9/2 недель

Автор: ivantgoroww Жаркая летняя ночь уже на исходе и где-то маячат первые отблески рассвета. В комнате отдыха нас всего трое. Почти все бригады на вызовах.

Я лежу с закрытыми глазами, смысла спать уже нет, через несколько часов закончится смена. Я сдам машину сменщику, подобью бабки за слитую соляру, пойду домой, выпью губастый водяры и завалюсь спать...

Я вслушиваюсь в тишину этого уже почти утра, которое разбавляет мерный храп Сергеича, который за долгие годы работы водителем на скорой выработал уникальную возможность отрубаться за считанные секунды, ещё до того, как голова коснётся подушки.

Я жду, когда по селектору диспетчер выкрикнет пятнадцатую бригаду и тогда я не торопясь слезу со шконки и потопаю к машине и, пожалуй, ещё успею перекурить до прихода медиков. Юля вся заспанная с красными глазами, молча прыгает в салон. Ко мне в кабину пыхтя заползает Воробей. Он как всегда, что-то бубнит, с края рта у него свисает слюна.

— Новый Арбат, «Честерфильд», — пробубнил Воробей, настроив свои окуляры, всматриваясь в коммуникатор. — Только, Вань, давай не спеши, перекурить надо.

Он закуривает и продолжает со мной разговаривать, но я его не слушаю. Я пытаюсь понять, о чём думает она, хочется урывком посмотреть на её лицо. За всю смену она не произнесла ни слова.

Мне всегда нравилось её заспанное лицо, когда некоторая напускная суровость и вальяжная циничность, присущая многим медикам, уступала место её естественной красоте. Просыпаясь с ней в одной кровати я знал, я был абсолютно уверен, что ни с кем кроме неё я не смогу больше быть и не смогу никого полюбить...

Вырулив на Большую Дорогомиловскую я повернул на Кутузовский проспект. За гостиницей «Украина» загорался новый день. Прямо посредине Кутузы стоял пёс и смотрел в сторону обочины. Около тротуара лежал сбитый щенок, а рядом с ним металась сука, не понимая почему он не двигается и не бежит за ней. Так заканчивалась смена и наша жизнь растворялась в ласковых лучах восходящего солнца...



2

Веселье то затихало, то возобновлялось новой волной. Несколько знакомых лиц мелькало вокруг меня, но были в основном незнакомые. Я никого не замечал, кроме Юли. Где-бы она не оказывалась в этот момент я постоянно натыкался на неё. И казалось наши взгляды постоянно соприкасались и в этот момент сыпались искры.

Это был её день рожденье, и я там оказался случайно. Я отслеживал каждое её действие, каждый жест, как она говорит, смеётся, как поправляет прическу, как она смотрит и я знал, что она знает, что я смотрю за ней — это была такая своеобразная игра.

Кроме общих фраз мы за весь вечер не перекинулись ни словом, мы не были вместе, хотя у меня было такое чувство что мы одни в квартире. Я смотрел в её глаза и чувствовал жажду, я хотел пить, быть пьяным, убитым её любовью и я видел такую жажду в её глазах.

В какой-то момент по рукам пошла гитара. Старая раздолбанная шестиструнка, которая плохо строила и на её деке красовалась наклейка с Виктором Цоем. Что-то пели хором, что-то по одиночке. К утру все стали потихоньку расползаться громким смехом наполнив коридор. Я сидел на подоконнике и перебирал струны на гитаре. Наконец, когда гогот стих Юля вошла в комнату.

— Сыграй мне что-нибудь, — попросила она.

Я играл старую дворовую песню про большую и светлую любовь. Гитара звучала кривовато, впрочем, и голос мой после выпитого так же был не на высоте. В окне за моей спиной чёрное небо начало светлеть. Я закончил петь, поставил гитару в угол и слез с подоконника.

— Наверное и я пойду.

— Останься, — она взяла меня за руку и притянула к себе. — Не уходи... — И я почувствовал сладковатый вкус её помады у себя на губах.

За нами город начинал жить и я чувствовал её грудь, в своих руках, её частое дыхание...



3

Мы стоим на вызове в тихом дворе в глубине Украинского бульвара. Старый дом, в котором возможно жили партийные руководители и их семьи, заботливо окружён тополями. Субботняя ночь в разгаре и смена где-то на половине и сейчас затишье.

Вечерняя суета стихла и теперь впереди были герои кабаков, которые ближе к утру возомнят себя Джейсоном Стетхемом и попытаются вырубить всех, до кого смогут докопаться...

