Энтропия

Автор: саня гелин Александр Гелин

Энтропия

По дороге в свою коморку, сантехник дядя Жора остановил парторга и предложил ему выйти из партии. Тот не понял, что от него хочет оборванный и пьяный мужик, зачем-то оказавшийся на факультете. Но поганая мысль о выходе из членов не покидала еще лет пятнадцать, до самого распада. СССР. В этот же день он вспомнил деда.

Расшифровка советского жаргона поражает своей незаконченностью. Тот же парторг или партийный организатор. В расширенном термине не хватает объекта. Ну ладно, партийный. Но организатор чего? Понятно, если это организатор побед, забастовки или застолья. Но без определения? То же самое, что сказать “Пошел ты!” и не сказать, куда. Или вот завхоз. Ну что это такое заведующий хозяйством? Сельским хозяйством? Или вообще хозяйством. Тогда, чьим? Что-то подсказывает, что завхозы скорее крадут, а не заведуют… Или генсек. Хотя, безусловно, страшнее ВЦСПС – произнесите этот акроним вслух, и вы услышите скрип металла по стеклу - ничего придумать страшнее уже нельзя.

Парторг полагался каждой конторе, в которой было даже какое-то небольшое, но не равное нулю членов этой самой партии. А если членов было совсем много, то полагался освобожденный парторг. То есть человек, который получает зарплату. А за это он старается, чтобы все стремились к такому стационарному состоянию, в котором все будут структурно равны, а также равномерно счастливы. Современная наука считает такое состояние недостижимым в обозреваемый период, в первую очередь, по энергетическому запрету. Но в то время движение было важнее цели. Примерно как езда на велосипеде.

Факультет мог получить такого парторга и, в принципе, мог нанять кого попало. Не химика. Но даже тогда, в блаженные времена застоя, ума хватало этого лучше не делать. Мало ли какой дурак придет, а потом читай с ним с утра до вечера журнал Партийную жизнь, после которого даже мемуары Кочетова кажутся детективом. То есть брали доцента или завлаба из партийных и платили ему полставки за это партийное руководство. Распространяющееся на весь нерушимый блок коммунистов и беспартийных. То есть на всех посещающих химфак по долгу службы, включая студентов и пьяниц стеклодувов.

Он был доцентом и стал парторгом. Как говорится, по велению души. До этого он любил армию. За простоту и точность. За постоянное стремление к поддержанию структуры, стратификации управления и обязательности выполнения приказа. За черно-белость мировосприятия, когда на того, кто не с тобой, нужно смотреть через прицел или перископ. И всегда есть возможность нажать курок. А в партии особенно ему пришлись по душе принципы демократического централизма, которые декларировали безусловное подчинение решениям и категорическое недопущение интерпретации таковых, что вполне вписывалось в его систему ценностей. И еще нет места для религии, кроме научного коммунизма.

Когда его, героя и раненного ветерана, выперли из армии, он выбрал химию: в детстве он прочел выражение лорда Кельвина, что управлять можно только тем, что можешь измерить. И когда пришло время, он решил выучить науку, которая измеряет порядок. Чтобы не было повтора с армией.

Еще его ранило случайным осколком (в отличие от киноштампов, артиллеристы редко бывают на самой передовой), и он вообщем-то случайно выжил. Выходя из госпиталя, он подумал, что в мире все же есть какая-то сила, не позволяющая беспорядку победить, и, которая дает выжить борцам за порядок, каким он считал себя. Он не хотел думать об этой силе, поскольку это нарушало систему восприятия мира, и дал себе слово никогда не трогать эту тему. И считать все это глупостью и суеверием, и даже верить в максвелловского дьявола, чтобы найти научное объяснение фактам и совпадениям.

С осени прошлого года случилось много странного. Сначала, испортив концерт на день милиции, умер генсек, который, казалось, будет править вечно. Уже и дикторы центрального телевидения начали подражать его говору, недовыговаривая звонкое “г” на малороссийский лад. Уже ходил анекдот о его выступлении на 125 съезде КПСС. В кино и на эстраде лет пять доминировали Эмиль и Софочка, и казалось, этому цыганскому надрыву не будет конца - старик был неравнодушен к народу, которым раньше недолго управлял. Даже в южном городе, где он недолго был вторым секретарем в послеоттепельные шестидесятые, понавешали столько его портретов, что художники не поспевали за новыми звездами героя, которыми он регулярно одаривал себя. Хитрее всех выкрутилась партшкола. К гигантской репродукции этого бровастого мужика приделали съемную панель пиджака для орденов, которые туда дорисовывались к утру дня, следовавшего за награждением. Но и там вышел прокол. Когда дали пятую звезду, то генсек ее повесил не дальше в ряд, как было всегда до этого, а разместил высшие награды шашечками такси – три на верхнем ряду и две внизу. И весь портрет пришлось переделывать, чтобы снять на следующий год, когда дед-таки помер.

