Дед

Автор: Немец История моего рода началась в тысяча девятьсот двадцать пятом году, когда в семье поволжских казаков родился маленький Григорий Васильевич. Куда уводят корни родословного древа до его рождения мне не известно, так что летопись нашей семьи я веду от него — моего деда по материной линии.
Детство и отрочество Григория Васильевича ничем особым не отмечены и сам он о том времени почти ничего не рассказывал. Известно только, что мой прадед был кузнецом, и своего сына тоже приобщил к ремеслу работы с металлом. Кувалда и не легкое время вырастили деда худым, не болтливым и твердым, как легированная сталь. Чувство юмора деда, видно, тоже прошло обработку в прадедовых горнах и закалилось водами Волги — дед был предрасположен к шутке, как гусар к выпивке. Таким он и остался до самой смерти.
Юность Григория закончилась в сорок третьем. Отчизну накрыло черной тучей беды, и на молодость ни у кого больше не было права. Мобилизация, фронт. На тот момент деду было восемнадцать. Судя по его скупым воспоминаниям о военной эпохе, силушка кузнеца не раз служила ему добрую службу.
—…в себя прихожу, голова гудит, плывет все перед глазами, и тут чую — что-то в бок мне тычется. А это фриц в меня винтовкой тыкал — проверял, живой – нет. Я винтовку то у него из рук вырвал, да как держал за ствол, так ему по ноге и вдарил — аж колено хрустнуло. А потом за горло схватил, да придушил ирода…
С одной контузией и тремя ранениями дед дошел до Берлина и благополучно вернулся назад, прихватив с собой молодую немку по имени Элла.
—Молодой был, упрямый, да глупый, — с улыбкой рассказывал дед. — Мне товарищи говорят: у тебе что, после контузии сосем разумелка набекрень съехала? Русских баб что ли мало?
—Как будто сейчас поумнел, — вставляла шпильку бабушка Элла. — Старый, а такой же упрямый и глупый.
—Тихо, бабка, — беззлобно огрызался дед. — Кабы тебя тока слушал, то ничего путного в нашей жизни и не было бы…
Я неоднократно просил деда рассказать историю их знакомства с бабушкой подробнее, но он только отмахивался.
—Заладил: как было, как было.. Пришел, забрал, да увез с собой, — вот и все его объяснение.
Но бабушка однажды пролила свет на эту таинственную историю.
—Они неделю лагерем стояли, ждали очереди отправки домой. Я носа не улицу не казала — боязно было. Я тогда с мамой жила, отец и брат старший на фронте погибли еще в самом начале войны. Есть почти нечего было, от хозяйства один навоз остался… Где он меня увидал, даже не знаю. Приходит потом под вечер. Две банки тушенки принес, сала кусок, да сухарей жменю. Говорит: «Русские солдаты мирным жителям не враги, а защитники их и хранители. И не дадут мирным жителям от голода помереть». А сами последний скот по всем дворам собрали, и никто им слово сказать не мог. Ох… страшное время было… Ну так вот дед твой, потом еще два раза приходил к нам с харчами. По-немецки еле говорил тогда, да и потом не намного лучше… Я все понять не могла, чего он ходит то — молодая совсем была, семнадцать годочков всего. Гнать его хотела, да только нужда и из поганой лужи пить готова — сто раз подумаешь, перед тем, как отказаться… А вот маме сразу все ясно стало. Смотрела так на меня грустно и молчала… В четвертый раз он принес ящик тушенки, и сказал, что пришел за мной. Это он так свататься приперся. Македонский, бес ему в ребро! Я растерялась и испугалась, а мама сказал просто: иди. Мама думала, что после войны в Германии совсем худо будет, думала, что с дедом твоим мне будет лучше… Кто его знает, как оно на самом деле было бы лучше… А я… Я с перепугу и пошла. А если б не пошла, так он бы меня в охапку сгреб и силой бы уволок. Ты же знаешь деда — всегда по-своему делает, никого не слушает… Потому и я жила с ним, и любила всю жизнь. Хоть порою и выносить его мочи не было, но всегда знала, что за ним, как за стенной каменной. Мужик, Герка, тогда мужик, когда знает, чего ему надо, и что для этого делать надобно. Потому как баба орет, а мужик делает. Баба, она частенько и сама не знает, чего ей надо и чего она хочет, и если с ней рядом такой же мужик — все, не будет жизни…
Да, дед был именно такой — никогда никого не слушал и всегда все делал по-своему. Его и командир предупреждал:
—Гришка, что делаешь? Брось свою немку — беду на себя накличешь.
