Лундокитай

Автор: redmike Или “Китайстрем”, что точнее: рейс 571 отложили сразу на 4 часа, у информационной стойки “Шереметьево-2” клубился косоватый (поддатые отечественные “челноки” плюс изначально раскосые) народец - шумел, возмущался, требовал объяснений, нервно закуривал в неположенном. Пока в бумажном стаканчике стынет кофе, стрелки часов гонят ночь к утру второго апреля, а мобильный из Пекина вопит, сочувствуя, ободряя и указывая (“Рыжый, на регистрации проси либо 20-й ряд, либо 36-й”), отрывается экспозиция: место и время, действующие лица и исполнитель.

С чего вдруг?

С места ненавистной работы Рыжего на неделю отпустили легко и с завистью, “Аэрофлот” скинул весной цены на “Боинг”, а далекий бородатый друг Ленька по кличке Лунд уже третий год тосковал без семьи в Пекинском Симфоническом, воя периодически в трубку: приезжай. Итак, кто не знает, Лундстрем: гонщик за длинным юанем, азартный игрок в футбол и на скрипке Страдивари, видный мракобес и православный ваххабит, любитель Распутина и Шафаревича. Отец пятерых детей и оплот клана джазовых Лундстремов, начинавших “квадраты” в грязных шанхайских кабаках времен КВЖД - и закончивших Брамсом и Малером в новеньком Anycall Hall под стенами Императорского дворца, в одной сигарете от Imperial River. Этот мрачный типаж настырно рычит в трубку, что встретит, что плевать ему на репетицию в полдень, что на 20-м и 36-м, особо с краю, можно вытянуть ноги в проход и спать до Пекина - а я уже в зоне Duty Free, где на темной лестнице тихо сидят китайцы, как притихшие птицы на ночном дереве, а дальше визг моторов на взлете, и толчками вверх, вверх, на небо. Под железным брюхом сначала Урал, потом черные сибирские леса без огней, а под утро - розовеющая пустыня Гоби с цинковыми нитками рек, и ржавые, низкие, уже китайские горы.
- Вам чай или кофе? - интересуется стюардесса у соседа, профессора океанологии с пересадкой до Шанхая, где того ждет лаборатория, квартира-машина, непредставимая в нищем московском институте зарплата и контракт на 10 лет с перевозом семьи через полгода.
- Чай.
- Правильно, кофе нет... Последний, бессильный привет с Родины.
Пока по проходу катится тележка, пока щелкают замки ремней и “наш самолет готовится к посадке”, пока на Пекин еще не лег смог и надо всей Народной Республикой безоблачное небо, сделаем шаг назад, в 31 марта, в день последних хлопот и приема посылок - приоткроем бытовую завесу, устраним недоразумения, объясним недообъясненное.

Программа передач

Беззаботная поездка в жанре “как бы гуляя” (рюкзак, пара рубашек, свитер, блокнот), которую я изначально планировал, стараниями двух женщин, знакомой и незнакомой, за день до старта превратилась в полноценный рейс грузвого корабля “Союз” к терпящим бедствие космонавтам орбитальной станции “Мир”.
Первой выступила консерваторская девуша средних лет Таня Тарасевич, чей муж Кирилл (о котором подробнее и позже) уже четвертый месяц лежал на кровати знаменитой пекинской клиники со сломаной шеей. За ней добавила сумок пианистка Машка Воскресенская, жена Лунда. Девушки разные, мужья тоже, однако состав посылок заставил вспомнить пионерлагерь или вообразить тюрьму.
Итак, Таня во всем черном (шуба и “Мерседес”) - ребенку больному: шампуни - 4 флакона, кремы - столько же, кило зефира в шоколаде, конфет фирмы “Красный Октябрь” без счету, но не меньше трех кэге, Библия, молитвенник, вязанка церковных свечек. А вот Машка - относительно здоровому: сушки “Челночек” - 6 пакетов, чай “Ахмад” черный с бергамотом - коробка, 2 подарочных бутылки водки, куртка зеленая одна, ноты скрипичного концерта Баха.
- Если тяжело - что-нибудь не берите, - великодушко сказала Таня.
- В крайнем случае оставь водку. Или выпей, - предложила Машка.
Жена моя собственная впихнула за компаниию вторые ботинки.
Взял я все, водки не пил, обе сумки распухли и отяжелелели. В метро, маршрутке и аэропорту меня принимали за “челнока”, не помогали приличный вид и сравнительно интеллигентная морда, зато марш-бросок “неизвестно зачем, непонятно на кой” приобрел благородный оттенок: не медведь-шатун на каникулах, а доставка гуманитарной помощи в Пекин, по делу, срочно.

