Еврей русскому глаз не выклюет

Автор: Шизоff Хорошо быть молодым и здоровым. Или здоровым и богатым. Богатым, хоть бы уже и не очень здоровым. А бедным, старым и нездоровым – быть отвратительно. В наше время это неприлично, некрасиво, а потому совершенно безнадёжно. Мужчина, не имеющий средств на похмелку, уже не вызывает сочувствия. Он вызывает брезгливость. Раньше он мог бы выползти во двор, потоптаться около дверей магазина, и добрая душа ответила бы на немой призыв о помощи. У людей недоставало прав, но было милосердие. Правовое государство превратило людей в бездушных хамов. Появилось право пройти мимо, упади ты хоть под ноги. Перешагнули и пошли, разве что не плюнули. Нехорошее, недоброе время. Время пить пепси, да и то не всем….

Вот приблизительно таким мыслям я предавался, тоскливо вглядываясь в лица равнодушно обтекающих меня россиян, в тщетной надежде наткнуться на великоросса, человека с широкой душой и большим, сострадательным сердцем. Но мимо струилась по своим делам одна лишь мелкотравчатая, замкнутая на себе, многонациональная сволочь.

« Не ждать милостей от природы….». Стыдно просить, ох как стыдно! А что делать, если сердце заходится, продать нечего, а нет уже никого: ни родных, ни близких, ни друзей?! Жрать дома тоже нечего, но если я не поправлюсь, то мне, быть может, завтра уже и не понадобится хлеб насущный. Мой насущный хлеб – двести граммов портвейна «три топора». Ну отзовитесь хоть кто-нибудь на мою немую мольбу, на бычачью трясучку, на рак, свернувшийся уже тихим гадом в моих слипшихся от предсмертной тоски кишках! Скоро я сдохну, и вы меня больше не увидите, но призрите сейчас, поймайте слабый отсвет человечности и во мне, убогом ! Господи, сотвори со мной маленькое чудо! Претвори в вино милосердия застойные воды их неповоротливых душ! Пошли мне великодушного самарянина, способного оторвать от ожиревшего в сытом довольстве сердца 23р.72к.! Озари своим божественным немеркнущим светом тёмные закоулки сердца ну хотя бы вот этого толстого, благодушного гражданина моих лет. Он вышел из супермаркета, пьёт пиво и посматривает по сторонам, щурясь от яркого весеннего солнца. Ему некуда торопиться, он наслаждается, он богат и доброе дело не разорит его….Вот он смотрит прямо на меня, пусть солнце высветит перед ним язвы моей корчащейся в похмельных муках души. У него умное, доброе, широкое лицо, он хороший, отзывчивый человек. Он готов помочь, пошли ему искру догадливого сострадания!

В этот день в приёмной Господа Бога был день открытых дверей. Добродушный толстяк задержался на мне взглядом. Это уже был шанс. Последним усилием воли я постарался придать выражению лица выражение максимально безысходного горя, а сдавленный похмельем каркас приобрёл форму покорности безжалостному року. Осталось только придумать наиболее необычную форму для просьбы по поводу стеклотары. Смысла в бутылке для меня не было, смысл был в том, как зацепить сознание этого типа, показать ему нечто отличное от привычного образа побирушки, вытянуть на разговор. Раньше мне это удавалось, и порою враг мой язык оказывался другом и кормильцем. Изворотливый ум алкоголика лихорадочно метался, а ноги уже начали поступательное движение навстречу призрачной надежде, как вдруг гипотетический спонсор сам двинулся мне навстречу. Сердце ёкнуло и начало осыпаться в желудок. Если он вдруг заторопился, и весь его спасительный пафос лишь в том, чтобы облегчить мне муки передвижения, то это конец. Останется мне лишь униженно благодарить широкую спину. С бесполезной бутылкой в трясущихся от разочарования руках. А он уже двигался, -- неторопливо, грузно, неминуемо. Бутылка в руке была горлышком вниз, и в такт шагам из него плевала пена. Плевала на мои надежды и чаяния.

-- Не узнаёшь? – широко поставленные серые глаза смотрели в мои подслеповатые очи, а уголки губ подрагивали в ожидании.