—Мне, товарищ командир, личный учитель немецкого надобен, — отвечал дед начальству и делал серьезное лицо. — Кто их знает, этих немцев. А вот пройдет пару лет и опять на нас с войной полезут, что тогда? Как я с ними воевать без знания языка буду?
—Ты его и сейчас не знаешь, а на Рейхстаг помочился.
—Так ведь со знанием языка я в три раза быстрее туда добегу! Да ежели б мы все язык знали, разве ж мурыжили б фашиста четыре года долгих?! В миг бы одолели!
—Дурень ты Гришка, — махал рукой командир. — Упрямый дурень. Попомнишь мои слова…
Я подозреваю, что деду пришлось изрядно повозиться, чтобы таки осуществить задуманное. Где такое было видано, чтобы советский солдат домой женщину с вражеской территории тащил? Но как бы там ни было, дед своего добился — он всегда своего добивался.
В родные края дед возвращаться не стал. Чувствовал, что его молодая жена станет костью в горле всей его родне, да и прочему женскому населению деревни по нраву не придется.
—Мужиков тогда ой как не хватало, — рассказывал дед, и добавлял с лукавой улыбкой, — бабы готовы были за любого калеку драться, лишь бы у него хозяйство в порядке имелось. Вот когда раздолье то нашему брату было!
Молодая чета осела на Украине, и первое, что сделал дед — перековал имя жены из немецкого в русское.
—Чтобы я этого фашистского имени не слышал! — вот был его аргумент.
Так бабушка Элла стала Олей.
Через год родилась моя мама — Надежда Григорьевна. Бабушка Ольга к тому времени свободно изъяснялась на чудной смеси русского и украинского, научилась лепить вареники и гнать медовуху. Одним словом, стала заправской хохлушкой.
А потом исполнилось то, о чем деда предостерегал его умудренный опытом командир — приехал воронок, выбрались оттуда неулыбчивые мужчины в военной форме и увезли деда с собой. На семь лет. За то, что взял себе в жены немецкого шпиона.
—Совсем без юмора мужики, — рассказывал про это дед. — Я говорю: товарищ полковник, я все осознал — не подумавши головой глупость совершил. Я готов сотрудничать — буду вести ежеденно и еженочно наблюдение за проклятой шпионкой и обо всем своевременно докладывать! А он мне и говорит: глупость — это когда ты себе на яйца кипяток проливаешь. А когда в своем доме шпиона за жену держишь, тогда это провокация против Родины! И дабы ты, скотина, осознал, как надо к Родине бережно относиться, отправим мы тебя в места суровые, очень для размышлений располагающие.
И отправили деда в сибирскую тайгу сосны валить. А бабушка осталась дочку растить да за хозяйством присматривать.
—Тяжко ждать было, — рассказывала бабушка. — Я ведь и не знала, на сколько его сослали. И он не знал. И никто не знал. Наверное, тогда я и поняла, что люблю его — такая тоска меня по нему одолела, что поняла я раз и навсегда — нет мне без него жизни.
Парадокс заключался в том, что саму бабушку не трогали.
—Приезжали пару раз, — рассказывала она. — Вопросы задавали разные, а у меня Надька на руках орет… Да и я — как говорят: на своей улочке и курица хорохорится. А больше и не было их.
Деда наказали, дело закрыли и саму «шпионку» никто больше не беспокоил.
—Тяжко, конечно, было, — вспоминал дед года, проведенные на зоне, — зато со столькими людьми серьезными побратался. Профессора, да всякие ученые — грамотные мужики… были. Многие не вытерпели, богу душу отдали…
Домой дед вернулся, заметно посадив здоровье, но не растеряв ни капли чувства юмора и мужской силы.
—По жене так соскучился, что месяц с нее не слазил, — понизив голос и косясь, чтобы бабушка Элла его не услыхала, рассказывал дед. — Любовь — она, Герка, и здоровья добавляет, и смысл в жизнь привносит…
Спустя положенные девять месяцев бабушка родила сына, которого нарекли Владимиром, но в пятимесячном возрасте он скончался от какой-то болезни. Дед, разумеется, не собирался останавливаться на достигнутом — в его представлении нормальная семья должна иметь минимум четверых детей, но после смерти Володи, бабушка Элла вдруг оказалась не способна зачать. Наверное, это было последствие утраты ребенка, так сказать, пост психологический шок, но в те времена и слов то таких не знали, тем более лечить… В общем, дед покипел-покипел, да и успокоился. А что ему оставалось делать? Бросать жену и начинать новую семейную жизнь было не в правилах деда. Он вообще никогда ничего не бросал.