Радиоприемник негромко выдает Guns N Roses «Simphaty of the Devil» и голос Акселя Роуза вводит в какое-то состояние полусна, волшебства, в которое начинаешь верить в такую ночь, в такой час. Я всматриваюсь в чернь безлунного неба и пытаюсь что-то там увидеть, какие-то ответы на свои вопросы, ведь я точно знаю, что парень, который сидит там наверху и разыгрывает все эти наши драмеди прекрасно знает ответы вообще на все вопросы, но смешно было бы если бы он мне ответил.

За целую смену она опять не произнесла ни слова и вновь делает вид, что между нами ничего и никогда не было, впрочем, может я действительно хотел многого и верил, и надеялся больше, чем следовало бы в данной ситуации.

Воробей с Юлей вышли из подъезда. Она плетётся сзади него усталая, не поднимая взгляда садится в салон и захлопывает дверь. Я бы хотел повернуться к ней и увидеть её глаза — не эти холодные ледышки, а те в которых я видел огонь, сжигающий всё вокруг, тот самый огонь, который я ошибочно принимал за любовь.

Я вылезаю из машины, и мы с Воробьём стоим, курим. Он ещё держится бодрячком и поправляя очки рассказывает мне про старушку, к которой они ходили на вызов, я киваю и улыбаюсь, но на самом деле я его не слушаю, просто не могу сосредоточится.

Я смотрю как в лобовом стекле отражается свет фонаря, тихо шумят тополя и в моей голове всё ещё поёт Аксель Роуз про симпатию к Дьяволу, и я знаю, что за лобовым стеклом, там внутри скоропомощной машины сидит девушка, которую я до сих пор люблю и она смотрит на меня, я чувствую на себе взгляд её ледяных глаз. И несмотря на тепло, гуляющее по московским дворам, меня пробирает дрожь...



4

Она появилась случайно, будто возникла из ниоткуда. И когда я вспоминаю нашу первую встречу у меня в голове почему-то крутится ненавязчивая битловская «Penny Lane». Поздняя весна, город после дождя свеж и в лёгкой дымке. Вернувшись с вызова, я увидел её. Она курила в толпе медиков у входа в подстанцию. Невысокого роста, светлые волосы и невероятно синие глаза. Впрочем, глаза я увидел позже.

Как-то ненавязчиво завязался разговор, оказалось, что мы жили в одном районе и учились в одной школе, так что быстро обозначился круг общих знакомых. Впрочем, из района я давно уехал и никого из тех самых знакомых давно уже не видел.

Так как она улыбалась никто не улыбался, так по крайней мере мне казалось, а может так и было на самом деле, скорее всего так и было и я говорил глупости, а она смеялась. Мы сидели за мойкой и курили вспоминали общих знакомых и в воздухе том весеннем повисла та самая лёгкость, которая рождает чувство влюбленности и вседозволенности. Вырастают крылья за спиной. Случается некая химическая реакция и ты всё это чувствуешь и хочется дышать полной грудью.

Потом как-то всё закрутилось. Она училась и редко выходила на смены, а когда выходила то мы не сталкивались. И вот наконец-то наши графики совпали и мы работали в одной бригаде. Тёплая ночь сгущала краски московского неба, и мы стояли в первой градской, в распахнутые двери машины влетали летние запахи, будоражили и сводили с ума.

Воробей ушёл сдавать больного, а мы сидели друг напротив друга и ловили открытым ртом это волшебство. А потом мы поцеловались. Всё случилось как-то само собой и это казалось логичным продолжением того, что мы тогда оба чувствовали и я знал, что она чувствует тоже самое. Не надо было слов в ту летнюю ночь они были лишними, ненужными.

Я ловил её дыхание, вкус её губ, моя рука скользнула к её груди и не была остановлена, и Бог знает куда бы оно всё дальше зашло если бы не появился Воробей и не наткнулся на нас своим близоруким взглядом.

— Опа, я это — промямлил он в смущении, — пойду это перекурю...

В ту ночь всё началось по-настоящему. Я понял, что пропал, влюбился и всё что было до этого было не совсем важно, вернее оно было важно, но теперь уже в другой галактике параллельной вселенной, которая была до нее. Всё что было до неё не было мной.

5

Только отпустив свои чувства я стал понимать каким жалким идиотом был в её глазах. Я пытался что-то требовать, вымаливать, но по факту был жалок и смешон.