В ожидании чего? Мне не очень-то хотелось узнавать кого-либо из тех, кого я не признал с ходу. Да и с теми, кого несомненно знал, встреча не сулила ничего хорошего. Всем я был чего-то должен, но если знакомые просто не желали меня больше видеть, то от категории псевдознакомцев можно было ожидать чего и похуже. Я обладаю поистине уникальным даром в пьяном безобразии унижать, оскорблять, и высмеивать людей. Несколько человек стали моими врагами, пару раз я очень серьёзно поплатился. Вот и сейчас я вглядывался в это лицо с некоторым опасением на предмет запоздалого, но неотвратимого возмездия. Лицо и впрямь несло в себе некий отголосок чего-то знакомого. И лёгкая усмешка вроде как не предвещала хука слева. Но кто знает, кто знает…

-- Я после вчерашнего себя в зеркало не узнаю, пока не поправлюсь. – стыдливо и устало прошелестел я в ответ, расставив акценты на всех интересующих вопросах. – Извините, товарищ, но я сейчас просто больное тело.

Изящно это у меня получилось. Зингерход. Свинья я, мол, вологодская, но с претензией на тонкость чувств.
В ответ лицо широко растянулось теперь уже во всей своей необъятной мощи, и тут я его узнал. Это был тот самый великоросс. Брат-славянин еврейского происхождения. И впервые за долгое время я почувствовал, что Бог есть.

-- Боря, едрит твою коляски! – в минуты сильного возбуждения я перехожу к бессмысленно-красочным идиомам, унаследованным от бабки, царствие ей небесное, старушке. А я и впрямь обрадовался, без всяких-яких на предмет обмыть встречу. Это был Боря Мишин, человек и пароход, на отдельном двухкомнатном борту которого бороздил волны житейского моря дружный экипаж нашей молодости. Лет двадцать назад он из всей нашей буйной компании обладал невероятным богатством: отдельной квартирой в породистом доме, выстроенном одной значительной организацией «для своих». И честно предоставил право пользования этим сокровищем всем нуждающимся. На его кухне были выпиты декалитры водки, под напором любовных баталий был сломан не один предмет мебели, в доме не осталось ни одного мало-мальски приличного соседа, не подвергнутого похмельному вымогательству…Всё переносилось им с добродушным стоицизмом. К нему приходили, как к себе домой, и даже легче, так как он гораздо радушнее относился к полуночной компании рыл на восемь, нежели родители, порою не разделявшие нашей жажды общения. Боря был спасительной пристанью, маяком, оазисом и просто хорошим человеком. Затем он внезапно отвалил в страну Германию и не оставил после себя ничего, кроме доброй памяти, которая, как известно, имеет свойство с годами стираться и исчезать почти начисто. Почти, но…

-- Хрен бы узнал тебя, Боря, заматерел ты брат! . Какими судьбами? Проездом? Или ностальгия замучила по родному беспределу? Как ты меня-то узнал? – я радостно булькал, ещё не до конца веря неожиданному счастью, и подсознательно боясь упустить миг удачи. А тело уже начало непроизвольно извиваться в предчувствии.
-- Да тебя не узнаешь, как же! – Боря ласково и сострадательно потрепал моё вялое плечо. – Это меня так распёрло, что в дверь боком пролезаю, да и то -- мозоль мешает.
Он похлопал по действительно почтенному животу, тестообразно выползающему из под ремня.
-- Хорошего человека, сам знаешь…. Я, вон, на блокадника уже похож, что, лучше что ли? Подохну, так в коробке из под сапог хоронить можно, сложить только.—я начал городить уже что то привычно депрессивное, незаметно скатываясь в привычную жалостную канитель, целью которой было свести дело к выпивке.

Непроизвольно какая-то часть мозга уже начала просчитывать варианты, ходы и даже пути отхода. Нет никого подлее алкоголика, разве что наркоман. Хотя хрен редьки не слаще. Но подличать не пришлось.
-- С бодуна? – утверждающе вопросил Боря. – Пошли в лечебницу, купим лекарства. Пошли, пошли, а то стоим тут, как братья Гримм, мать их!
Я ничего не имел против сказочных братьев, но был готов идти куда угодно. И мы пошли выпивать.