—Шибко душой горевала, — вспоминала бабушка, и даже спустя столько лет, я видел, как на глаза ей наворачиваются слезы. — Вот лежит оно — глазки блестят, аукает, ручонки тянет, пальчики в рот сует, а потом затих в один день, и как угас что ли…
Так они и жили — дед махал молотом в кузне, а бабушка учила немецкому детвору в местной школе.

В восемнадцать лет мама подалась в Харьков, окончила училище и устроилась работать на швейную фабрику. В общежитии той фабрики и нашел свою будущую жену мой отец — молодой водитель грузовика Николай Васильевич (на той должности он и работал до самой пенсии). Сказать откровенно, это был единственный шаг на пути к семейной жизни, предпринятый моим родителем самостоятельно. Все остальное сделала мама. Два года они встречались, потом таки надумали расписаться.
—Твой отец, Герман, ни рыба ни мясо, — объясняла мне мама свое отношение к мужу. — До сих пор не знаю, какого черта я за него замуж поперлась?! Молодая была — глупая… Все хотелось самостоятельной жизни, свою семью…
Короче, свадьбу они худо-бедно сыграли. Правда, жених опоздал на два часа, к тому же явился изрядно выпивши, доведя таким своим поведением невесту до бешенства. Бабушка хотела даже макнуть зятька в чан с квашеной капустой, дабы быстрее привести его в порядок, но дед вмешался:
—Не лезь, — отрезал он. — Дочь у нас взрослая и сама решать должна. Если скажет, что свадьбы не будет, то ее и не будет.
Но мама ничего не сказала. Поплакала в одиночестве минут десять, взяла своего жениха за шиворот и повела в загс. И причиной такого ее решения, очевидно, был я — двухмесячный червячок, развивающийся в ее утробе.
История отца не очень длинная, потому что сам отец о ней почти ничего не знает. Воспитывала его тетка — старшая материна сестра, молчаливая, пожилая и одинокая женщина. Она умерла, когда отцу исполнилось пятнадцать. Дальше отец заботился о себе сам. Мой дед по отцовской линии так и остался инкогнито в истории нашего рода. О нем ничего не известно. Но, судя по тому, что в сорок втором Харьков (мама отца жила именно там) был оккупирован войсками Вермахта, у меня не однократно возникали подозрения, что дед мой являлся каким-нибудь рядовым немецких войск, изнасиловавший молодую хохлушку (а может, все было по доброй воле?). Потому как, если про мать тетушка хоть что-то отцу рассказывала, то тема родителя закрывалась сразу. Отец родился в сорок третьем, а уже через год его мама отдала богу душу. Что было тому причиной так же покрыто мраком. Я подозреваю, виной всему был стыд — в то время эта штука действительно могла убить.
Мой отец на самом деле полной размазней не являлся. Он всегда был живой и улыбчивый, и вокруг него постоянно собиралась шумная компания приятелей. Просто вопросы семейной жизни вгоняли его в ступор. Он, например, мог купить мне колготки на три размера больше, чем требовалось, причем потратить на это целый день. Или накормить меня перловой кашей вместо смеси для малышей. Или уйти за картошкой, а вернуться с луком. Или одолжить всю зарплату товарищу, когда дома не было ни копейки денег. Или купить маме в подарок на День рождения платье не по размеру и совершенно не в ее вкусе. И так далее. Короче, отец был человеком, «совершено не представляющим, что такое семья и что с ней делать надо», — мамино замечание.
Зато отец любил футбол, волейбол, хоккей, бильярд и теннис. Он вообще любил все, что было вне дома и семьи. Он обожал рыбалку и охоту, и мог шастать по лесу сутками. Я вообще думаю, что отец решился на семейную жизнь исходя из общенародного стереотипа советской действительности — родился, окончил школу, прошел армию, женился, сделал пару–тройку детей — доживай тихо свой век. Так жили все, и у отца не было причин поступать иначе, хотя было очевидно — к семейной жизни у него не было ни способности, ни интереса.
Маму всегда это сильно раздражало. Она и меня назвала Германом, желая позлить отца (а заодно сделать приятное бабушке). И это ей удалось — отец надулся и ушел на три дня заливать с друзьями горе неуважения супруги.
Подобная мамина выходка должна была, по идее, задеть и деда, но тот только расхохотался. К тому времени дед уже растратил львиную долю веры в социализм, а потому к бабушке вернулось ее первоначальное имя — она снова стала Эллой.

Бабушка умерла, когда я был в седьмом классе.
