Механический писатель

Автор: Наум Н. - Ещё совсем недавно, века три-четыре тому назад, весь просвещенный мир верил в силу механики. Верил так наивно и глубоко, как, наверное, сейчас верят во всякие штучки с цифровой электроникой, компьютерными программами и искусственным интеллектом. Тогда людям казалось, что наша, тогда ещё с недавних пор круглая планета – заводной шар, что бегает по отмерянной ей траектории вокруг заводного светила. Человеческий организм состоит из костяных рычагов и суставных шарниров. Всё движенье подчиняется законам скрытых зубчатых колёс и хитрых коленвалов, а они в свою очередь приводятся в действия пружинами малыми, что сжимают средние пружины, которые, в свою очередь, перенимают упругость от пружины большой, Великой Божественной Спирали, вращенья оной в бесчисленных повторяющихся и одновременно неповторимых оборотах воссоздают всемирное многообразие жизненных циклов.

Он сделал многозначительную паузу, наблюдая за эффектом от сказанного, который вопреки его ожиданию едва ли отражался на моём лице. Меня томило нетерпение, потной ладонью я сжимал тонкую пачку купюр в кармане штанов. Он решил потомить меня ещё.

- Немец Гуттенберг придумал печатный станок. Но кто сказал, что над станком не работали дальше? Один пражский еврей по имени Лео Вейзенштейн придумал основу механического толкователя. Из мутной воды Торы сей толкователь должен был улавливать смысл, как сам он в детстве ловил раков в тине реки Влтавы. Ловить и переводить их на простой и понятный идиш. Однако идиш получался странный, многословный и безбрежный, как розливы той же Влтавы в весенние месяцы. Решив, что сей язык несовершенен, Лео стал переправлять механического толкователя под немецкий – тогдашнюю «лингву франку» центрально-европейских народностей. За этим занятием его застала смерть, и Лео отправился ловить своих раков на брега реки иной.

Он щёлкнул включателем и комнату заполнил желтоватый свет допотопной лампы. В углу комнаты, на массивном столе стояло Нечто. Серое покрывало скрывало его нечёткие контуры. Я почувствовал, что мои колени становятся очень-очень мягкими и податливыми.

Последующие десятилетия скрывают историю Механического Толкователя, как вон то грубое суконное одеяло крадёт его геометрические очертанья. В середине века восемнадцатого Толкователь в Вене. В руках одной мистико-литературной секты. Именно её членам удаётся сделать из Толкователя - Писателя. Для тех, кто рассматривает машину в темноте не может скрыться то, что из-под её низа излучается голубовато-призрачное мерцание. То – сосуд, уловитель душ. Уловитель душ талантливых писателей, не сумевших донести свои произведения до читателя.

- Будьте любезны, потушите свет!

Я нащупал выключатель. После щелчка одеяло было сдёрнуто, и комната озарилась мёртвенно-синим сияньем.

Со временем душ накопилось немало – соответственно росла яркость. Таким образом, обретши определённый творческий дух, сreator spiritus, , Толкователь превратился в Писателя. Однако проблему языка венские экспериментаторы не решили!

Не спрашивая позволения я вновь щёлкнул включателем. Перед моим взором предстало весьма причудливая конструкция – два круглых, радиусом почти с автомобильное колесо ротора. Оба – усеяны мельчайшими буквенными и препинательными знаками, непонятными символами и иероглифами, напоминающими одновременно древний египетский стиль и шумерскую клинопись. Всё было разграничено по полотну роторов на строгие квадраты, овалы и треугольники, и прочие геометрические фигуры. Сбоку, как у гигантской мясорубки, располагалась причудливого изгиба ручка. Меж роторами большими сверху находились два ротора малых, кои были, как тараканий рот, окружены механическими щупальцами и усами разного калибра и числа сочленений. (Наверняка первоначально задумано, чтоб захватывать страницы торы для сих малых роторов-ртов). С другой стороны Машины я обнаружил кустик рычажков и шестерёнок, служивших, по всей видимости, для точной корректировки и настройки Машины.

