у памятника, Ржевский тоже долго не мог заснуть и всё писал и переписывал свою “торжественную” речь, Коперже тоже не спалось, вернее, ему не давал спать дико кукарекающий Боня, который после расставания с Шурочкой напоминал как видом, так и поведением, библейского Иова.
С раннего утра у магазина стал собираться народ, отчасти по поводу завоза туда пива ”Салют”, отчасти - по поводу открытия памятника, вокруг которого бродил какой-то всклокоченный Митрич.
Ровно в 10 часов в конце улицы появилось облако пыли, из него вылетел сам поручик Ржевский, начищенный, побритый, в парадном мундире и с саблей на сияющем новой сбруей коне. Ловко соскочив с Коперже и скрыпнув белыми, как снег, панталонами, он поднялся на невысокую трибуну, наскоро сооружённую перед памятником. К нему присоединились Вер Пална в пиджаке, поблёскивающим медалькой, и пара-тройка из официального истеблишмента Трижопья. Митрич предпочёл оставаться “с народом”, который всё прибывал. Пришли даже его супруга Люся, с сестрой и тёщей то бишь “мамой”, при полном параде.
Первым выступал человек с грустным лицом разочарованного в жизни хозяйственника, трижопский староста Матвей Михнюк. В своей речи он затронул общие вопросы взлётов и падений коммунального хозяйства и призвал собравшихся “оставить высоковольтные провода и вышки в покое, а так же хранить электричество как зеницу ока”. Затем он вынул из нагрудного кармана бумажку, заранее выданную им Ржевским, и представил по ней поручика: А сейчас перед вами выступит друг муз, филантроп и меценат, поручик Ржевский. Толпа отреагировала осторожными аплодисментами.
Как долго поручик ждал этого часа, этой минуты! Ему повезло с погодой – ярко светило солнце, и по небу там и сям гарцевали белые облака. Ржевский вышел на середину трибуны, но медлил с речью, ему хотелось вобрать в себя это солнечное утро, что бы запомнилось оно ему навсегда…

Дорогие соотечественники, милые мои трижопцы – говорил он без бумажки медленно и почти торжественно - сегодня у нас в Трижопье открывается первый в России памятник выдающемуся учёному и философу Чарльзу Дарвину. Случайность ли это, или всё же закономерное событие? (широкий взмах рукой) Я думаю, что событие это не просто закономерное, но и праведное! (несколько хлопков) Чарльз Дарвин первым из научно мыслящих европейцев осознал смысл жизни как простое стремление к выживанию, не больше и не меньше. Выживание, жизнь и ничто иное является окончательным смыслом и целью существования всего живого. Всё остальное - от лукавого. Как долго наше общество находилось под гнётом искусственно придуманных целей, как долго чьи-то фантазии насиловали реальность нашего существования! Неизбежный результат этих экспериментов – кровавые конфликты, перекос человеческих жизней и судеб. Довольно, друзья, довольно…(пауза)
С высоты этой трибуны я всматриваюсь в современность и вижу, что, быть может, впервые в отечественной истории политические грозы не оставили кровавых луж, быть может, впервые у общества есть новые надежды, а не новые обманы, и мы в праве сомневаться в правоте Чаадаева. (пауза)
Конечно, выживание видов неизбежно приводит к столкновениям, но в итоге побеждает не сильнейший, а наиболее приспособленный! Именно способность к адаптации, способность расстаться с милыми сердцу заблуждениями - вот черты, способные привести к стабильности и процветанию. (пауза)
Общим местом в науке стала судьба динозавров, не сумевших приспособится к трудным для них погодным условиям и вымершим в самом начале ледникового периода. Трагичная история, дамы и господа, но в ней есть жизнеутверждающий эпизод: не все динозавры вымерли, некоторые сумели-таки приспособится, изменив рацион пищи и собственные габариты и привычки. В итоге правомерно заявить, что не все динозавры вымерли, некоторые из них превратились в птиц! Да, да, дамы и господа, все эти ужасные монстры, пугающие наших детей, да и нас самих в кино, превратились в мирных и полезных существ: куриц, уток и гусей, именно в куриц, дамы и господа! (публика отреагировала очень позитивно при упоминании куриц и гусей, некоторые даже захлопали) Быть может, и нам с вами удастся совершить столь головокружительный виток эволюции себе же на пользу! (пауза) Дамы и господа, гибкость, гибкость и терпимость, гибкость и внутреннюю свободу воспеваем мы сегодня, устанавливая памятник человеку, увидавшему истины человеческого существования в опыте эволюции природы! Имя которого я прошу вас помнить, Чарльз Дарвин, дамы и госпада, сэр Чарльз Дарвин! (пауза) Выживание через эволюцию, мир и процветание! – закончил свою речь Ржевский.