Большой манутяо

Первыми по психике бьют габариты: сначала бреду километр, не меньше, бесконечными эшеровскими лестницами Beijing Capital, потом коридором, заканчивающимся на уровне горизонта: там штук 30 китайцев раздают прибывшим транспортные тележки, а через еще километр другие китайцы их отбирают - медицинский и ветеринарный контроль. Предъяви, если имеешь, животное, отчитайся в анкетке о болезнях: кашель (галочка), насморк (галочка), температура (галочка, указать, какая). За десятком аппаратов, смахивающих на рентгеновские, китайцы контролируют болезненую честность проходящих. Паспортный контроль недалеко, всего метрах в пятистах и двух эскалаторах вверх-вниз: около сорока стоек, и столько за ними же таможенных. Чтобы пройти все, нужно заполнить еще две бумаги, помимо медицинской: Immigration Card и Custom Report. В последнем я законопослушно перечисляю водку, зефир, конфеты, но его, как и предыдущие, никто не читает, а отбирают как факт специальные люди в форме. Китайцы обожают бюрократию, полагая ее основой бессмысленного медитативного мира, а ее элементы - скобами, скрепляющими хаос: билетики в музей сначала продают, потом проверяют, а еще через несколько метров рвут навсегда. У входящего в здание железнодорожного вокзала проверяют билеты, выдают талончик - его надо закомпостировать и сдать у выхода на перрон, чтобы в вагоне получить новый, другого образца, отбираемый в месте прибытия. Прикладной, внефилософский смысл манипуляций - борьба с безработицей в миллиардной стране. Удивляться пяти смотрителям одного туалета или десятку работниц станции метро, с непонятного бодуна встречающих каждый поезд, перестаешь быстро и привыкаешь: Китай большой, людей и дел много.
- Долго же ты ходишь, - говорит, обнимая, Лундстрем, а на мои объяснения добавляет: Этот аэропорт им маловат, к Олимпиаде строят новый, размером как эти три.
Вторым психику испытывает средних лет таксист. Выслушав адрес в самом центре, он рвет с места как в “Формуле-1” после пит-стопа, через секунду мы уже на развязке, и Лундстрем вдруг страшно орет: стой, стой, собака, тормози! Я оглядываюсь назад - багажник открыт, одна из сумок валяется в паре десятков метров за машиной. Последним это замечает водитель, пожимает плечами, идет подбирать сумку.
- Манутяо, - или что-то в этом роде возвращаясь, говорит он, извинительно и легко улыбаясь: мол сам не понимаю, что за ерунда. Манутяо - суть китайского характера, ничнего не принимающего всерьез. Манутяо - да ладно, фигня, и не такое бывает. Дом сгорел - манутяо. Жена ушла - тем более манутяо. Кирпич рухнул на голову и кровь хлещет - манутяо, заживет.
Точно также улыбнется через день, покачивая головой от удивления, еще один водила такси, когда не заметит на скорости 150 на платной дороге шлагбаума и с трудом успеет затормозить “Хундаем” с нами внутри в нескольких сантиметрах до металлической полосатой штанги на уровне глаз.
- Ну что вы нервничаете, ребята? Манутяо, с кем не бывает!
Свадьба - красная радость, смерть - белая, бледнолицые, а жизнь - разноцветная радость в большом-большом Пекине: мы миновали 5-е транспортное кольцо, потом 4-е, не доезжая до 3-го выскочили на и проскочили многоуровневую развязку на Jintong Express Way. Через полчаса после выезда из аэропорта город энергично встает из-за горизонта, как монстр Годзилла из моря, и обступает, как стадо Годзилл.
Пекин для москвича - как одежда на несколько размеров больше: рукава длинны, карманы безразмерны. Дома-сундуки на местной Тверской, Dongchangan Jie и окрестностях, тянутся на квартал. Считая этажи небоскреба в мидл-центре, сбиваешься на 34-м. Спуск в метро в темпе занимает минут 15. Типовая дорога пятирядна в одну сторону, не считая велосипедной дорожки шириной со Старый Арбат. В Императорском дворце успеваешь устать, так и не дойдя до тикет-офиса. Два сантиметра по не самой крупной туристической карте Пекина - два часа спортивного пешкодрала.