Ей стало плохо буквально за месяц до смерти. Даже не плохо — просто она как-то враз постарела и осунулась. А потом легла вечером спать, и больше не проснулась. Словно пружина, заведенная в ней при рождении, исчерпала весь запас энергии и остановилась, оборвав ход ее жизни. Стрелки ее внутренних часов навеки замерли на отметке пятьдесят два. Не так уж и много, но у смерти свое мнение. Смерть — она ничьих пожеланий не выслушивает.
Я помню себя, стоящего у открытого гроба. По моим щекам бежали слезы, но плакал я не от горя утраты близкого человека — нет. То были слезы благоговейного трепета. Именно тогда, всматриваясь в застывшее лицо, такое знакомое и так изменившееся в смерти, я понял, что настоящие великие люди живут среди нас. О них не пишут газеты, и о них не рассказывает телевизор, их лица не красуются на плакатах в майские праздники, и в песни по радио не вплетают их имена. Эти люди просто живут и молча делают свое дело. И никогда не жалуются. Проходят войну, отстраивают разрушенные государства, рожают и воспитывают детей и… все остальное существует только потому, что они такие и никакие иначе. Это поколение лошадей, которые несутся галопом по времени, нисколечко не щадя себя, а когда жизненная сила иссякает, они останавливаются и падают замертво. Я плакал, узревши в смерти бабушки величие, потому что такая смерть становилась продолжением и частью образа жизни, который вели те люди. Я понимал — мне таким не быть никогда. Мое поколение — оно безнадежно изменилось. Потому то и существует благоговейный трепет — в нем мы преклоняемся перед тем, чем бы мы быть хотели, но никогда не станем.

После смерти бабушки Эллы дед заметно сдал. Он, конечно, бодрился, но все мы видели, что тоска медленно, но необратимо его разъедает. Еще год дед жил у себя в деревне в одиночестве, а потом собрал свои скудные пожитки и переехал к нам. Ни у кого из моих родителей он, разумеется, спрашивать дозволение не собирался. Просто приехал и объявил, что будет жить с нами, а с домом в деревне мои родители могут поступать, как считают нужным — деду «он сто лет не нужен, как и хозяйство, которое у него столько здоровья отняло», — так он это прокомментировал.
Такое дедово решение моего отца не очень то обрадовало, но перечить деду он не стал. Говоря откровенно, отец его побаивался, и вообще старался лишний раз на глаза ему не попадаться. Мама тоже была не очень довольна. Ничего такого она не показывала, но я это чувствовал. Все же она, как никто другой, знала упрямый дедов характер.
—В жизни бабы есть только одно дело, на которое мужик посягать не может — рожать детей, — допекал он маму. — Ты вот родила одного, и успокоилась? А кто после нас жить будет?!
А вот я был рад. Каждому парню необходим в жизни близкий взрослый мужик с железным характером и таким же кулаком. Иначе стереотип поведения не сформируется должным образом, и можно вполне ожидать, что из подростка вырастет ублюдок, размазня, а то и вовсе какой-нибудь педик. Короче, кто угодно, кроме мужчины.
Дед заменил мне отца в полном смысле этого слова. Он даже на родительские собрания ходил ко мне в школу. Те еще были представления. У этих шоу было два возможных варианта развязки — либо дед убеждался в моей виновности в очередной проделке, и тогда я получал заслуженную и весьма болезненную оплеуху («Я не тебя наказываю, Герка, я глупость из башки твоей выбиваю»), либо дед убеждался в моей невиновности, а все нападки учителей списывал на желание найти козла отпущения. В такие моменты ситуация становилась взрывоопасной. Дед, конечно, моих преподавателей не бил, но быстро и жестко ставил их на место.
—Тоже мне — директор! — бушевал он. — Сопляк ты еще неумытый, чтобы на меня голос повышать! Я после войны семь лет в тайге сосны валил, вместо того, чтобы державу из руин поднимать. А все потому, что такой же говнюк, как ты меня в измене Родине подозревал! Подозревает он!
—Григорий Васильевич!.. — возмущалась пунцовая физиономия оппонента.
—Молчать! Хочешь козла отпущения найти! Он, виш, сопоставил факты! Герка! Было дело?! Виноват?!
—Не…
—Доказательств нету, свидетелей нету, пацан под приговором не подписывается! Все! Делать из парня крайнего — не дам! И вообще, внуку своему я верю больше, чем твоему «сопоставил факты»!
А я действительно никогда не врал деду. Честное слово, снести заслуженную оплеуху легче, чем маяться потом неделю внутренним дискомфортом.