В Боре всегда присутствовала некоторая предупредительность и деликатность. Этому, наверно, способствовала любовь к общению с противополжным полом. Нет, он не был Казановой в этом смысле, но подобно великому прохиндею пользовался женщинами как инструментом. «С женщинами хорошо дружить.» лаконично объяснил он в ответ на моё удивление по поводу одной особы, ушедшей от него к его же приятелю, и имевшей наглость заявиться к брошенному Боре. Вместе с приятелем и твёрдым упованием на романтическую ночь на Борином диване. Помню, что я был возмущён подобным вероломством, и набивался выступить в роли карающего органа для изменников. Его равнодушие неприятно поразило моё романтическое воображение. В отношении женщин я так и остался наивным юнцом. Собственные ошибки несколько подкорректировали сияющий ореол загадочности, но в общем и целом ничему не научили. Меня на протяжении всей жизни преследовала склонность к идеализации женщин. И мужчин, надо заметить, тоже. Ох, и дорого же мне это встало! Впрочем, я отвлёкся. К чему это я …? А, вспомнил!
Мой нежданный спаситель не стал заниматься пусканием пыли в глаза, а потому и не гнул пальцев на предмет ресторана, или какого-нибудь новомодного дерьма типа суши-бара. Зашли в первое же попавшееся бистро, приземлились в дальнем углу, заказали бутылку водки, соку и много еды. Я недоумённо покосился на Борю, заказывающего пищу в таких несуразных количествах( где то недельную норму для такого доходяги как я), но вспомнил, что пожрать он любил и в более нежном возрасте, а судя по мамону его пристрастия остались неизменными и по сей день. Главным же образом возня с продуктами томила меня невозможностью скорее хлопнуть, вмазать, заколдырить, пропустить спасительную дозу гадости.
-- Разлей! – попросил я, понимая, что с такой маленькой рюмочкой у меня самого трюк не прокатит. Руки не то что тряслись, -- они отнимались. Он внимательно посмотрел мне в лицо, встал и пошёл к стойке. Вернулся с двумя стаканами, налил по самое нехочу , двинул мне навстречу :
-- Будем. Выздоравливай.
Он уже что-то жевал, одним махом, винтом, засадив в себя дозу, а меня отбросило назад, вжав в спинку стула. Я давно уже не пил водку, а тем более стаканами, и теперь она елозила вперёд-назад по пищеводу, не желая прижиться в раздражённо пищащем желудке. На глаза выступили бессильные слёзы. Сжав челюсти, я боялся неловко шевельнуться, не так вздохнуть ненароком…
Боря наколол на вилку кусок мяса, решительным движением повозил в луже кетчупа, и вдруг резко сунул мне прямо под нос:
-- Лопай. Быстро!
От неожиданности я как скворец раскрыл рот, вцепился в кусок и начал жевать всеми семнадцатью зубами, а он как заботливая мать покачивал головой в такт моему отчаянию, подняв брови домиком и выпятив от усердия губу. Помню, что и я корчил рожи, выкармливая собственного отпрыска. Общими усилиями мясной поршень протолкнул спиртовую пробку в место назначения, и тут я почувствовал поднимающиеся, уже безвредные волны: опьянения, благодарности и счастья.
-- Я тебя люблю, Боря! – порадовал я его эйфорическим признанием. Это миф, что алкоголики признаются в любви и жаждут уважения. Алкоголики реалисты, и лучше других знают, что ни любить, ни уважать их невозможно. Можно терпеть, можно жалеть, --да. А любить нельзя, разве что в качестве сексуального извращения. Но алкоголик любить способен. Почему? Да потому, что он обречён, у него простая душа. Она как экран, на который проецируется его внутреннее сиюминутное состояние. Вопрос в том, может ли он любить долго…Но это другой вопрос, напрямую зависящий от количества и качества потреблённого. В этот момент я и впрямь был близок к истерике, чувствителен и сентиментален, а потому и слова мои были искренны и безыскусны.