Робинзонада

- Значит так, Рыжий: лезешь в метро, суешь физию тетке в окошко, говоришь - Шуантяо. Для тупых пишу на бумажке: Shuantiao. И едешь на восток. Что значит, “где восток”? Что значит, “на карте покажи”? Вот восток, слева. А запад... правильно, Рыжий, но это к делу не относится, на фиг тебе север? Тетка тебе билетик выдает, 4 юаня. Другая полбилета отрывает - вперед. Доезжаешь до Sihui East. Ну че ты ржешь, как школьник? Читается - Сихуэй, там пересадка, вторую половину билета отбирают. И три остановки до Шуантяо. Вышел, Рыжий, резко вышел. И строго на север. До угла улицы дошел - опять на восток, до следующего угла, где мы вчера ананасы и манго покупали. И снова на север до дырки в заборе, от метро - минут 20.
За забором всегда пили пиво или чай, сидели за грубыми дощатыми столами на ящиках, курили, ели крохотные шашлычки из сухопутных зверьков и морских креветок, играли в китайские шахматы, пели мяукающие песни, играли на чем-то вроде аккордеона, по вечерам танцевали под магнитолу при свете автомобильных фар и одинокого фонаря. По этому вкусному дыму из прогоревшего мангала, по любопытным лицам девушек за стеклом аптеки напротив, с интересом сканирующих прохожих, по остову строящегося дома на пустыре, ежедневно прибавлявшего по этажу, я узнавал наш район, наш двор и наш подьезд со сломанным кодом на входе.
- Рыжий, ты где? - звенела мобила в перерывах между репетициями, и я отвечал уверенно: дома.
Обитаемый китайцами остров на окраине, между пятым и шестым автокольцами, называется Саньтьенфа, дверь на последнем этаже шестиэтажной казенной “хрущобы” открывается двумя ключами из четырех, оба - зазубринами вверх. Для чего нужны остальные два - без понятия, Рыжий, и ты себе голову не морочь. Справа кухня, слева холодильник с двумя заплесневевшими помидорами внутри, наполовину съеденным стаканчиком йогурта и банкой советских консервов из лосося. В микроволновке держим хлеб, в рисоварке гречку варим под настроение. В стиральную машину задумчиво сгружаем грязное и, наверное, когда-нибудь Лундстрем ее запустит, если купит стиральный порошок. Подмести квартиру не приходит в голову, помыть посуду приходит, но редко. Убирать за собой постель бессмысленно, и мы не пытаемся. Мыться - моемся, но когда в середине недели ночью в душе сносит к чертям бойлер, Лунд перекрывает воду и, намазываясь дезодорантом Rexona, обещает, что утром пойдем мыться в пустующую квартиру альтиста Алика Парсаданова.
Утром:
- Пойдем мыться, Рыжий?
- А ну его на хрен, Лундстрем!
- Хорошо, вечером.
Вечером диалог повторяется. Мы пьем зеленый чай, заваривая его в термосе, грезим о том, как дойдем до аптеки, познакомимся там с девушками и они уберут, наконец, нашу квартиру горячей водой и мокрой тряпкой, но продолжаем сидеть и педалировать духовную составляющую бытия:
- Шафаревич, Рыжий, это сила! Читал Шафаревича?
Из первых же страниц Шафаревича вытекает, что в свинюшнике, в который превратилась роскошная двухэтажная квартира с дубовой лестницей и громадным балконом на втором этаже, виноваты, хвала Господу, не я и не Лунд, а сионисты из мировой закулисы. Дискуссия о духовном ширится и растет, равно как и горка немытой посуды. Когда Лундстрем вытирает ноги о Гайдара с Чубайсом, я принимаю живейшее участие, когда он лает на большевистских манкуртов - светски поддакиваю, когда батька Лукашенко объявляется светильником разума - настораживаюсь и решаю, что, обязательно помывшись у Алика, надо наконец пройтись до аптеки с девицами - на этом мечты Робинзона Крузо о прелестях портового Йорка прерывает телефонный звонок, и это тетя Дора.

Из окружения

В Китае Лундстрема окружают разные, но многочисленные люди. Потому что он очень деятельный - так думают сами люди, и поэтому окружают. Например, в классическом кооперативном кабаке, ресторане “Россия”, куда мы заваливаемся в первый же пекинский вечер: оркестр песни орет, пляшут девки в перьях, сигаретный дым слоями. Публика, в основном предприниматели и проститутки, активно наливают и закусывают - салат “оливье”, селедка “под шубой”, салат “мимоза”, овощи свежие - пост, граждане, но водку жрем лихо. Первая - за встречу. Вторая - за знакомство. Третья - чтоб все хорошо было. Четвертая - за здоровье. Поводы для пятой, шестой и далее тонут в угаре и громе оркестра, пьянка набирает ход и разбивается на эпизоды. Виолончелист Олег организует брудершафт с переводчицей Людой. У Лундстрема куда-то пропадают пакеты с едой, закупленной в русском супермаркете “У Сени”. Переводчица Наташа роняет бутылку “беленькой” на пол и искренне начинает плакать. Православная студентка Света в беспамятстве отправляет оркестру чуть ли не последние деньги, 100 юаней, и - “а теперь для наших друзей из Пекинской Филармонии и Радио Китая... песня групы “Любэ” “Давай!”.
- Ужас, - говорю Лунду на ухо.
- Кошмар, - живо соглашается Лундстрем.
И не деятельный он. И даже не хорошо воспитан. И вежливость ни при чем. Оторванный от семьи и детей, заброшенный с парашютом на дальние заработки, он просто не умеет быть один, от одиночества и тоски легко сходясь не пойми с кем - гэбистами из посольства, православным бизнесменом с говорящей фамилией Напара, барыгой при музыке Валерой, богатеньким дирижером Тяном, представителем “Машэкспорта” господином Губиным с супругой и детками. Мутные представители вьются вокруг, как комарье, пьют рядом и звонят по мобильному из Шанхая - считают Лунда другом и счастливы быть полезными заезжей знаменитости. Страшное место, Рыжий, и оркестр лажает. Но есть тетя Дора, она же Лю Ся.
Доре шестьдесят пять, 20 из них она заведует русским отделом “Радио Китая”. Бывшей ивановской детдомовке, ей не мил брудершафт, хотя жалко водки и Светиных последних юаней. Дора мигом находит лундстремовские авоськи дедуктивным методом Холмса (“Леня, спроси официантку - наверняка спрятала твою еду в холодильник, чтобы не испортилась”) и дает мне надежду на избавление: “Если хочешь, завтра с утра погуляем с тобой по Пекину. Тогда сегодня - еще по сигаретке”.
В окошке зажигается свет, и “Россия” уже не кажется столь отвратительна.