Парторг факультета воспринял эту потерю лично. Не то, чтобы он любил этого маршала и кавалера двух орденов Победы, пережившего два инсульта, знавшего армию из окошка интенданта и написавшего книгу о том, чего не было. Но он все ему простил, когда генсек ввел празднование дня победы в 1965 году, хотя почему-то на день позже, чем кончилась война. И еще за значок в честь 25-летия победы. В нижнем восьмиугольничке-подвеске этого значка он видел себя-героя, который освободил страну от разрушителя сформировавшейся структуры. Этот значок он никогда не снимал.

Новый не вселял надежд. В первую очередь он не выглядел здоровым. Но, когда приказал сбить самолет, нарушивший нерушимое воздушное пространство где-то над дремучей тайгой и выпер писаку и виолончелиста вместе с их женами, то парторг поверил, что все снова станет хорошо. Про выгон и лишение гражданств он прочел в маленьком журнальчике, который публиковал официальные списки награжденных. Он начал выписывать его лет десять до того, чтобы следить за успехами своих друзей и врагов. Тираж его был настолько мал, что он чувствовал себя посвященным, вытаскивая его новый номер из почтового ящика. В ноябрьском номере этого Вестника Верховного Совета появился новый раздел на дополнительной страничке, где имена изгнанных врагов порядка стали печатать регулярно. Но и тут было что-то сильно не так: появление раздела нарушало структуру вестника: он стал 33 страницы вместо привычных тридцати двух – двойки в пятой степени.

Еще он поддержал борьбу нового за цель собственной жизни. На заседании парткома решили установить постоянный пост, где бы записывали время прихода и ухода сотрудников – его мечту с момента начала работы на факультете. Но результат был неожиданным. В первую неделю было поймано с десяток теток-лаборанток с кошелками. А самых главных прогульщиков достать не удалось – оказывается на факультете было еще много разных дверей и входов, и вся эта прогуливающая шушера стала активно пользоваться этими лазейками. Тогда он решил ходить сам по лабораториям, чтобы убедиться, что линия партии соблюдается. Но и из этого ничего путного не вышло, и никто из начальства его не поддержал. Хотя и не осудил. Он даже испугался такой реакции. Такое равновесие он предпочел бы любому другому варианту. До него впервые дошло, что линия партии может не совпадать с реальностью, и он ничего не может с эти сделать.

В тот год произошло еще одно правильное ужесточение, связанное с выездом заграницу под общим названием “не пущать”. Никого и никуда. Ему все было понятно с народами с новообретенной родиной (главным образом, немцами). Но запреты на поездки в какую-нибудь народную демократию (типа Монголии или ГДР) для всех, включая приближенных к управлению научным миром, к которым он относил и себя, снова поколебали его веру в то, что там наверху, доверяют ему. С Польшей вообще вышло довольно глупо. Сначала он получил приглашение на конференцию и сразу же отказался от участия в ней, в соответствии с новыми веяниями. Но аспирант соседней лаборатории, которого он знал, когда тот был еще абитуриентом, решил добиться своего права на поездку. Наглец довел до рассмотрения личного дела в ректорате. Парторгу позвонили, и, слегка пожурив, что он не смог остановить мерзавца на уровне факультета, попросили прийти в главный корпус к одиннадцати на парткомиссию.

В полутемном зале сидели еще пять человек – разного рода партийное начальство. Заседание вел начальник первого отдела (который следил за секретностью) Колот. Минут двадцать все шестеро вместе вычитывали тезисы выезжанта, и не найдя в них ничего секретного, а также ничего принципиально нового – а это тоже могло стать поводом для отказа - решили вызвать виновника переполоха.

