Шуры муры

Автор: евгений борзенков Выходило трудно. С такой натугой, что глаза на лоб. И судорогой пальцы на ногах, и холодный пот на челе, царапанье когтей по грубым доскам, назло дразнящему сквозь щели апоплексическому апокалипто. Выходило, будто кто-то извне забил ЭТО плашмя, с носка, презрительно. Просилось наружу, к свету.

И вот протуберанец сквозь плотные шторы, взбаламученный ночным кошмаром взгляд сквозь намертво склеенные страхом веки — дразня коричневым кончиком, забрезжило, едва-едва. Так мучительно робко из-за занавеса на сцену выглядывает перебравший с вечера конферансье, не мога, не можа, не умея совладать с т-т-тремором.

Безжалостно, неумолимо выплёвывается свежевыжатый день в лютый дождь.

С февралём в голове. С Кларой Цеткин, и, мать ёё, Розой Люксембург за пазухой навстречу накату оглушительной какофонии цветов, суеты, шума, тусни, дикой смеси парфюма, навстречу размазанной по небритым щекам помаде.



И только сейчас, в укромном уголке тишины, только кофе с капелькой сладости, пол-ложечки, и только алкозельцер в половинке воды, как шаткЫй мостик из вчера в завтра.



Тики так, в сущности.



Голоса в голове поставили трудновыполнимую, если вообще решаемую задачу. Соединить две вещи, субстанции, абсолютно не конгруэнтные, ни краями, ни смыслом, ни мало мальской сверх-идеей. Два куска в холодном потоке необъяснимого.

Вы должны НЕ ПРИШИТЬ РУКАВ.

Не пришей ей рукав, не пришей

Пусть она от любви нараспашку...



То есть вы должны, нет, вы просто обязаны соединить, НЕ соединяя. Кому должны? Спросите у осени, у ясеня, у Ветра -Ты Могуч. Теоретически можете пришить к ней рукав, но то ли стесняетесь, то ли не хотите, то ли боитесь осуждения предвзятых критиков. Боитесь взять на себя ответственность. СТЫДИТЕСЬ. Философия неделания, провозглашенная в прошлом веке великим гуру Карлосом К., во всей красе. Не пришейте так, будто пришили. Чтобы не отодрать. Чтобы пришить, и отодрать. Чтобы два лоскута с оборванными краями, чуждые друг другу до дикости, легли один в один, как в тютельку. Вся преамбула, построение ситуации, логика происходящего о том, что две льдины несутся друг на друга, и рукав сейчас же, вот-вот будет пришит. И вы пришиваете так, будто не пришили. Чтобы не возникло сомнений, что он именно НЕ ПРИШИТ.

Не можете?

А поэт может.

Только поэт может НЕ пришить к пизде рукав так, что ни стежка, ни ниточки, ни сучка ни задоринки, и шовик безупречно-косметический. Он будет непришит настолько естественно и органично, будто всю жизнь был непришит. Неразрывно связанные космосом абсурда, как щи и лапоть, пуля и дура, пизда и рукав.



Как говно и дождь.



Поэт может сшить, может склеить, склепать заклёпками две заготовки, а переварите вы сами. Вы, именно вы сами наполните смыслом, ваш желудочный сок умиротворит, расщепит на ферменты, вы впитаете в свои клетки, в свой ум и через время говно и дождь станут вашей частью, вы станете говорить на языке дождя и понимать его язык, а говно станет частью фундамента, ибо ничто не приходит и не уходит, в потоке великого Гольфстрима мы вечно омываем сами себя, лишь иногда выныривая полюбоваться на дождь и подставить ему лицо. Бессмысленная грациозность красоты зашифрована в дожде, в слякоти, в порывах ледяного ветра, в некрасоте. Прибитые мокрым холодом птицы, грязный НОЗДРЕВАТЫЙ снег, говно на снегу, как коричневые яблоки тревоги и нервного пробуждения, тотальное «смеркалось», тентом натянутое от края до края прямо с утра. Всё так хорошо, когда в ладонях, в распахнутых настежь после чашечки бодрого американо глазах, свернулся калачиком новорождённый день, в чёрно-белых пятнах, мокрый, дрожащий. Его мать, Ночь, только что скинула его вам на руки и сейчас его голое тело омывает дождь. Да, иногда так бывает, у вас кольцами дымится сигарета, в руке чашка кофе, под халатом гуляет озноб, а вы обескураженно не знаете что делать с новорождённым. Иногда появляется желание его убить, прямо с утра, как лишнее время, придушить в колыбели. Иногда он обещает чудеса, шепчет на ушко, врёт как дышит с три короба, чтобы только выжить, чтобы разжалобить, подкупающе мурлыкает рок-н-ролл «мама мыла раму, а у Шуры шары, а я кручу шуры-муры, я кручу шуры-муры с дождём...».



Не верьте. Хотя, почему, верьте. Когда нет солнца, шуры-муры с дождём как неторопливый танец, ни к чему не обязывающий. Свинг, сползающий в блюз, саксофон в голове, кромсающий небо и душу на ремни. Если в феврале за окном дождь, остается одно — достать чернил, склеить слезами то, что плохо лежит на снегу и дождь, не выходя из себя, нанять пролётку, умчаться, ужраться и скрыться, залечь на дно где-нибудь на краю дождя.



До весны.

А она уже вон, за углом. И две милые девчонки, Роза и Клара ждут вас в подворотне, чтобы прихватив под ручку, нежно и непринуждённо взять на гоп-стоп. Отдайте им всё, не артачьтесь. Поверьте, так дешевле. Пусть в этот день ваш мохнатый шмель залетит в мохнатый сейф как к себе домой, тягучий блюз сменится звенящей капелью, а Княгиня-Весна пусть омоет ваши суровые лица нежным опахалом своих соболей.

Пусть дождь станет грибным, а в камуфляже над головой хоть изредка, хоть иногда появляются голубые прорехи.