Выждав выразительную паузу, чтобы потомить моё любопытство, он продолжил:

- Увы, та безымянная венская секта литераторов мистиков была отравлена или отравилась сама чернильным соком Тысячеслова – легендарного растения, некого вьющегося графоманского плюща, что вырастил в горшке своей кельи несчастный штудиозус Всемыслав Хомчик. Последующие века машина находилась в забытьи. Некоторые учёные считают её временным владельцем самого великого Гёте. Однако это всё пустые умозрительные спекуляции. Наверняка, в сорок пятом году прошлого века она была вывезена одним из офицеров советской армии в Россию. После ряда перипетий она оказалась в руках Воронежского аспиранта, лингвиста и филолога Ефима Каца. Тот перенял эстафету и потратил около двенадцати лет на русификацию Механического Писателя. Одни говорят, что в результате он неплохо заработал, продав таки пару произведений маститым советским бездарям-поэтам. Тем не менее, тот факт, что в середине шестидесятых Кац кончает с жизнью самоубийством заставляет предположить, что ему таки не удалось воплотить свои амбициозные планы. В этом нетрудно и убедиться самому – увы, машина недоработана - увы, вместо чудесного синтеза сотен и тысяч нераспустившихся, не принесших плодов признания талантов писателей, сиё гениальное творение выдаёт жуткую смесь из немецко-русского воляпюка. Ну, да хватим слов! Демонстрирую. Сначала ставим жанровый рычаг – он указал на небольшой, но весьма толстый по ширине рычаг, который мог фиксироваться в четырёх твёрдых позициях – lyrica, tragica, komedia. Четвёртая же позиция находилась на некотором отдалении от первых трёх, и, судя по иному шрифту, была введена несколько позже остальных – Erotica. Итак, ставим жанровый рычаг на лирику, переводим рычажок размера на произведение краткое, айн люришес курцгедихт, альзо. Рычажки тонкой настройки лучше не трогать. Нам нужен всего только один простой пример. Лоз! Он резким движением качнул причудливо изогнутую ручку, опустил её достаточно низко, движеньем схожим с тем, коим качают воду из уличной водяной колонки. Внутри машины что-то резко дзынькнуло, затем послушалось деловитое жужжание, чувствовалось, что где-то внутри аппарата зарождалось движенье, его оболочка оставалась внешне спокойной. Прошло где-то около полминуты, и один из тонких щупальцев у малого ротора конвульсивно дёрнулся. Затем, словно по команде, задёргались все другие, как-то нетерпеливо и требовательно.

- Яволь! Оно родилось, Он требует бумаги!!! – торжественно и демонстративно, словно цирковой шпрехшталмейстер перед публикой, вскрикнул он. И, словно извиняясь за чрезмерный пафос:
- Каждый раз момент рождения произведенья кажется мне великим таинством, и каждый раз, мне кажется, что Он выдаст нечто, нечто, эээ гениальное. И также каждый раз таки не устаю разочаровываться!

Как бы ещё борясь с эйфорией, он вялым движением кисти всучил жадным щупальцам лист бумаги обычного формата А4. Бумага, не медля, исчезла в утробе аппарата. Мне даже показалось, что раздался какой-то томный механический всхлип.

Я с силой заставил себя оторвать взгляд от волшебного действа и впервые постарался всмотреться в его лицо. Однако глаз я не увидел. То, что не скрывалось в тени кустистых бровей, надёжно пряталось за круглыми, невероятной толщины очками, посаженными на грустный, явно семитского характера нос. Чёрное пальто балахоном моталось на его длинном и худощавом торсе, а нелепая шапка-колпак и драный, обмотанный вокруг шеи платок дорисовали привычный образ некого еврея-антиквара.

Однако, чу! В движенье пришли два крупных ротора, вернее заметались отчеканенные на них буквы и знаки, через несколько мгновений их ровные ряды смешались в единую толчею, хаотичную шевелящуюся кучу. Каким то непостижимым образом они передвигались вкривь и вкось, вдоль и поперёк, зигзагами и прыжками, сталкивались, разлетались по сторонам и собирались в группки. Вскоре мой глаз устал от беспорядочного копошенья, кое можно было только сравнить с броуновским движеньем или великим хаосом преобразования. Хаотичное движенье знаков упорядочилось и замерло также неожиданно, как и началось. Малые роторы чуть расступились и меж ними появился лист бумаги, опередив Антиквара (так я для себя назвал моего собеседника), нетерпеливыми пальцами я вытянул из чрева Машины бумагу. Приблизившись к источнику скудного света, я подивился шрифту, сочетающему в себе острую колючесть готических букв и витиеватые завитки кириллицы. Около минуты потребовалось мне, чтобы разобрать смысл и смешенье причудливых знаков, чтобы в конечном итоге суметь продекламировать следующее:

Einsam стоять im Wald и слышать,
Voglein singen,
Wozu глядеть куда-то?
Зачеть страдать без Sinna
Wo арбайтер проходит,
Туда спешит kolhosnik,
Кто соколом летает,
Кто kriecht wie жук-навозник!