Растрепанный молодой человек вошел в зал и встал у стола. Неожиданно, он увидел довольно толстую папку со своим личным делом, лежащую перед председателем и было видно, как слюна пошла из уголка его рта. Колот заметил его взгляд и задал первый вопрос:

 Зачем вы хотите туда ехать?
 Познакомиться с коллегами из других государств, которые работают по этой теме... – начал свой ответ заранее приговоренный.
 А вас что, не устраивают советские ученые?
 Устраивают вполне.
 Тогда зачем вам это надо?
 Что надо?
 Ехать туда.
 Я же сказал, встретиться с коллегами...
 Но вас же советские устраивают. Поезжайте в Москву.
 Но я хочу в Варшаву, - начал было аспирант, понимая, что зря он ввязался в это все.
 А не собираетесь ли вы там остаться? – перебила его тетка с каменной рожей и шиньоном на голове.
 А что я там буду делать?
 Ну вы начинающий ученый, вам могут предложить работу.
 Кто?
 Иностранцы! – хором заорали участники допроса.
 Пока, к сожалению, такого не было.
 Почему к сожалению? Вы что правда ищите работу за границей? – вмешался парторг, мысленно завидуя чужой молодости.
 Я пошутил. – слегка сдался мальчишка. - Я ничего не ищу. И все же, в чем причина вашего недоверия?

Колот замер на секунду и произнес заранее заготовленную фразу:

 Когда вы будете за границей, вас могут спровоцировать или скомпрометировать. Вы еще слишком молоды, чтобы быть там и не попасться на уловки западных умельцев оскорблений советских граждан.
 Как это? – не удержался аспирант.

Начальник первого отдела открыл рот на долгие десять секунд – он не ожидал наглости дополнительного вопроса - и вывалил:

 Они могут сфотографировать вас в темноте а потом представить вас, как представителя советской науки в извращенном виде.
 Что вы имеете в виду, - понял свой приговор аспирант и перестал сдерживать улыбку.
 Голова ваша, а тело голое, - гордо произнес Колот, обрадовавшийся собственной находке.

Допрошенный громко засмеялся и, потянувшись через весь стол, схватил со стола папку со своим личным делом. Колот заорал басом, а тетка в шиньоне подскочила и вырвала документы из рук преступника.

 Это секретные документы! Мы сейчас вызовем милицию! – тормозящим поездом, снижая уровень звука к концу второй фразы, заскрежетала она.
 Но это мое личное, понимаете, личное дело! – заверещал лишенец (права на выезд).
 Для вас там нет ничего интересного, - более спокойным голосом сказала каменная баба, так как папка уже была в ее руках. - Идите. Вам сообщат о нашем решении, хотя оно, наверняка, уже понятно.
 И все же, - не унимался наглец.
 Неужели непонятно? Отказ.
 За что?
 Вы не умеете себя вести. После того, что вы тут сегодня натворили, мы будем рекомендовать, чтобы вас вообще никуда не пускали!

Аспирант вышел, с ненавистью оглядев комиссию. Парторг встал и неожиданно попросил не наказывать мальчишку, апеллируя к молодости. Колот и баба в шиньоне также неожиданно согласились, но настояли на выговоре без занесения. Приговор безусловно более мягкий, чем дурачок мог получить, будь это лет двадцать до того.

Уже в промерзлом девятом троллейбусе, возвращаясь на факультет, он вспомнил как его, капитана артиллерии, увольняли из вооруженных сил. Все то лето 46-го года офицерский состав списывали на дембель. Но будущий парторг был уверен, что он недосягаем. Он никогда не вел никаких записей, в его вещах не было ни одной бумажки. Он не повез, хотя мог, “трофеев”, когда его часть выходила из Праги. (И еще был брезглив с теми, кто лазал по подвалам в поисках золотых украшений или аккордеона). То есть повода не было. Но все произошло мгновенно.

Пятого сентября, на второй день после годовщины победы над Японией, его вызвали на заседание демобилизационной комиссии дивизии и спросили, как он отнесется к тому, что его отправят на гражданку. В зале сидели начдив, ком- и замполит полка и еще какой-то молодой лейтенант, который вел заседание. Будущий парторг внутренне обиделся и, зная, что уже все решено, - спросил о причине:

 Ты слишком высокомерен. Считаешь остальных офицеров ниже себя. – Его задело обращение на “ты” какого-то летехи, но в армии с вежливостью всегда проблемы.
 С чего вы это взяли?

Его не удостоили ответом, и продолжили читать с заранее приготовленной бумажки.

 Еще ты не праздновал победу над Японией!

Он сразу вспомнил эту беспощадную пьянку, когда комполка валялся в офицерской столовой, и он приказал двум рядовым унести пьяного домой. На носилках, как больного, чтобы никто не видел этого, как ему казалось, позора.

 Но ведь кто-то должен оставаться трезвым в тот день! – безнадежно попытался он защититься.
 Ну смотрите, каков? – перебив председателя, обратился его командир ко всем присутствующим, мгновенно предав того, кто спас его честь и, может быть, даже жизнь, – Теперь вам все понятно? Что ты хочешь сказать, урод? - и уже в сторону, - Слышь, святого из себя строит! Пусть увольняется, а то я его пристрелю!