Я пришёл среди ночи, пьяный и пытался понять, выпытать у неё, валяться в ногах и просить, чтобы она меня простила и мы снова были вместе. Она долго молчала, кивая и слушала мой пьяный бред. Своими ледяными глазами она смотрела мимо меня, будто меня вовсе не было, впрочем, так, наверное, для неё в тот момент и было.

Страшно осознавать, что все сказанные тобой слова и приведённые доводы просто разлетались в пространстве и никакие слова не могли бы ничего изменить, никакие поступки, когда ты женщине просто становишься неинтересен и один только твой вид её ввергает в уныние, не говоря уже про голос, про слова от которых её тошнит.

Трудно это осознавать, тем более принять, поверить в то, что женщина, которую ты любил, смотрит мимо тебя и не говорит не слова, лишь бы не зацепиться словами и отсчитывает время, когда ты выговоришься и просто свалишь в ночь. Растворишься в этой ноябрьской хмари. Навсегда исчезнешь из её жизни.

Очень трудно осознавать, что ты любил и думал, что это взаимно и навсегда, строил уже какие-то планы разыгрывал какие-то партии, выстраивал воздушные замки, и не видел очевидных вещей, что ты для неё был лишь очередным парнем, с которым просто круто проводить время, а потом ты стал токсичен со своей назойливой игрой в любовь. Так часто бывает, ты любишь, а тебя нет. И ты ослепленный этой любовью просто принимаешь за любовь взаимную симпатию.

Ты упустил момент, когда нужно было остановится и трезво на все взглянуть и тогда возможно не было бы этого пьяного разговора и ты не шёл бы прибитый её молчанием и леденящим презрительным взглядом под хлопьями снега, который ещё совсем недавно был дождём.



6

Всё рушилось, медленно превращалось в тлен. Только я этого замечать не хотел. Не желал видеть то, что было на самом деле, а на самом деле уже ничего не было. Я просто не мог обозреть ту пустоту, которая уже порядочное время образовалась между нами. Мы всё реже виделись и всё больше ругались...

Был день рожденья Вадика Покровского, врача с нашей подстанции. И она там естественно была, а вот меня никто не звал, но, как водится, я заявился вместе с Воробьём, с которым мы ещё заранее немного разогрелись дешманским портвейном.

Хоть я знал там практически всех, всё равно был чужеродным элементом и сильно выделялся. Она не подходила ко мне и старалась вообще держаться подальше. Она избегала моих взглядов, отворачивалась, когда на них натыкалась.

Заряженный ранее портвейн явно пошел не во благо. Я налегал на водку и быстро пьянел. Воробей тоже уже накидался, его вырвало на ковёр в детской и Вадик уложил его спать на полу в кухне, под батареей. Следующим около Воробья на расстеленном покрывале определённо должен был оказаться я. Однако всё случилось несколько иначе.

Она тоже налегала на алкоголь и вела себя достаточно раскрепощенно и даже нарочито пыталась всем что-то доказать. Потом она танцевала с Лёхой Соколовым, и этот очкастый гном мял её как хотел, и она улыбалась ему, она знала, что я смотрю и знала, что кровь в неправильной пропорции с алкоголем закипает у меня в жилах. И я знал, что уже совершенно определённо ничем хорошим этот вечер закончиться уже не мог.

Потом она с ним ушла на балкон курить и я видел сквозь стекло, как они целовались. Вадик подсевший ко мне с пузырем водки пытался что-то говорить ободряющее и он наверняка не мог знать, что бомба у меня внутри уже запущена и осталось только дождаться, когда закончится обратный отсчёт. Он положил мне руку на плечо и смеясь говорил, что всё проходит и любовь тоже, и что вообще все бабы они такие... Я не слушал его я просто молча пил и смотрел, как они целовались там на балконе. Они вышли счастливые, они улыбались, и я уже еле себя сдерживал. Водка, кислой рыготой толкалась в глотке ища выход, но я запихивал её внутрь не давая вырваться наружу.

Закончилась «Take on me» A-Ha и Вадик включил the Prodigy «No Good». И понеслось — все в диком угаре начали биться в припадках, которые смутно можно было определить как танцы. Он держал её за задницу, видел как его лапа скользнула по ее груди и они вновь поцеловались. Она была красива и счастлива пусть и нарочито, но это была её улыбка, её блеск глаз... После the Prodigy никогда не случалось ничего хорошего. Никогда и нигде...