Подождав немного аплодисментов, которые так и не последовали, он кашлянул в кулак и продолжил, но менее торжественным тоном:
Ну а теперь, дамы и господа, позвольте мне представить вам скульптурную группу под названием “Превращение обезьяны в человека”. Маэстро, музыка!
Коперже где-то за трибуной врубил магнитофон, и в небо Трижопья полетели торжественно возвышенные аккорды Первого концерта для фортепьяно с оркестром Петра Ильича Чайковского. Ржевский сошёл с трибуны и, подойдя к памятнику, в такт музыки вынул саблю, высоко поднял её и, дав ей блеснуть на утреннем солнце, пустил её в ход, разрубив верёвки, сдерживающие волнующееся на ветру покрывало. Согласно сценарию, музыка стала затихать по мере сползания покрывала с “Превращения обезьяны в Человека”, и вот, наконец, толпа увидела скульптурную группу целиком.

Воцарилось почти полная тишина, в которой новорождённое искусство обрело своих первых свидетелей. Ржевский и сам был несколько поражен, хотя и лично участвовал во всех этапах рождения скульптурной группы. Но проходили эти этапы в полутёмном, заброшенном амбаре, и вот теперь, при свете солнца, на него смотрело некое жирное туловище от пояса вниз покрытое по по идее обезьяньим мехом, при этом зад резко торчал вверх. Левая нога глубоко увязла в основу памятника, правая выпячивалась вперёд шершавым коленом. Мускулистая, бугристая грудь не имела шеи и завершалась неким подобием головы, бородатой и дикой. Авторы пытались максимально приблизить черты этой головы к портрету Дарвина, выдранному из большой советской энциклопедии Ржевским, но сходство, по выражению Митрича, было скорее условное, символическое, и это не пугало поручика, по крайней мере - в амбаре. Одной рукой фигура прикрывало место, где, по идее, должны были свисать гениталии, другая как бы зависла в воздухе и, как многие уже догадались, в ней торчал огромных размеров сачок, выполненный, между прочим, из совершенно другого пня. Овальную основу памятника украшали барельефы цветочков и всяких животных, включая радостно прыгающих медвежат, но это как-то не бросалось в глаза на фоне основной фигуры, производящей неизгладимо мрачное впечатление.
Тишина длилась почти минуту, пока в ней не всплыл плач проснувшегося на руках у мамки младенца. И хотя этот плач вряд ли был напрямую связан с увидавшей свет скульптурной группой, но толпа решила по-другому, по ней прошёлся недобрый ропоток.
Ржевский почувствовал недовольство и решил принять меры: - А сейчас, дамы и господа, перед вами выступит главный скульптор проекта Илларион Миндюк.
Совершенно трезвый, всю ночь не спавший Митрич, просил не звать его на трибуну и стал тут же отнекиваться. Между тем в толпе появились первые наглые смешки и даже послышалось некое лузганье. Митрич на трибуну не выходил, но зато из толпы громко и уверенно заговорила его жена Люся:
- И вот за этим ты, чёрт усатый, пол года мово мужа от работы отрывал. И вот за этим ты его, нездорового человека, кажий божий день спаивал.