Увольняемый в запас посмотрел на своего бывшего брата по оружию:

 Разрешите подать рапорт на увольнение, - четким голосом обратился он к начдиву.
 Разрешаю, - махнул рукой тот.

Тут он увидел толстенную папку с его именем на обложке, лежащую на столе. Начдив поймал взгляд и сказал :

 Идите, - назвав его по имени, - там нет ничего для вас интересного. И показать вам его мне не позволяет установленный порядок.

Через два дня после той парткомиссии помер и новый генсек, испортив олимпиаду в Сараево. Перестали показывать фигурное катание, которое он смотрел попеременно с женой и любовницей. Любовницу он завел, чтобы увеличить число состояний. К тому же у жены нашли рак, и, тем самым появился хороший повод не разводиться (Кто же бросает больную женщину?)

Пришедший на смену генеральный, казалось, вернул все назад, включая отмену проверок. Но к сорокалетию победы, выкинул совершенно немыслимое. Он выдал всем участникам войны ордена Отечественной войны, что было форменным нарушением статуса этой награды. Орден полагается за военные успехи, а не за соучастие, как парторг выразился дома, испугавшись себя самого, после того, как сказал эту фразу. Его особенно задело, что списки награжденных не были опубликованы в его любимом журнальчике, из-за их многочисленности. У него был такой орден второй степени за артиллерийское обеспечение переправы через Припять, и он не надел этого железного новодела, который принесли ему на дом из военкомата, как будто какому-то инвалиду. (Кстати, настоящая отечка первой степени - из чистого золота).

В день победы он был в Минске, - его полк собирался там по круглым датам, - он заметил, что то же самое сделали все его друзья. И впервые почувствовал себя диссидентом в кругу единомышленников – борцов с ростом беспорядка. И по приезду домой он завалил весь курс на экзамене по физхимии, включая своих любимчиков. И отказался принимать пересдачу. Это было серьезно, так как завал означал немедленную отправку в армию и, возможно, в Афганистан для всех студентов мужского пола. И, парадоксально, это ему понравилось – он почувствовал себя отцом-командиром, направляющим бойцов в бой.

Любовница обозвала его за это кретином и выгнала, когда он пришел к ней с цветами в день рождения. Он попытался оправдаться, чего не делал последние лет тридцать. Но его дама сердца сказала, что, если хотя бы один из мальчишек из за него уйдет в армию, то она никогда-никогда не будет с ним, не то что разговаривать, но даже смотреть в его сторону. Он стал говорить ей о порядке, но она захлопнула дверь перед его носом, сказав, что теперь у нее такой порядок обращения с ним. (Ее племянник погиб на перевале Саланг три дня назад). Он вернулся на факультет, и прямо в деканате разорвал двоечные ведомости, назначив пересдачу для всего курса. Голова слегка закружилась, но он даже не присел.

В этот же день он впервые пошел получать паек в магазине для ветеранов. Наглая тварь за прилавком долго разглядывала его ветеранскую книжку и сверялась с фотографией. Он не выдержал и спросил о причине недоверия. Та ответила, что в последнее время слишком много стало таких.

 Каких? - не понял он.
 Ну таких, кому не полагается, а они сюда приходят.
 Но ведь у меня там написано, что я ветеран войны...
 Да, но вы никогда здесь не были.
 Я просто не нуждался в особом обслуживании.
 А теперь что изменилось? - рыжая крашенная дрянь видимо решила вывести его из себя окончательно.
 Знаете что, гражданка, - смог произнести, перед тем как что-то больно кольнуло чуть левее грудины. Он тяжело облокотился на прилавок, разрушив пирамиду из засушенных пирожных.

Он очнулся в палате больницы. Рядом с кроватью стояли любовница и жена. Он никогда до этого не видел их вместе. Такое нарушение порядка и запрета по симметрии его семейных отношений расстроило даже больше, чем диагноз. Он успел попросить любовницу принять пересдачу физхимии, перед тем как снова потерять сознание.

В сентябре он уже был на своем месте, читая лекции новому набору. Как всегда, в идеально-разглаженном бостоновом костюме и галстуке в мелкий горошек. Он перестал заниматься наукой, доверив лабораторию любовнице. Еще пока он болел, декан факультета придумал должность зампарторга и назначил на нее Святослава Павловича (СП), который был одним из его номинальных учеников. Такая реструктуризация его устроила, так как снова увеличилось число состояний.