-- М-м-м.…! – закивал он в ответ, не переставая энергично жевать, и указывая вилкой на стоящую передо мной тарелку. Отсутствие аппетита было для него самым убедительным из возможных симптомов болезни. В былые годы он очень любил выпить, но не припоминаю состояния, чтобы ему «кусок в горло не лез». Может, он потому и не спился? Я смотрел на его мерно движущиеся челюсти. Так жадно, неопрятно, увлечённо может жрать только жизнелюб. Сам я таковым не являлся даже в детстве, а потому и зрелище это вызывало во мне чувство удивления. Удивления, а не брезгливости, и лишь потому, что жизнелюбом был именно он. В противном случае я бы его ненавидел и считал бы ходячим придатком к прямой кишке, жирным уродом. Зажравшемся жидом . Иудой. В башке что то лопнуло, в глазах потемнело, загривок подёрнуло странным морозцем. Сердце съёжилось в злобную, агрессивную тварь…
-- Ты что?!
Я встряхнул головой, сбрасывая внезапно заполнившую мозг темень. Боря озадаченно заглядывал мне в лицо. Ну почему я такой ублюдок, Господи?! Почему я так зол и неблагодарен? Откуда во мне вся эта мразь? Накатит, накроет, пропитает, -- и отойдёт, схлынет. А я сижу и смотрю, как баран, на человека и не могу понять, что это такое было. Мистика. Нездоровая какая-то мистика. Прелесть.
-- Что-то нахлобучило меня вдруг, Борь…извини. Давай выпьем, я в порядке, с головой какая-то беда последнее время…давление балует…Расскажи хоть как ты, что ты?—мне очень хотелось вновь оказаться в светлой части сознания, хотя, если по совести, мне было абсолютно безразличны его россказни. Полное равнодушие. Уйди он сейчас не попрощавшись, так я был бы только доволен. Тем более нельзя было этого допускать. Я заставил себя улыбнуться:
-- Да всё нормально, наливай! Вспомним былое и думы!
-- Сейчас вспомним, -- в стаканы булькнуло по братские полста, -- всё. И всех. И за всех выпьем. Только без тостов!
-- А почему без тостов? Ты на диком западе оторвался от традиций и впал в ничтожество? Обнищал духом? – я с облегчением ощущал возвращение способности молоть чепуху, лучший гарнир к «встрече старых друзей».
Боря поднял стакан. Он улыбался , но серые глаза были внимательны. Нижней частью лица улыбался мой старый друг.
-- Давай за встречу, и чтоб не последнюю! – он выпил, и кивнул на заваленный снедью стол. – Закусывай, а то больше пить не дам, серьёзно.
Я выпил и послушно занялся куском говядины. А мой кормилец закурил, и задумчиво воззрился на меня. Что же, мне к молчанке не привыкать. Я уже несколько лет молчу. С самим собой. Мясо вкусное, хоть и жёсткое. Сто лет не ел. Чудо, чудо со мной произошло. Обыкновенное, но приятное. Наемся хоть, пока не пьян в лоскуты. Что время делает, а? Не виделись лет двенадцать, встретились, выпили уже порядком, а молчим, как пеньки. Хотя , если вдуматься, то ничего тут странного не наблюдается, очень даже всё банально. Другом я его именую только потому, что пью за его счёт водку. Таких друзей в моей несуразной жизни было немало. И не осталось никого.
Блаженство, кондовое, примитивное алкогольное блаженство разлилось по телу. Тёплые сорокоградусные волны ласково омывали периферию сознания, а само оно становилось твёрже и яснее. Наркотическая резкость чувств. Зрение, слух, восприятие – всё чётко концентрировалось по существу, оставляя за бортом ненужные детали. Приятное состояние, в котором не хочется жаловаться на жизнь и оплакивать бесплодно прожитые годы. Пьяная чепуха! Честь и хвала ей, квинтэссенции старой, ни к чему уже не обязывающей дружбы! «А помнишь…. да, дали стране угля…. она смотрит на меня, и не понимает ни хрена....» Боря по прежнему обходил вниманием мой непрезентабельный вид, не желая углубляться в излишнюю патетику, а я со своей стороны не горел желанием выслушивать историю успеха. Набиваться в бедные родственники не хотелось, а чтобы попросить денег – не настолько я ещё набрался, чтобы нагличать. Литровая шла не то, чтобы вяло, но степенно и с расстановкой. Подняв очередную рюмку я было раскрыл рот – произнести здравницу кому-то из бывших, но запнулся на полуслове, вспомнив загадочное табу на предмет тостов.
-- Боря, а что у тебя за нездоровая фобия к застольным речам, а? Молча пить, это, знаешь только в твоей Тюрингии тухлой, в Шварцвальде, мать его, чёрном лесу…. А ты там был? Правда лес, или кусты какие-нибудь вшивые?