Китай-город

Тетя Дора - это и есть Пекин. Дора заботлива, но не сентиментальна. Дора предупредительна, но не изменяет себе ради залетного раздолбая: сидит тихо на скамейке, пока гуляю по Императорскому дворцу и Антикварному рынку, читает детектив Дарьи Донцовой, а не конвоирует туриста по много раз виденным достопримечательностям, давя зевоту. Дора снобка, интеллигентка, оригиналка, отчаянная игрунья с подружками по субботам в маджонг, всегда имеющая, что и о чем сказать.
О своих именах:
- Откуда Дора - понятия не имею. Слышала легенду: я маленькой очень глупая была, меня все дурой звали, а я откликалась. “Дура, иди сюда” - шла. А потом, когда выросла, детям стыдно стало, они пожалели и одну гласную заменили. Когда в Китай приехала, стала китайские имя с фамилией выдумывать - родных никого, а фамилию отчима брать не хотела. И придумала: фамилия китайская, имя китайское, а все вместе - русское. Иногда подружки, когда выпьем, меня начинают Люськой звать, но я никак не привыкну.
О новой пекинской архитектуре:
- Наши власти озверели с этой Олимпиадой-2008: полгорода ремонтируют, остальное рушат - видите ли, им неудобно перед иностранными гостями за трущобы. Хутуны этим людям грязь, а не памятники времени! А сами - мещане. Понаставили в центре города домов - сундуков и комодов, как у себя дома - и радуются.
О национальном характере:
- Когда я в Пекин приехала, китайцы все на одно лицо были. Идем с отчимом по улице, он меня спрашивает: Дора, почему ты со всеми незнакомыми здороваешься? А я думала, это люди, которые у нас дома вчера были, совсем лиц не различала. С лицами разобралась - запуталапсь в характерах: все казались одинаково мягкими и одинаково уклончивыми: все обещают, но ни от кого ничего не добьешься. Нескоро начала различать: пекинцы, например, трусоваты, а шанхайцы - жмоты.
О прогрессе:
- Мы, китайцы, нация деревенская, зато наивная и доброжелательная. Что такое искусство, не понимаем, но тянемся. Например, перед концертом дирижер обычно читает лекцию о классической музыке, объясняет - тут, например, Чайковский изображает приход весны, а во второй части симфонии тоскует о скорых холодах. Публика записывает. Если им дирижер скажет, что в конце концерта надо аплодировать - будет овация. Не скажет - тихо разойдутся.
О традициях:
- Иностранцам кажется, что китайцы очень подобострастны. Это не подобострастие, а традиция уважительного отношения к начальнику. Начальник из пачки сигарету вынет - двадцать зажигалок сразу зажжется. Он закурит, уйдет, а подчиненные скажут между собой: надутый неумный человек.
О вежливости:
- Не спрашивай у китайцев дорогу. Одни тебя не поймут, другие поймут неправильно, третьи приезжие, те вообще ничего не знают. Но помочь иностранцу хочется всем, вот они и наврут - так, что черт знает где очутишься. Китаец фантазирует не от артистизма, а от стеснительности и боязни, что его примут за дурака.
О борьбе с коррупцией:
- У нас не коррупционное общество, а подарочное. В больнице новому врачу, в домоуправлении, в милиции - ерунду, а подари, прояви уважение. Поэтому борются в Китае не с коррупцией, а с укладом жизни. Не нашли ничего лучше, как посадить всеми любимого мэра Пекина - тому чего только не несли. Видеомагнитофоны, радиоприемники, один даже стиральную машину приволок - все-таки мэр, большой человек, карандаш не подаришь. Когда его арестовали, в мэрии целая комната была подарками забита - он ничего себе не взял. Осудили за один телевизор, который сын без спроса на дачу увез. Теперь мэр в тюрьме сидит, а настоящие коррупционеры смеются.
О борьбе с курением:
- Это издалека песня - времен опиумных войн с англичанами. Китай весь пронаркоманеный был, от гор до моря. Такой дым столбом стоял - представить нельзя. Поэтому власти круто взялись: распространяешь, хранишь, передаешь, колешься, нюхаешь, втираешь, рядом оказался - без разницы, смертная казнь. Народ испугался и перешел на сигареты. Курят все, всегда и везде. Власти и с сигаретами пытались бороться, некоторые рестораны объявили “здоровыми”, но народ уперся - если курить нельзя, не заходит, и заведение прогорает...
На мои попытки хоть что-нибудь ей подарить, как в Китае принято, Дора отвечала непреклонно, но с логикой:
- И не думай, я сама себе ничего купить не могу. Прихожу в китайский обувной магазин, спрашиваю: у вас большие размеры есть? Есть, отвечают, тридцать шестой. За одеждой в Сингапур езжу, там китайцы крупнее. Конфет ты мне, что ли, купишь? Коньяку? Не смеши: какого коньяку ты можешь подарить матери, у которой сын владеет тремя казино в Макао? Либо отстань, либо купи самолет.