Водка наконец-то затмила остатки разума, как только закончилась «No Good» я уже ничего не соображал. Я хорошо помнил, как зарядил Соколову прямо в нос, как его очки упали на пол, и я на них наступил. Из носа хлынула кровь. Вторым ударом в ухо я сбил его с ног... Она верещала, в её глазах был ужас и отвращение, она ненавидела меня. Это ещё больше меня бесило.

Тут Вадим встал между мной и лежащим Соколовым, которого я хотел уже втоптать в паркет, который и так был залит кровью. Только вот боль и бешенство внутри меня искали выход. Я зарядил с левой Вадиму по скуле, тот отшатнулся, но не упал. Сзади на меня кто-то прыгнул с диким криком, которого я перекинул через себя и потеряв равновесие завалился на пол рядом с ним. Я попытался встать, но Вадим мощным ударом ногой уложил меня в глубокий нокаут.

Проснулся я ночью у Вадима на кухне рядом с Воробьём под батареей. От Воробья пахло перегаром и блевотой. Голова моя раскалывалась. Ночь стояла тихая и безлунная. Я открыл окно и закурил. Я ненавидел себя за слабость, за глупость и за все то, что я натворил. На кухню тихо вошёл Вадим. Ничего не говоря он достал из моей пачки сигарету и тоже закурил. Так мы молча курили, смотрели на двор, которой утопал в зелени. Тишину этой летней ночи прерывал лишь мерный храп Воробья.



7

Самые поганые вызовы — это мужик лет сорока-пятидесяти и без сознания. Я не имею точной статистики, но чаще всего — это жопа. Не знаю почему, но это или уже труп или реанимация. И то и другое такое себе удовольствие. Лето отгремело и осень раскрасила листья. Я лежу в Газели и дремлю. Рабочая смена катится к концу.

Воробей и Юля ушли на вызов. Воробей был смурной, потел больше обычного и постоянно поправлял сползающие на нос очки, а это верный признак того, что будет жопа. На такие вещи чуйка у него отменная. С Юлей за весь день мы не перекинулись ни словом. Напрасно я, наверное, ждал что её отпустит, просто нужно осознать, что всё, что между нами было то немногое оно закончилось и что я просто придумал себе эту огромную любовь. По радио поёт Брайан Ферри песню из фильма Девять с половиной недель. Я закрываю глаза и вспоминаю, как она орала подо мной, билась, как цеплялась ногтями мне в спину.

Послышались крики, приближающаяся суета и я понял, что чуйка Воробья не подвела. На мягких носилках тащили здоровенного мужика без сознания. Воробей с красной рожей подбежал ко мне.

— Давай выкатывай носилки, там пиздец, инфаркт, сейчас в Склиф полетим...

Выкатывая носилки и помогая затащить на них мужика мой навигатор в голове уже прокладывал маршрут до проспекта Мира от этого дома затерянного в Дорогомиловских дворах. Когда я закатил носилки и уже захлопывал дверки, Она коснулась слегка моего рукава. Взгляд у неё был спокойный и по-прежнему холодный, однако что-то в нём уже было несколько иным.

— Потом обо всём поговорим, — сказала она, глядя на меня, — а сейчас давай его побыстрей доставим до приёмника.

В ответ я лишь качнул головой и прыгнул за баранку. Не знаю, что это было с её стороны Она никогда не была пугливой и чтобы не произошло сохраняла присутствие духа в отличие скажем от того же Воробья. Или она всерьёз думала, что я угроблю мужика и поеду как-нибудь медленней, чтобы только ей назло? Впрочем, размышлять об этом совершенно не было времени. Я выключил радио, врубил сирену и со светомузыкой начал выруливать из плотно заставленного автомобилями двора.

В вечерний час пик Садовое кольцо конечно забито под завязку, особенно в районе Смоленки и дальше за ней к Кудринской площади, где шпилем своим дырявит седое небо высотка. Однако разрезая потоки и лавируя между офигевших автомобилистов, я стараюсь вырваться на простор, который будет за Триумфальной площадью.

Я стараюсь не думать ни о ней, ни о пыхтящем рядом Воробье и ни о том мужике, который возможно так и не придя в себя тихо отойдёт у меня в машине под вой сирены. Просто его душа отделиться от тела и здесь где-то перед тем самым домом на большой Садовой, где была нехорошая квартира, куда Булгаков поместил Воланда и его свиту, отлетит в мир иной. И до Склифа мы довезём уже бесполезную мясную оболочку, просто футляр, в котором больше ничего нет. Любая остановка, любой идиот, торчащий в телефоне или решивший играть в справедливость может стоить этому человеку жизни сейчас.