Мне показалось, что Антиквар виновато улыбнулся.

- Вот поэтому дорогой друг, сию машину, я передаю Вам. И мне не нужны никакие деньги. Я передаю Вам машину в надежде, что Ваш литературный гений, здоровое любопытство и упрямая пытливость не позволят этому чудесному механизму снова на несколько веков исчезнуть в небытии.

Не срывая свой радости, я горячо поблагодарил Антиквара. На самом деле я нисколько не сомневался, что Механический Писатель будет моим. Тем не менее, сохранив несколько сотенных купюр иностранной валюты, я мог обеспечить себе пару-тройку месяцев беззаботного творчества, не отвлекаясь на необходимость зарабатывания денег для повседневных нужд. Для транспортировки драгоценного механизма я принёс небольшую двухколесную тележечку, из разряда тех, что так охотно используются нашими пенсионерами для визитов на базары и мелкооптовые продовольственные рынки. Старательно обмотав дно Писателя мягкой мешковиной, Антиквар и я долго и старательно привязывали его к спинке тележки. Затем Антиквар рекомендовал покинуть его полуподвальное помещение через другой выход, ведущий во внутренний дворик, который в свою очередь через арочный проём был связан с улицей Горького. Я тотчас последовал его совету. Находясь уже в дверном проёме, я было обернулся назад, чтобы сказать последние слова благодарности моему тайному покровителю, однако он уже скрылся где-то в тёмной глубине своего убежища. Скупой светильник был погашен, моя аудиенция была явно завершена. Я миновал арочный проём, осторожно пересёк трамвайные пути на улице Горького. При нормальных обстоятельствах минут через сорок бодрой прогулки я бы дошёл до своего дома. Город был погружён в предрассветную полудрёму, и только шум грузовика-поливальщика улиц нарушал покой. Неожиданно за мой спиной раздались окрик:

- Стой, небось, цветмет откуда-то попёр?

Метрах в ста-пятидесяти от меня на перекрёстке с улицей Пушкинской стояли два милиционера. Я справедливо рассудил, что встреча с милицией не может принести мне ничего хорошего, даже если моей поклажей не является лом цветного металла (Хотя на самом то деле - так оно есть, ибо многие части Писателя, наверняка, были выполнены из меди и олова, если даже и вовсе не из серебра и золота). В голову пришёл отчаянный план - я снова пересеку улицу, нырну во дворик и, если удастся, затаюсь в полуподвальной темноте помещенья Антиквара. Возможно, я слишком резко потянул тележку через трамвайный рельс, так резко, что приземлившись на асфальт она достаточно сильно ударилась днищем, раздался громкий хлопок, что-то зашипело в воздухе. С ужасом я обнаружил, что разбился сосуд-накопитель душ! Скоро это стало заметно невооружённым взглядом – из-под дня Писателя заструилось сербристо-голубой газ, что начал собираться над моей головой в некое подобие облачка.

- Это что? Радиация? – с тревогой поинтересовались неумолимо приближающиеся менты.

Я рассеянным кивком подтвердил их опасение, и последние, раздражённо и нецензурно ругаясь, стали поспешно удаляться. Голубое облачко достигло в своих размерах метра три-четыре в диаметре, оно застыло в нерешительность прямо над моей головой. Подчиняясь какому-то внутреннему волнительному движенью, оно клубилось и искрило небольшими разрядами, как бы спрашивая меня – куда ему податься дальше? И я был уверен – предложи я в качестве прибежища какой-либо иной сосуд, то души наверняка бы воспользовались этим, ибо за века тесного сосуществования привыкли к несвободе. Однако ничего подобного, увы, не было в моём распоряжении. Вскоре я заметил, что облачко начало крениться в сторону. Вероятно, ящик-распределитель телефонных проводов имел для них определённую силу притяжения. Вскоре они стали уходить, уходить в провода, соединённые меж собой в миллионы километров по всей Земле. Я видел, как голубое облачко таит, становится всё реже и прозрачнее. И даже сейчас, по прошествии нескольких лет я с трудом заставляю свой рассудок воспроизвести в моей памяти столь необычайную картину, я до сих пор переосмысливаю ту трагическую потерю или счастливое освобожденье творческих сил. На пример, ныне я твёрдо уверен, что всплески талантливых и безымянных произведений в Интернете – есть прямой результат освобождения тех креативных душ, что именно тогда разбежались от сего ящика-распределителя, как круги на воде от брошенного камня.