Внутри

Древний Пекин спрятан от глаз наблюдателя, как смерть Кащея - на острове дуб, в дубе дупло, в дупле яйцо, а внутри игла. Если наблюдатель дубина вроде меня, то обречен бродить по острову, считая, что осматривает достопримечательности дупла. Лично я битые полдня дуплился по райским садам, изведя полпленки на пагоды, беседки и гроты Запретного Города, в переводе на европейский - Императорского дворца. Ничего не кольнуло иглой, когда негодовал на наличие на святой территории пяти кафе, двух десятков лотков с мороженым и трех магазинов, торгующих пластмассовой чепухой. И только Дора засмеялась, выслушав:
- Какой дворец?! Какое мороженое? Дебил! Ты шлялся по парку Сунь Ятсена! Вход в “запретку” - в 30 метрах правее!
И направила на путь истинный. И заботливо проследила, чтобы не свернул.
Путь истинный - медитативное погружение в вечность. Медленное, как в море Юрмалы, вхождение в историю: сначала за спиной остается гвалт билетных касс, следом пропадают киоски и магазинчики, современный Пекин многоуровневых эстакад и сутолоки истаивает без остатка, огромная центральная пагода надвигается, а остальные обступают с боков и ты, маленький, пропадаешь внутри...
Стоп, братан, кофейня Starbuks. Монголка Ли Вэн курит за стойкой рядом, лениво показывает свои картины пастелью, заодно практикуясь в английском:
- Ты что, сдурел? Какой дворец - до него пились и пилить, ты в зоне хозяйственных построек! Мужайся, гай, хлебни горячего, перешнуруй ботинки.
Туристический муравей уже второй час двигается вперед, вскрывая достопримечательность, как матрешку - пагоды одна за другой становятся выше и шире, заменяя собой небо, ложные боковые тропки в покои наложниц и офицеров охраны уводят от темы, а потом опять выруливают на основную лыжню, где драконы из бронзы, где павлины измеди, где у лестницы 100 ступеней и каждая - золотая. Муравей взмок, стер ноги, устал от запрещающих курение знаков, но чувствует в своей душе приближение к центру всего. Тепло, еще теплее, уже горячо…
Центра нет - ты давно гуляешь по центру.
Так говорит, посмеиваясь, на пути обратно веселая монголка Ли Вэн из Starbuks, за время моего отсутствия впарившая дикому американу из Кентукки пейзаж с Храмом Неба за 200 юаней. Путь к Храму - и есть храм. Где жил император, спрашиваешь? Везде, гай, везде. Убийцы подстерегали императора, он менял место ночлега, заметая следы и изобретая двойников, а Запретный Город следовал а ним, как тень, доходил до стены сада и там пропадал в листве. Ты что-нибудь понял? Купи мне еще кофе.
- Опять, Рыжий, по буддистским монастырям шатался? - спросит Лунд вечером и укорит: “В православный-то тебя хрен загонишь!”
- Правильно, - выслушав рассказ, резюмирует Дора. - У нас говорят: побывавший в Запретном Городе, его не покинет.
Метафора, догадывается Штирлиц, засыпая.

Не Кирилл

Кирилл сломал позвоночник в Москве - вылетел через лобовое после столкновения всмятку с пьяным молодняком на “Ауди”. Вот уже четвертый месяц Кирилл скорбно занимает кушетку знаменитой китайской клиники, тягостно приходит в себя и в себе заново осваивается - сначала чувствовал своими пальцы, потом кисти рук, теперь плечи. Кирилл - человек странный: речь неестественно выспрена, лексика не в меру старомодна: я у него не иначе как “благородный юноша”, который никак не соблаговолит сесть в награду за рюкзак с зефиром и конфетами, переводчица Света - “прекрасная девица”, книжка на тумбочке и плеер с “Волшебной флейтой” - пища духовная. Забубенно православный мученик Кирилл свет Кириллович Николаев, обвешавший китайские стенки фотографиями подмосковных храмов и монахов - темный человек с темным прошлым, на дне которого блестит Плетневский симфонический и фирма “Меридиан”, заправлявшая в лице данного персонажа всеми финансами оркестра. Темно его настоящее в повернутых внутрь больших влажных глазах, еще темнее будущее - вся эта темень не стоила бы строчки, если бы не две фигуры на заднем плане, другие и интересные.
