Попался, блять, попался, блять, попался!

Автор: хуйпесдаигралефпоездахуйспоткнулсяи фпесдувоткнулся Солнце повисло над зубцами дальнего хвойного бора, уже окунаясь краем в темнеющий орнамент горизонта.
Этот вечер, теплый самый, из череды вечеров уходящего лета, был безнадежно испоганен.
Тарас шел по шпалам железнодорожной насыпи, вслед за поездом, из которого его, на полном ходу, только что выбросили попутчики.

Казалось, ничто не предвещало такого события, Тарас аккуратно, как ему казалось, залез в карман куртки спящего в алкогольном оцепенении спутника и вытащил, потрепанный такой, кошелек.
И сразу же негодяй-алкоголик восстал ото сна, как будто и не спал вовсе:
— Грабют! — заорал неистово пропойца, кидаясь на Тараса всем туловом.
Тут и другие набежали из соседних отсеков плацкарты:
—Попался, блять, попался, блять, попался!

Били, сняли ботинки, хорошие еще ботинки, крепкие, прочные такие ботинки, досадно.
А потом окно открыли и прямо в окно, в окно выпихнули Тараса и подтолкнули. Покатился под откос, обдирая бока.
Лежал долго, успокаиваясь, пробуя руки-ноги, – целы ли.
Поднявшись, потащился вслед за поездом, по шпалам, блять, по шпалам, блять по шпалам.

Ничего хорошего в этом не было. В босые ступни впивались камешки, закатное солнце било в глаза. Хотелось пить.
Вот железнодорожный разъезд, травой зарос, шоссейка через лес замаячила.
Тарас вздохнул и перешел на шоссейную дорогу, авось куда на ночлег повезет устроиться.
Шел долго, шоссейка внезапно превратилась в грунтовку, а потом в лесную тропу, упирающуюся в ручей. Встал на четвереньки, припал к ручью, напившись, долго лежал, отдыхая.

В желудке засосало, со вчерашнего дня никакой еды ведь.
Ягоды бы поискать, но ягод не было, а попались грибы, ел сырыми, утолял голод.

Поднялся, пошел дальше, переступив через ручей. И тут перед ним изба обозначилась. Крепкая такая изба, деревянная, с одним окном на лицевой стороне, дверей не видно. А рядом сарай-сеновал. И композиция из трех тополей сбоку сарая, роща, надо полагать.
И темно уже, месяц ущербный и филин ухает, добычу призывает.
Залез Тарас в сарай, на сеновал, инкогнито, не стал хозяев звать, зарылся в сено, да и уснул и открыл глаза.

И он увидел, как из-за тополя выплыл скат, его спинка и ножки были пухлыми, мягкими, блестящими и дрожали. Вот, его лицо, плоское и круглое, повернулось к нему, его яркие, сияющие, ослепительные глаза проникли сквозь ствол дерева в душу, прошли перед ним по поверхности, дрожащей от сияющего пепла, ушли, закатились.
Вот он повернулся к нему спиной, и он пошел за ним, шаг в шаг, ступая в воду. Скат дрожал, стоя в воде, и улыбался.

Оба они были покрыты водой наполовину, открыв свои полости и опрыскивая друг друга.
Вода затопила сеновал, избу, тополя, и Тарас лежал на спине, шевеля ногами, блаженствуя в теплой ванне, просыпаясь.

Он по-прежнему лежал, закопавшись в сено, а рядом пыхтела пышнотелая девица, стаскивая с него штаны.

В мягкое, теплое, женское слить всю досаду и боль, тяжкое горе, вселенское, слез омрачающих соль, выстрадать, слиться в отчаянье, снова очнуться в иных, много же нас, неприкаянных, на поворотах земных.

Девица спала рядом, разметавшись, Тарас вытер пах пучком сена и вышел из сарая на волю, пошел к избе – заглянуть в окно зачем-то.
За стеклом, в неровном, трепещущем свете догорающей свечи, ходила старуха, собирая в мешок тряпье, посмотрела в окно и поманила Тараса корявым пальцем, он послушно прилип к стеклу носом. Окошко распахнулось, мешок с тряпьем упал Тарасу под ноги:
— Умел всунуть, умей и замуж взять. Забирай приданое.
Хавря уже стояла тут же, за спиной, дожидаясь, зевая, утираясь рукавом рубахи.

Он повел ее, взявши за руку, перекинув мешок через плечо, к железной дороге, к поезду, авось удача будет и поезд остановится.
Есть хотелось невероятно, Тарас усадил Хаврю на поваленное дерево, разодрал на груди ее рубаху, сосал грудь, хотел молока хоть. Грудь была пуста, он пнул мешок с тряпьем под ноги жене и пошел один, через село, к станции.

Утро росою холодною плечи покрыло и грудь, ты же как тварь земноводная, хочется бить или пнуть. Толку от этого мало мне, ну хоть удариться в раж, что ж ты завыла так жалобно, звуками портишь пейзаж?

***

—Глядите, люди добрые! Это ж ворюга, мошенник, он на кордоне свинью украл, приманил хавронью, вон бежит за ним, хрюкает. Не иначе как гипнозом воздействовал на животное, лови его! Городской, с весны на кордоне жил у Макарыча, бесплатно, на всем готовом, а еще и свинью украл напоследок.
Тарас вяло отбивался, хавронья визжала, вырываясь из цепких рук пейзан. Наконец его повязали и положили на землю, для крепости накрыв тряпьем из мешка.


***

—Так, аккуратно снимаем с полки, носилки, на носилки кладите, живой он еще, в бреду. На станцию сейчас скорая подъедет, машинист уже сообщил по линии, в больницу отвезут, в райцентр. Ну и хлещет же из него, вонь страшная, не то, что купе, вагон хлоркой мыть надо будет. Поганок, видать, переел, за мухоморами тут любители приезжают, заготавливают. Мода сейчас на мухоморы пошла.


***

Очнулся Тарас на третий день в больничной палате, в недоумении оглядываясь. Он же возвращался из командировки, решил ехать поездом, посмотреть из окошка на пролетающие мимо живописные пейзажи, подремать под стук колес.
Приятно было выйти на каком-нибудь полустанке к торговцам разной снедью, купить вяленого хариуса, омуля горячего копчения или баночку соленых грибов к отварной, горячей еще, картошке.
Уже миновав главное Озеро, выходил Тарас из поезда на небольшой станции, там бородатый дед и положил ему этой картошечки горячей в пластиковую мисочку, да грибов баночку подогнал домашнего соления.

Уже потом, когда тронулся поезд, увидел Тарас из окна, как этот скверный дед облизывал ложку, которой накладывал Тарасу порцию, он же всегда ее облизывает, поганец! Так и подцепил заразу какую-то от этого бородача, видимо.
Настрадался, вот с поезда сняли, не доехал домой, в беспамятстве тошнило Тараса, заблевал все купе, стыд и срам.
***
Выписали Тараса из больницы на третью неделю, в теплый вечер последнего дня лета. Он на станции купил билет до родного города, через двое суток был дома.

К соседке за ключом не постучал, он всегда оставлял ключ от своей холостяцкой квартиры соседке, живущей напротив, открыл дверь своим ключом после трех месяцев, трех недель и трех дней отлучки.

Ему навстречу пахнуло теплым запахом хлева. Хавря лежала на диване, а у ее грудей, присосавшись, вертели хвостиками, свернутыми в забавные колечки, двенадцать малышей, недавно родившихся детишек Тараса.