Как я и думал за Триумфальной площадью было свободно и там есть место для маневра. Я пролетаю на красный и резко выкручиваю руль влево уворачиваясь от лобового столкновения. Воробей, уцепившись за ручку, напряженно пыхтит и вполголоса матерится. Она едва не грохнулась на пол и только в последний момент успела за что-то ухватиться, на голову ей упал чемодан с небулайзером, но она не проронила не звука.

В ворота Склифа мы влетаем на всех парах. Если мы и привезли этого товарища мёртвым, то я знаю, что сделал всё, что мог и нигде не схалтурил и по крайней мере перед собой я чист и перед ней, наверное, тоже. Я выкатил носилки и дальше Юля с Воробьём покатили его в реанимацию.

Как-то резко стемнело, впрочем, уже осень, стало холодно. Я курил стоя за углом приёмника и смотрел на проклевывающиеся звезды. Дышать было легко и свободно, как будто я скинул со спины тяжеленный мешок, который тащил в горку и теперь никак не мог отдышаться.

За первой сигаретой последовала вторая. Я вспомнил нетленную мелодию Брайана Ферри и вспомнил фильм с молодыми Микки Рурком и Ким Бейсингер, и подумал, что всё в этой жизни рано или поздно заканчивается, любая любовь, даже самая невероятная. У каждых отношений есть свой срок, вот и наши девять с половиной недель подошли к концу и это было круто. Как ни крути я любил её и она любила меня. Кто-то за всю жизнь не может испытать этого прекрасного чувства.

Вышел совсем осунувшийся Воробей и стрельнул у меня сигарету. Он курил молча, я его ни о чём не спрашивал. Да и к чему, сам расскажет если захочет. Глаза за его окулярами стали совсем тусклыми. Потом вышла она и тоже стрельнула у меня сигарету, молча закурила. Так мы и стояли втроём какое-то время во дворе Склифа, вглядываясь в осенние сумерки и молча выпуская дым в московское небо. Потом сели в Газель и покатили в сторону подстанции...



8

Зима потихоньку стала подползать, наметая на улицы снег. Делая московские дворы похожими на праздничные открытки. Ноябрь заканчивается и скоро декабрь, скоро Новый год. Ещё один год будет вычеркнут из нашей жизни и только одному создателю известно сколько вот таких ноябрьских вечеров мне останется.

Ночная смена только началась, и я стою на улице около машины и курю, смотрю как неторопливо с неба падают робкие снежинки. Запрокинув голову вверх я смотрю как они кружатся в свете уличного фонаря который сутуло склонился надо мной.

В морозном воздухе повисает сладковатый запах солярки. Из колонок в кабине еле слышится незамысловатая песенка группы Браво «Этот город самый лучший город на земле...» Ложащиеся на мою форму снежинки почти моментально таят. Докурив я запрыгиваю в кабину, которая уже хорошо нагрелась и тот мир тронутый зимним тленом остается снаружи и кажется уже совсем нереальным.

Первой выходит Юля, она кутается в синий пуховик с крестом на спине, который ей немного великоват и делает её похожей на колобка. Она смотрит на меня сидящего за баранкой и улыбаясь машет мне из того сумрачного мира который там, за лобовым стеклом. Она распахивает переднюю дверь, впуская прохладу и ворох снежинок, садится рядом со мной.

— Привет! — она чмокает меня в щёку.

— Привет!

— Ну что, ты готов к труду и обороне?

— А есть варианты?

Она улыбается и отрицательно крутит головой.

— Где Воробей? — спрашиваю я.

— Обоссался, наверное, — отвечает она, пожимая плечами.

И действительно Воробей выбежал из подстанции в одной руке таща оранжевый чемодан, другой поправляя штаны. Мы с ней дружно засмеялись. Воробей кряхтя вполз в салон.

— Чо там, куда едем? — спросил он, прикуривая.

— Метро Парк Культуры, двадцать лет, девочка, второй день болезненные месячные...

Я включаю люстру и синие блики начинают прыгать по стенам, выруливаю на Дорогомиловскую и мимо уже нарядно одетого Европейского еду в сторону Садового кольца. Юля тоже закуривает, выпуская дым в чуть приоткрытое окно. По радио Саша Васильев затянул «Орбит без сахара». Она сделала погромче и вполголоса начала подпевать...