Они тут работают, Ли Чунгли и Вэн Сяодун, здоровые спокойные мужики лет под сорок. Неслышно перемещаются по комнате, следя, все ли в порядке. Убирают. Готовят еду. Часами делают с Кириллом лечебные упражнения. Наблюдают за показаниями приборов. Кормят таблетками. Гоняют медсестер, чтобы те шевелились, если Кириллу плохо. Выносят “утку”. Режут принесенный нами арбуз. Кормят с ложечки. Попеременно спят. У них нет выходных, праздников и отгулов. Живут они здесь же, в коридоре, деля один на двоих матрац. Ли Чунгли и Вэн Сяодун заметно пошатываются от усталости, их движения немного замедленны, но уверены, спокойны и четки. Они одеты в очевидно единственные свои штаны и ботинки, у них максимум четыре рубашки на двоих. Их зарплата - 400 юаней в месяц. Это меньше 50 долларов.
Так, как Ли Чунгли и Вэн Сяодун, у нас не работает никто и ни за какие деньги. Так, как Ли Чунгли и Вэн Сяодун работает весь двадцатимиллионный Пекин. Очень много, очень упорно, очень настойчиво, не спеша.
Так каждый день работает за 450 юаней девушка Линь, официантка в ресторане, где мы ужинаем. У нее красные от недосыпа глаза: ресторан открывается в 11 утра и гудит до шести не вечера, а надо еще вымыть посуду.
Так работает дедушка-велорикша в летах, дежурящий с утра до вечера со своей кибиткой на трех колесах у западного выхода из метро Шуантяо. Он и еще штук 10 таких же дедушек готовы в пределах микрорайона на все за 3 юаня, если дальше - за 5. У дедушки плохо с дыхалкой, на длинных подъемах он подолгу ведет механизм со мною внутри за руль, у него очки с толстыми астигматическими стеклами, перехваченые за дужки грязной бельевой резинкой. Он спит здесь же, в кибитке, запаркованной у закрывающейся на ночь решетки метро, рядом с вентиляционной будкой, закрываясь щеколдой изнутри и сворачиваясь калачиком на сиденье.
Так работает продавец фруктов на углу, с лотка которого мы в половине первого ночи покупаем кило манго, памелу и ананас. Так - мальчик и девочка, продавцы чая на рынке Яобалу, для нашего удобства откликающиеся на Юру и Тину, делящие одну комнату на ночлег еще с тремя китайцами. Днем работа непыльная, соглашается Юра: сиди в клетушке, продавай товар, чай заваривай, клиентам кланяйся. Торговля идет бойко, и через ночь они с Тиной ездят на автобусе (такси дорого) в дальний пригород, на склад, а возвращаются под утро, и сразу на рынок.
По вечерам, проходя к нашему двору в Саньтьенфа мимо строящегося небоскреба, я вижу несколько темных теней, устраивающихся на тряпье и циновках на ночь. Это строители, экономящие 2 юаня в день на койке и общежитии, за остальными приходит раздолбаный, ржавый, плюющийся синим дымом автобус. Они тоже так работают, поэтому за неделю дом прибавил 8 этажей.
- Это приезжие, - успокаивает Дора, - пекинец на грязную работу не пойдет. Только менеджером, и чтобы не меньше 150 долларов в месяц, и чтобы приезжими помыкать, и чтобы хоть один выходной за две недели. На 150-200 в Пекине может безбедно жить семья из 4 человек.
- Я понял, откуда взялось “китайское чудо”, - в последний раз возникает в тексте неприятный Кирилл, потому что, похоже, он прав: “Их больше миллиарда, поэтому нигде в мире нет такой конкуренции...”.
Китайский экономический подъем - не цифровой мираж, его чувствуешь кожей и вдыхаешь с воздухом, выйдя из клиники и садясь в такси, на котором приехали и которое нас хищно ждало полтора часа, выключив счетчик. Все, что тебя окружает, произведено в Китае и китайцами: все шмотки на рынке, все лекарства в аптеке, все продукты в супермаркете. Китай производит сам себя и надвигается на остальной мир, как старость - неостановимо, уверенно, спокойно.