Но весна нового года была полна недобрыми переменами, нарушающими самое существование системы, которую он себе придумал. Сначала помер идеолог партии, а потом и сам генсек, уже традиционно испортив очередное зрелище. На этот раз концерт к женскому дню. В тот же день умер заведующий кафедрой неорганической химии, считавшийся одним из основателей факультета. Вторая смерть была настолько локально важнее, что факультет забыл вывесить траурный портрет генсека. И, когда парторг это заметил, то не на шутку разорался на заседании своих же членов. Но декан ответил ему, чтобы тот успокоился, чтобы не было второго инфаркта. Парторг сел на стул с открытым ртом и так досидел до конца заседания.

Он не успел сообщить об этом происшествии, так как через три дня умерла и его жена. Он закрутился в кутерьме похорон и не заметил, как к власти в столице пришел лысый болтун с красной отметиной на лбу. Он не сразу сопоставил его с новым портретом на партшколе, так как на самом портрете этого пятна не было.

Ситуация стала развиваться стремительнее. Как специально взорвалась атомная станция. Она находилась прямо там, где он получил тот свой орден. А радиоактивное облако пошло в сторону его родной деревни. Там давно уже никто из родных не жил, но он помнил из детства эти ряды серых камней, куда его заставлял ходить дед. Он проверил, что никакой возможности поехать туда нет. Его однополчанин позвонил и сказал, что на место переправы можно будет попасть лет через триста. А в родной деревне всех уже эвакуировали.

В тот день он пришел домой, когда по телику шла передача про экономику. Какой-то странный кавказец из Новосибирска и какая-то тетка с ним рядом, радостно смеясь, говорили о том, что мясо не может стоить рубль девяносто, а должно стоить двадцать рублей за кило. То же самое должно стать с сахаром и всеми остальными продуктами. Он быстро сообразил, что всей его зарплаты после вычетов и обязательных платежей хватило бы на десять килограммов мяса и пять – сахара. Он подумал, хорошо бы встретить бы этих рыночников с куском мяса в руке и бить их этим же куском по морде, до крови.

Пока его злость только зрела, этих дураков выключили, и начал выступать генсек. Без бумажки. Что было немного необычно, но, с другой стороны, делало его выступление абсолютно нелогичным – бесчисленные повторы раздражали до чрезвычайности. Тем выступления было две. Первая – про то, что сотрудник научной лаборатории не должен работать в колхозе. Вторая была о борьбе с пьянством. Нельзя сказать, что темы ему не нравились, но что-то подсказывало, что такие, вроде бы простые лозунги, нарушают самые основы системы и ведут к катастрофе. Вроде той, которую пророчил этот с бабой полчаса до того. Не в силах переносить пустой и неструктурированной речи, он выключил телевизор, решив, что прочтет все в завтрашней газете. Но любовница, которая перешла в разряд жены полгода назад, заново включила проклятый ящик, продолжая упиваться пустопорожним трепом. Он сказал ей, что ничего хорошего из этого не выйдет, что начинается разложение сложившейся системы. И еще, что надеется, что она не забыла, что если в Москве кто-то из начальства пустит ветры, то в его городе ураган вырвет деревья с корнями, намекая на начало кампании. Но она только отмахнулась от его слов, а он снова испугался своих слов и выпил валидола.

++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++

Через четыре года ничего не стало. Даже общества трезвости, в котором он был председателем. В сентябре разогнали партком, и он стал бывшим. Он пришел на факультет на Новый год. И застал Святослава Павловича (СП) в парткабинете в процессе акта совокупления. Есть такая картина у Дали “Полет пчелы вокруг граната за секунду от пробуждения”; так вот СП он застукал за секунду до оргазма. Сексом тот занимался со своей аспиранткой, которая так никогда и не стала кандидатом. Видно не захотела после такого дела.

Бывший парторг произнес: “О, боже!” на языке, который он думал, что забыл навсегда и понял, что беспорядок победил.

++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++

Еще через пять лет все стало уже совсем по-другому. На парад Победы его позвали в Москву. Прислали билет на субботу. Он не поехал в этот день, сам не поняв, почему. А на воскресенье билетов (или рейсов) не было. И тогда случился второй инфаркт. За полчаса до операции он вспомнил, как отец его выгнал из дому за отказ читать молитву над умершим дедом. И тогда он зашептал:

Йит’гадал вьиткадаш шмел раба
Б’ал’ма ди в’ра кхур’утеи…

Он не проснулся от наркоза. Скорее всего, не захотел.