Тем не менее, возвращаясь к тому памятному моменту, я никак не могу дать себе отчёт о том, как долго времени я провёл в оцепенении, вглядываясь в очертания Механического Писателя. Писателя, увы, потерявшего своё писательское вдохновенье в виде сотен и тысяч потрясающих идей и задумок, что только что почти в буквальном смысле слова испарились. Теперь это – всего лишь причудливая груда металла. Наверное, издали сойдёт за переносную мельницу иль крупную кофемолку. Если не все эти буковки. Роторы большие, роторы маленькие…. Тоненькие щупальца сверху стали казаться мне скорее неким скупым и неухоженным волосяным покровом. Неожиданно вид машины сверху перешёл в абсолютно чёткий и знакомый образ. Я даже удивился, как я не распознал столь откровенные черты конструкции сразу. Всё – гениально и просто, как и, наверное, всегда должно быть. Сейчас, уже значительно поостыв и остепенившись, я скажу, что Машина на самом деле представляла собой, по крайне мере внешне, некую механическую модель… женского полового органа.

А тогда, увы, не сумевши овладеть своими эмоциями, я сказал, сказал сначала тихо и неуверенно: это ж П. Зачем, прочувствовав, на языке всю гамму значений этого слова, трагикомичность моей ситуации, и многое-многое другое, что, в настоящее время не могу воспроизвести трезвым и уравновешенным пером… Итак, я закричал, закричал громко, так громко, насколько я мог, я кричал много раз, с упоением, открывая для себя всё новые оттенки значения слова, полутона и тени его значения: ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА! ПИЗ-ДА!

И лишь, сорвав до хрипоты голос и полностью обессилев, я стал постигать всю гениальность, заложенную мудрым Лео Вейзенштейном в первоначальную конструкцию толкователя. Да, да! Такая, на первый взгляд, причудливая форма механизма была задумана вовсе не из каких-то эротоманских или псевдо-эстетических воззрений. Только подобие того, что на самом деле, в реальной жизни является вратами в неё самою, что даёт продолжения бесчисленным циклам существования на Земле, что с равным успехом можно назвать началом начал, первоисточником добра и зла и хранилищем тайного смысла. О, да! Она получилось бесплодной, жизненного срока, отпущенного Вейзенштейну, не хватило для того, чтобы довести Машину до совершенства, и секта венских литературных мистиков, хотела способствовать зарождению, креативно-механического процесса присовокупив к нему накопитель душ, как некий искусственный осеменитель. Не сработало и это! Механическая писательЦА, а с этого момента, мне захотелось называть его, по понятным причинам, словесным сочетанием женского рода. Не срабатывало! Её чрево порождало лишь литературных выкидышей, и эксперименты с языком, тут не при чём, ибо, в первую очередь, для неё нужен, для неё нужен, о, да! Он самый! Не в прямом и естественном смысле, конечно, а в литературном, такой вот своеобразный и соразмерный хуй! Пронзённый простой и гениальностью своего озарения, я снова ухватился за тележку с Механическим Толкователем и устремился по улице Горького вниз. Ещё туманны и неясны были пути воплощения моей неожиданной идеи, однако оптимизм и вера в собственные силы наполняла паруса моих надежд и писательских амбиций, МП (так любовно я сократил для себя её имя) позвякивала внутренними пружинами и шестеренками, катясь в своей тележке по щербатой мостовой улицы Горького. И вот только года три-четыре спустя из-под моего пера вышла весьма странная и невиданная в тогдашнем литературном мире повесть «Легенда о Чёрной Рукописи». Однако это уже совсем другая история….