Слова эти относились к Ржевскому, который совершенно растерялся и ещё раз призвал соавтора:
- Митрич, ну давай уже, скажи.
- А вот и скажу, - вдруг завопил Митрич, вот сейчас и скажу. Всклокоченный, он подбежал к трибуне, повернулся лицом к толпе и вдруг упал на колени: Простите меня, трижоповцы, каюсь. Затащил меня Ржевский этот к врагам нашим, затянул в заговор масонский. А это идолище ихнее, что б нашу русскую веру искоренить, что б молились мы этой уродине, а не заступнице нашей Марии – богородице. Ааааа – вопил тут Митрич и даже стал посыпать пылью голову.
- Митрич, да ты чо несёшь-то? – возмутился Ржевский.
- Что я несу? – Митрич вдруг вскочил на ноги и схватил бутылку СВАПА со стола, приготовленного для предполагаемого банкета. - А я щас те покажу, что я несу – и как запустит бутылку в Ржевского.
Бутылка просвистела мимо и разбилась о голову Дарвина.
- Сжечь уродину – вопил Митрич, сжееееечь!
Толпа довольно улюлюкала. Люся, всем своим видом напоминая свободу на баррикадах, рванула на скульптурную группу с хозяйственными спичками в руках.
- Товарищи, попрошу без баловства – вяло попытался успокоить толпу староста.
Но толпа не успакаивалась, и кто-то даже подсадил уже Люсю на спину Дарвину.
- Подожди-ка, Люся – заорал Митрич и вдруг вынул из внутреннего кармана пиджака свою уже бутылочку. – За Моню – заорал он и метнул её в своё детище. Раздался несильный взрыв, и Дарвин загорелся. В это время Ржевский пришёл уже в себя, он оказался между возбуждённой толпой и горящим Дарвином. Гнев и горечь переполняли его сердце. Как он ненавидел беснующуюся толпу в этот момент! Он вынул свою саблю и, держа её высоко, заорал громче всех:
- Мужичьё, холопы, зарублю!!!
Безумный и обсыпанный серой пылью, напротив него стоял Митрич, сжимая в руке ещё одну бутылку из внутреннего кармана.
- Вот оно как – заорал Митрич и с точностью сумасшедшего метнул бутылку в Ржевского. – а вот это за Мишу.
Бутылка угодила поручику в голову и разбилась. Раздался ещё один взрыв, и окутанный дымом Ржевский пал лицом вниз, продолжая сжимать саблю.
- Я щас в милицию позвоню – заявил с трибуны староста Матвей Михнюк, но, понятно, что никто его не слушал.
Толпа безумствовала, в статую летели одна бутылка за другой, в данном случае это было пиво местного производства “Балтийский наказ”. Женщины визжали, кто-то бежал прочь, а кто-то, наоборот, к месту происшествия - смотреть на взрывы и пожар. Центром всего оказался Митрич, пляшущий с женой своей Люсей на теле дымящегося Ржевского. Урааа – вопил он, поливая себя СВАПОМ. Не долго торжествовал победу Митрич, так как в бой вступил отважный Коперже.
Больно ударившись о выставленную ногу Дарвина, Коперже прорвался-таки к поручику и одним ударом отшвырнул обоих Митрича и Люсю, затем прикрыл своим телом поручика от всё ещё летящих бутылок и камней и принялся тушить его методом затаптывания в пыль. Чья-то добрая рука помогла водрузить поручика на Коперже, и побеждённые тут же оставили поля боя.
После их отступления безумство как-то приутихло: получившего копытом в пах Митрича тоже понесли домой жена Люся с тёщей, староста Матвей урезонил остальных, а пожар, не прижившийся на всё ещё сыром после ночного дождичка Дарвине, успокоился сам. Постепенно тусовка переместилась в вино-водочной магазин, где всё ещё давали дешёвое пиво местного производства “Балтийский наказ”, и скандалила обсчитанная продавщицей Вер Пална.