-- Лес как лес, только не в Тю-ю-рингии, а в…Как её… Да п-п-пошли они в задницу, немцы эти. З-засранцы жадные. А тосты, тосты…
Боря тоже уже порядком накушался и стал заикаться. Он, вообще то, не заикался, но по пьянке начинал. Как ограничитель скорости на машинах: дошёл до определённой черты, и – бздык!
-- А тосты буду произносить я. – захотелось мне ускорить начинающийся мучительный процесс, но он энергически замотал головой, кося глазами на рюмку: мол, выпьем по маленькой, и всё объясню путём. Выпили, закусили, закурили. Боря выпустил сизое облако, и серьёзно спросил:
-- Дядю Осю помнишь?
-- Какого ещё Осю?! – вполне искренне изумился я.—Какого дядю?! Мишин, проснись, ты дрищешь!
-- Моего дядю И-и-осифа. Мы как-то заходили к нему на юбилей. Ты там поздравлял его, п-п-омнишь?
-- Да, да, да…Что то такое припоминаю…так это было то, дай бог памяти..—я не помнил.
-- Тринадцать лет назад, ему тогда семьдесят стукнуло. –Боря мягко, но напористо направлял мои воспоминания, явно желая, чтобы я и впрямь восстановил в башке образ пресловутого иудейского старца.
-- Ну помню, помню я его, что то было такое…А что там с ним стряслось? Он же уже помер, наверно, прости, конечно, но… -- не понимал я его напористости, хоть убей.
-- Помер. После твоего тоста.
Эх, память моя, память… Пропил я чудеснейшие моменты своей жизни. Дядя Иосиф открыл для меня целый мир, а я и позабыл об открытии. На юбилее дяди я впервые понял, кто такие евреи. В.В. Розанов пищал бы от восторга, а я забыл. Но ничего, сейчас вспомню
И тут я вспомнил. Дело было так.…

….и никак иначе решить проблему головной боли возможным не представлялось. Один ум хорошо, два тоже хорошо, но если денег -- кот наплакал, то цена этим умам грош. Утром было просто нехорошо, часам к трём стало нехорошо в квадрате. Переход в кубическое измерение похмельных спазмов грозил смертью. Накануне друг Боря пригласил в гости будущую свою невесту( так ему грезилось). Ну а она прибыла с подругой. Группа поддержки. А Мишин, не будь лыком шит, вызвал группу быстрого реагирования. Меня. Ночь-полночь, -- я снялся, ноги в руки, и через полчаса изображал смущение: не знал, не ведал, не хотел. Случайно мимо шёл, приятно познакомиться. Пить-то чего у него было, да вот только ошибочка вышла. Спирту он в конторе подрезал, но налил его в первую попавшуюся бутылку, даже не понюхав второпях. Открыл, а по комнате странный запашок стелится. Керосин. Осталось чутка на дне. Бабоньки наотрез отказались, пришлось портвейн пить аккуратно и экономно, чтоб им больше вышло. А потом и это горючее в ход пошло. После первой душа понеслась в рай только так…Ночь удалась на славу, а вот по утру стало приходить на ум, что алкоголь и впрямь вреден. Верный вывод, но запоздалый. Первую половину дня поддерживала молодость, но в сумерки подступило вполне взрослое отчаяние.
-- Мудак я, мудак…--Боря не казнился, а констатировал факт.
-- Да брось ты, думай лучше кого ещё пробить можно на лаве. –отвечаю, зная , что везде голяк, что все работают, что до вечера ещё, -- до и дольше.
Курить кончается. Полная жопа. Посмотрел на часы. Четвёртый. Хорошие часы подарили японцы, бачей двести. Двести бачей…Двести…
-- Ты куда? – Боря встревожено следил за тем, как я резко засуетился в прихожей.
-- Жди.
«Уж если я чего решил, то выпью обязательно». Долго решал, дурак! Говна пирога мне в этих часах. Приедут новые японские братки, привезут новый будильник. Подохнуть нам что ли из любви к точному времени? Надо жить, блин, а не на циферблат пялиться!
-- Жаль часы. – Боря булькнул коньячку, выпил, и блаженно затянулся. «Голуаз» ему определённо нравился.