Шмотогонки

- Мистер, мистер, ти-шорт, спесял прайс фор ю, мистер!
- Френда, френда, перль - чипа-чипа!
- Карифана! Инженер? Холосы красевки, холоса батинка, холоса цена!
- Морской женчуг – каросий женчуг, речной женчуг – пляхой женчуг.
- Френч? Герман? Американа? Гуть морген, американа, кам инь, ван прайс - ту джакетсь!
- Таварища, монгол кашмир... Лю прайс, гуд кволитя. Или сюда. Куда посел? Вернисся!
- Буяо, - отмахивается ото всех Лундстрем, продираясь со мной на поводке сквозь угар шестиэтажной торговой Silk Street. Этот Лундстрем пришел учить меня жизни на живом примере себя. И еще страшно мстить тварям с четвертого этажа, у которых вчера я пытался сторговать свитер. По дороге он учит меня словарю, повадкам, приметам и приемам покупки.
Основа торгового словаря – буяо. Буяо по-китайски - не надо. Бегут рядом, заглядывают в глаза, лапают за рукав, тянут к полкам – высокомерное презрение и холод. Сбил шаг, сфокусировал взгляд, брезгливо перелистал штабель промтовара – значит, выбрал, согласен, попался. Радостно выдохнут, усадят на табуретку, извлекут зеркало, нальют чаю, попытаются чмокнуть в щеку. Отказ и немотивированное бегство сочтут нарушением правил игры, будут еще долго и громко галдеть вслед всей секцией. Отказ не принимается, ибо возможно все. Желаешь не платок, а термос? Не телевизор, а экскурсию по городу? Смотаются в соседнюю палатку, приволокут гида и 20 термосов на выбор. Не нравится фасон, цвет или размер? Доставят с другого конца города - не успеешь докурить до фильтра. Лейбл любой фирмы перешивается при тебе или переклеивается при помощи утюга. Укоротят рукава, перешьют воротник, заменят пуговицы… Ах, цена тебе велика?
Щелкает и хищно загорается табло калькулятора, звенит третий звонок, свет в зале меркнет и начинается вторая, заключительная часть интерактивного триллера «Бобик в гостях у барбосов». Не курить, пристегнуть ремни и не бродить, я сказал, по салону в зоне турбулентности. Внимание, Рыжий, внимание! Равнение на середину! Мастер-класс ведущего специалиста по истреблению цен, мирового эксперта в области дрессировки продавщиц, кавалера ордена «Чипа-Чипа» первой и единственной степени Леонида Игоревича Лундстрема предлагаю считать открытым.
- Это, подруга, че? – вкрадчиво спрашивает мастер-наставник, тыча лапой в цифру 280 за свитер, которая без звука меняется на 250.
- Ангора, Внутренняя Монголия, - отбивается девица. – 240.
Долгий и наглый взгляд, угрожающий смех в ответ ей на эту наглость. Враг глумится и будет наказан. Наша цена – 20. За полкило таких свитеров.
В ответ - воздевание рук к небу. Быстрый полет пальцев у виска. Закатывание глаз. Призывы к общественности, совести и богам оппонента. Соболезнования по поводу утраты ума. Надежды на скорое выздоровление: 210.
- Китайская опера, - резюмирует Лундстрем. – 15 за штуку.
Торжественная демонстрация уникума работницам соседних стендов. Занесение хама в книгу рекордов местного Гиннеса. Фотографирование на память в момент объявления нового рубежа обороны. Две сотни и ни юанем меньше.
Объект пытается медленно встать, напоминая поручика Ржевского и напоследок рисуя пальцем в воздухе некую неясную цифру.
Работают все радиостанции Советского Союза. Что он сказал напоследок, что? Калькулятор ему, калькулятор!
Двадцать пять. Двадцать пять?!
Дипломатические отношения разорваны. Объявлена всеобщая мобилизация. Пушки расчехлены, пехота пошла в штыковую. Железным потоком по Забайкалью движутся танки в окончательном количестве 180 юаней. Им навстречу выходят 30, напоследок хлебнув чаю и закусив конфеткой. За слезы наших матерей, за свитер темно-зеленый размера S, за Родину, за Сталина, но никак не больше сорока.
Враг бежит в панике, неся потери в живой силе и технике. Белый флаг. Черным по белому на флаге написано: 150.
Мы не берем пленных, только свитерами. 45 за штуку без репараций. За 120 мы вырежем всю деревню, включая детей, женщин и - с особым удовольствием - беспартийных. 110 – не цена, а напряжение в сети. 100? Процентов? Отключаем автопилот, переходим на ручное управление, снижаемся. Напалм в студию. Не отбеливать, не отжимать, только деликатная стирка. Пятьдесят пять, ласково глядя в глаза. Пятьдесят. Пять.
Боль и отчаяние, Хиросима и Нагасаки. Не издевайтесь над поруганной девушкой, мистер. Она отдала вам все, что у нее было – 200 юаней с первоначальной цены, и теперь покорно ждет похвалы за свои жалкие 80, чтобы открыть перед вами потаенные покои Внутренней Монголии, кашемировые чертоги цвета осенней травы, по которым вы будете бродить босиком вместе с этим странным человеком по имени «Рыжи», который то ли смеется последние полчаса, то ли плачет от предвкушения.
- Чипа-чипа, - говорит мистер вкрадчиво, - cheaper, детка, cheaper. A little cheaper, for me only, baby.
- Зе прайс ис депенс ов кволитя… - она заслоняется, как от удара, и пропускает удар.
- The Price, - четко и зло выговаривает Лунд, - Is depends Of Quality. – Он окончательно встает, разочарованно и печально. Не сложилось. Ну что ж, переживет. Будет непросто, но он постарается. Объявит завтрашний день траурным. В память о ней, дуре. Изящной девочке в обтягивающем пушистом свитерке цвета американского доллара, которая теперь вечно будет ждать его на этом месте и в это время, но не дождется, увы. Сокрушенный вздох, поворот, начало движения.
Нет прошлого, нет будущего, даже свитера нет. Есть готовая разрыдаться китаянка, от которой уходит любимый. Она выбрасывается, как из окна и спасительно виснет на локте руки. Она мурлычет, как кошка, примирительно и успокаивающе. Забудь все, что я тебе говорила. Есть только ты и я. И 70 между нами, согласен?
Через такт они деловито сходятся на шестидесяти пяти, передают друг другу пакеты, деньги, прощаются, как незнакомые.
- Торгуйся везде, - напутствует Лундстрем, запихивая пакет в сумку. Через день в аптеке, покупая «Болюсы Хуато», я обнулю на калькуляторе провизорши 38, и напишу: 5. На меня сбежится смотреть вся аптека, включая охрану.
- Забыл, - вечером извинится Лундстрем. – В аптеке торговаться нельзя. Когда гаишник штраф выписывает – тоже. Еще в транспорте – метро, автобусе, поезде. И в театре. А в кино – можно! Я однажды в кинотеатре цену с 70 до 25 сбил!..
Торговля во Китае – поэзия сильных.