Знаете, есть такое вранье, которое откладывается где-то внутри и уже никуда не денется, никогда не растворится, не исчезнет. Это как старый хлам в забытом чулане — бросил туда ненужную вещь и забыл. И так всю жизнь, пока в один прекрасный момент вдруг не начинаешь подозревать, что тот чулан — это ты и есть. И тогда уже становится страшно открыть дверь той кладовки, потому что горы упресованного за всю твою жизнь мусора могут хлынуть наружу. Не то, что бы я в том возрасте это осознавал и мог вот так объяснить словами — все же мне было каких-то двенадцать лет, но где-то в глубине сердца я так чувствовал, и этого было достаточно. Я частенько врал отцу, мог соврать матери, и никогда меня это особенно не трогало. Но соврать деду я был не способен.
Мои товарищи по двору и учебе тоже деда уважали. Стоило ему выйти из подъезда, и его окружала стайка моих приятелей. Они тащили деда на лавочку, усаживали, и просили рассказать какую-нибудь историю из дедовой военной жизни, или из времен его лесоповала, а то и просто поделиться своими детскими горестями и послушать, что дед на то скажет.
—Ну что, бездельники, — с улыбкой говорил дед, раскуривал «Ватру», и начинал повествование. — Помню, было как-то в сорок четвертом…
Точно также, кстати, относились к деду соседи старшего возраста — постоянно к нему приходил кто-нибудь за советом. Одним словом, дед был весь окружен авторитетом.

Потом я окончил школу, сходил на два года в армию, пару лет валял балду в ремонтном цехе машиностроительного завода, подался, наконец, в институт. Женился, перебрался в малосемейку. Поняв, что от ВУЗ’а толку ждать не приходится, и потратив на это знание четыре года, бросил его к чертовой матери, следом туда же послал супружескую жизнь. Эра девяностых засветила отдаленно перспективой частного капитала, я подался в бизнес, и мало помалу кое-чего заработал — ближе ко второму тысячелетию у меня был свой магазинчик строительных материалов… Короче, годы летели, и я не особенно их считал. Пока не умер дед.
Случилось это в двухтысячном году, словно в подтверждение среднестатистического показателя продолжительности жизни, который, как известно, обозначен числом семьдесят пять. После Нового года прошел всего месяц, и мир был укутан слоганом Millennium, словно игрушка подарочной бумагой. Дед смотрел на это и повторял:
—Ну и пришло это… тысячелетие, а все какое было, такое и есть… — оставалось не ясно, толи он ждал от Millennium‘а чего-то нового и чудесного, толи наоборот опасался обещанного конца света, а может и вовсе понимал, что доживает последние дни.
Он умер точно также как и бабушка Элла — пружина его жизненной силы исчерпала весь запас хода, сердце тихо и спокойно замерло, легкие выдохнули последний глоток воздуха, веки спрятали глаза от дневного света.
Я видел все это, потому что за пять минут до конца, он меня позвал. Дед лежал на диване и спокойно смотрел прямо мне в душу. Никогда больше я не видел взгляда такой проникающей силы.
—Герман, — сказал он тихим, но твердым голосом. — Пора мне… И так замешкал что-то… Бабка там меня заждалась… Смотри, чтобы мне за тебя не было стыдно…
А потом закрыл глаза. Навсегда.
Я стоял, смотрел на него затихшего, и понимал, что деду уже за меня немножко стыдно. Потому что мне тридцать пять, а у меня ни семьи, ни четверых детей, ни того самого главного и заветного. Того, что дед нашел еще в далеком сорок пятом и с чем прожил всю свою жизнь.

Похоронить деда рядом с бабушкой Эллой не удалось. Кладбище, где покоится бабушкин прах, давно закрыли. Мама сильно переживала по этому поводу, а я напротив — зная дедов характер, я ни секунды не сомневался, что если души после смерти таки покидают тело, дед найдет свою жену, где бы она не находилась. Дед всегда знал, что и как ему нужно делать, и ни Господь, ни Дьявол ему не указ.
А я… Я еще долго ходил на его могилу погоревать о себе, так и не ставшим, таким, как он. А потом перестал. Зачем? Его всепроницающий взор находит меня где угодно, без усилий вскрывает заскорузлую грязь, коконом затвердевшую вокруг моей души, и напоминает о совести и стыде. Об этих окаменелостях эры палеолита морали… И еще напоминает о чем-то щемящем, и недостижимом:
—Любовь — она, Герка, и здоровья добавляет, и смысл в жизнь привносит…
И у меня нет ни одной причины не верить этим словам. Кроме того, что нигде в жизни я с таким больше не сталкивался.

© Евгений Немец