-- Хрен с ними. Чурбан в ларьке зато даже не торговался. – я был так доволен его благодарной реакцией, что не лукавил. Время убиваться ещё не наступило. Наступил праздник опохмеления.
-- Продал, или заложил?
-- Заложил до полуночи. Да забудь ты про них, Мишин, всё равно таких денег нам не вычудить. Пьём, ну и с Богом!
Тут – то и раздался телефонный звонок. « На ловца и зверь бежит» -- хмельно подмигнул Боря снимая трубку. По мере разговора лицо его отразило удивительную по насыщенности гамму чувств и оттенков: от жизнерадостно- пьяного недоумения до сумрачной обречённости перед роком. Попивая коньяк я вполуха прислушивался к разговору, более развлекаясь физиогномическими наблюдениями, нежели пытаясь проникнуть в суть происходящих переговоров. Однако досадливое выражение на лице большого брата начинало меня тревожить, и когда он буркнув неприветливое «ладно», грохнул трубкой, я понял, что наша идиллия под угрозой.
-- Кого бог послал? – осторожно поинтересовался я.
-- Послал, блин! – далее проследовало несколько красочных идиом. Вся их суть вкратце сводилась к тому, что лучше быть сиротой.
Странно, но никто никогда не задавался вопросом, почему Боря живёт один. Судя по реакции на родственный звонок, становилось ясно, что причины на то были.
-- Родня беспокоит? -- понимающе вопросил я. Ясная, наболевшая проблема. Конфликт поколений.
-- Ну устрою я им холокост! – внезапно озверел добродушный по жизни Боря, решительно срывая с себя свитер и являя моему взору заросший диким волосом мощный торс. Добрую часть мохнатой грудины закрывал огромный серебряный крест. Старообрядческий крыж во всей красе. Сила православия. Шепча какие –то проклятия в адрес христопродавцев он нервно переоблачался в нечто совершенно непотребное, на глазах преображаясь из приличного человека в периферийного бандита, отморозка из Кировочепецка, или чего то вроде того.
-- На ход ноги, -- яростно плеснул по стаканам, -- и вперёд, навстречу солнцу!
Подавленный такой решительностью, возражать я не стал, а просто выпил и пошёл обуваться.
Путь был недолог, всего несколько кварталов. За то короткое время, пока мы бодрой похмелённой поступью преодолевали это расстояние, Мишин вкратце обрисовал мне ситуацию. Оказалось, что из всех возможных родственников у него остался только некий еврейский дядя, а по дяде какая–то сводная сестра. На самом деле всё было гораздо сложнее, но углубляться в тайны родственных хитросплетений не было смысла. Дядя не любил Борю, Боря дядю, сводная сестра ненавидела обоих. У дяди был большой юбилей, о котором Боря напрочь забыл, но был принуждён идти под ласковой угрозой грядущих неприятностей с наследством.
-- А что, он эмир бухарский? Туркмен-баши? Гадит в горшок из червонного золота?
-- Увидишь.
-- А меня зачем с собой тащишь, я же одет – то…-- в ту пору меня привлекал стиль «панк» и раздетый я выглядел лучше.
-- Он там, бля, кагал собрал. Уже полдня сидят, так им скучно стало, уродам…Бабам плясать захотелось, кровь взыграла, клоуны понадобились. Ну я им устрою шапито! Ты извини, брат, но я там один сдохну. Зайдём, жахнем грамм по триста, пожрём и отвалим. Я у него денег оторву, «Сейку» на обратном пути выкупим. Зато выпивка у него и закусь просто….!….!
«Ништяк, -- подумал я, -- наворот. Погляжу, что там за кагал, с меня не убудет. Притом задарма» Да! К тому времени, когда мы вошли в подъезд, мой неожиданно еврейский друг уже довольно ощутимо заикался.
-- Дядя Ося, знакомтесь! Эт-т-о тов-в-варищ мой по работе. Встретились п-п-прямо у дома вашего. Ко мне шёл, по делу одному, н-н-ну я его с собой п-позвал. Мы вас поздравим и…-- Боря нагло врал, простодушно глядя большими серыми глазами на неприятно потрясённого дядю.