Стена

Great Wall - торговая марка экспорта: так именуется все, от автомашин и джинсов до тушенки и компота из мандаринов. Гуляя по центру полчаса, увидишь не менее десятка банеров и табличек фирм “Great Wall”, обозначающих не сферу деятельности, а направление. Great Wall - знак Китая для иноземцев, упрощенного и адаптированного для европейского ума. Не влезай – убьет.
Путеводители педалируют ее ширину, упоминая колесницу и четырех всадников патруля, которые могли разъехаться, встретившись на Стене. Путеводители заметают следы. Взобравшись на Стену и пройдя несколько километров в любую сторону, ты оказываешься раздавлен ее длиной. Стена бесконечна, как космос. Стена методично и упорно продолжает сама себя, взбираясь на горы и падая в долины, переходя ущелья и реки, взмывая под небеса и прячась в облаках. Обещание конца иллюзорно - дойдя до стенки из колючей проволоки и заостренных, выгнутых внутрь железных пик, ты обнаруживаешь лишь конец туристической тропы со знаком No Way, за которым навсегда (то есть до следующего восстановленного фрагмента) длятся руины все той же Great Wall, опрокинутой в прошлое. Стена не путь, а карусель: следовать ей и соответствовать невозможно. Купил билетик, взобрался на ненадежное сиденье, болтающихся над миром на железных цепях, - и Стена тронулась, закачала и забаюкала медитативным однообразием, закружила голову то подъемом, то сбросом пейзажей и горизонта. Новичок сходит с круга почти мгновенно, стерев ноги в кровь на седьмом десятке ступеней. Подготовленный и матерый, сжав зубы, терпит и сдается не сразу, но разницы между ними не было, нет и быть не может. Граница на замке. Попытки преодолеть оборачиваются не выстрелом - анекдотом.
Как-то раз решили самураи из бледнолицых (девушка так себе и два красавца в летах) перейти границу у реки, вспомнить пионерское лето. Захотелось, видите ли, прикоснуться к Настоящей Стене, попинать кроссовками осыпающиеся вековые камни, запечатлеть друг друга цифровиком у башен непредставимого возраста, вдохнуть воздух истории, затушить окурок “Мальборо Лайт” в пыли веков. Что нам, кабанам, веселое преодоление двух рядов колючей проволоки и линии из ржавой сетки-рабицы над чем-то вроде болотца! Что замок висячий на воротах над пропастью, предупредительный взволнованный гвалт торговцев сувенирами, надвигающийся дождь и ветер в лицо! Обошли, спрыгнули, отогнули, пролезли. Пока двое разнополых, принимая картинные позы, щелкали друг друга двумя фотоаппаратами на фоне, цветной брат их, сидя на камушке, глубокомысленно делал в блокноте записи и вид, что нарастающий клекот полицейских раций поодаль не волнует его совсем, а сам прикидывал варианты неотвратимого наказания. Свинтят в ментуру? Штраф закатают? Бить будут бамбуком по пяткам? Вышлют к чертям собачьим немедленно? Показавшийся откуда-то сбоку человек во френче песочного цвета с красной повязкой на рукаве, решительно двинувшийся к туристам, утвердил рыжего в самых плохих предчувствиях. “То ли деру дать, - думал Рыжий трусливо, - то ли сдаться властям и взять всю вину на себя, - думал он через секунду уже благородно, и не мог решить, что выбрать, и шатало его, и било, и бросало от жара к холоду и обратно, пока страж порядка приближался к нарушителям, как Каменный гость.
Никто никого не свинтил. Штраф не выписали, не били, не ругали. Средних лет дядя в форме, сильно, кстати, поддатый, был выслан вышестоящим руководством исключительно из заботы, для спасения неразумных, для фотографирования с ними из вежливости у руин башни, для последующей демонстрации обратного безопасного пути сквозь забор и «колючку». Арест, штраф или выстрел - реплика равному.
Щенячий восторг девушки-продавщицы из магазина Kama, ее восхищение цветом усов и волос, белой как молоко кожей, звериной шестью на руках и особенно на пузе, обнажившемся в результате примерки рубашки. Исступленная радость школьников, в очередь фотографирующихся с иностранцем у Храма Неба. Школьный класс, облепивший, как змеи Лаокоона, и не желающий отпускать пожилого, седого европейского хиппи в середине торговой Vanfujing. Полвагона метро, заворожено разглядывающий из-за моей спины незнакомый шрифт недельной давности «Спорт-Экспресса»…
Маленькие фрагменты, складывающиеся как паззл в Стену, навсегда отделяющую от. Не пытайся понять, белый человек, только замри на минуту и постой рядом, вдыхая запахи контрабандных сигарет, фрукта памелы, шелка платков по 5 юаней, зеленого чая, лапши со специями, кожезаменителя, времени и места. Взгляни напоследок, постарайся запомнить и уходи, уходи.

Из-под глыб

- Ты откуда? – удивленно спрашивает Дора.
IP-телефония трещит и квакает, сглатывая окончания. Слова тащатся 6 тысяч миль туда, а потом обратно. К концу дороги слова устают и забывают сами себя.
- Японцев, - кричу Доре, - за что? И свиней тоже!
- Чего порция? – переспрашивает Дора. – Вина? Не пей китайского, и водки не надо, лучше пива, оно у нас самое лучшее.
- Я-пон-цев. Бить. Зачем?
- А-а, этих. Никто не бил. Невозможно. Была демонстрация. Учителей. Человек 100. Против японских учебников истории. У посольства. Без драки. Китайцы – мирный народ.
- А у нас по телевизору – погром.
- У вас по телевизору – хоть война. Я к вам два года назад приехала, программу «Время» смотрю – эпидемия в Китае, САРС, сотни тысяч погибших, весь Китай в белых намордниках. Перепугалась, звоню сыну в Макао – внуков эвакуировать надо. А он смеется: тебе, бабушка, в сумасшедший дом пора. Выключи телевизор и спать ложись, спать полезно. И тебе скажу: выключи телевизор – и спать.
За окном Москва, дворник-таджик скребет лопатой асфальт, соседка прогуливает фокстерьеров, из черного БМВ у пацанов рычит Розенбаум. Выключи телевизор, говорит Дора. Я выключаю, выключаю снова, снова и снова.
Не получается.