-- Поздравляю, дядя Ося! – я почувствовал комизм ситуации и улыбался от души, естественно и непринуждённо. Улыбка именинника была менее натуральна. Вместо радостных, под горестно набрякшими веками мерцали тревожные искорки . И это при том, что из глубины квартиры явственно доносилось праздничное многоголосье. Представляете испуганные глаза русского юбиляра после нескольких часов возлияний? Это нонсенс. Видать, дяде Осе было о чём беспокоиться. Нутром чувствовал, что завернут ему поганку лихие люди. Целоваться именинник с нами не стал, но и выставить за дверь не догадался. Растерялся Иосиф Натанович, АЗ упало. Пока он шелестел нечто вымученно-гостеприимное, мы живенько разоблачились и устремились в эпицентр будущей катастрофы. Ориентируясь больше на слух, потому как жилище именинника не изобиловало светом. Это было разумно со всех точек зрения. Экономилось электричество, а на сэкономленные деньги было прикуплено много такого, чего дядя Ося разумно предпочитал оставлять в тени. Тесный коридор был заставлен антикварной мебелью, висели какие-то полотна в рамах и без, громоздились кули, пакеты и свёртки. Всё это я отметил мимоходом, проявляя в те времена мало интереса к чужому наследию вообще, и культуры в частности. Не стукнись я в темноте о неприятный дубовый шкаф ручной работы, так и вообще бы ничего не заметил. Герой дня жидко трусил сзади, и заметив моё вынужденное замешательство, с готовностью взял под локоток. Принося извинения и соболезнования, он одновременно и проталкивал меня, и вертел, и крутил…в общем, мельтешил как мог. Волновался старик за свои закрома. И зря, совершенно зря! За здоровье надо было волноваться.
В ярко освещённой комнате тоже было богато. Но хрен то с ним, что там было вдоль стен наворочено, а вот насчёт стола Мишин не соврал. Это, мать-перемать, было нечто! «Почки заячьи верчёные, головы щучьи с чесноком…» Такое я видел только в кино. И икры там присутствовало, и всякого неизвестного, и водки, водки, водки…Мы были приятно оглушены скатертью-самобранкой, и не сразу осознали, что нас пристально разглядывают. Так разглядывают какоё-нибудь диво в аквариуме, вроде морского чёрта. Смесь любопытства, брезгливости и опаски: «Это же надо такому уродиться, а? Интересно, а оно не кусается?» Лишь когда объясняюще забулькал хозяин, усаживая нас в безопасный для окружающих угол, эти взгляды приобрели более гуманный оттенок. Особенно у представительниц слабого полу. Слабый то он слабый, но выглядел сильно. Хоть и в годах, но качественный, вроде арманьяка. И седина располагающая, и глаза большие, с чувственной влажностью. Ухоженные тётки. Дядьки их выглядели менее презентабельно: где плешь, где мох, где один нос несуразный. Руки волосатые, губищи раскатанные в пол-лица. Так себе зрелище, на любителя…Но мы не особенно-то и любовались. Иосиф им что-то такое проповедовал, насчёт того, что мы хоть и странные, но люди, а мы жрали молча. Пару раз подключились на предмет поднять бокалы, вели себя тихо и скромно, жевали, поглядывали, слушали. Они вроде на нас тоже насмотрелись вволю и начали интерес терять. Даже именинник страх потерял, с любимым племянником речи игривые завёл, да и со мною что-то двусмысленное ввернул, типа я ему как родной. Боря согласно кивал, уже не владея языком, а я, помню, даже что-то скаламбурил изящное, с французским прононсом. Это всем понравилось, и галантность и прононс. Он у них всех присутствовал, так что я в струю попал, особенно дамам. Из-за дам-то всё и произошло, как всегда. Мы уже наелись, от тарелок отвалились, как клещи, сидим в ботаническом состоянии. Ещё бы грамм по 150 выпили, да и отчалили, но…
Очень даме одной на месте не сиделось. Я то их сижу разглядываю вполне благодушно, пытаюсь прощучить, чего в этих самых евреях странного такого, что мой друг мне донести пытался. Люди, как люди. Брюликов и платины, правда, на них побольше, чем на обыкновенных гегемонах, ну носы великоваты…И тут обращаю внимание, что дама всё что-то со своей соседкой интимничает, и на нас косит, и хихикает, как девочка. И всё больше на меня, потому как Боря впал в сытое довольство и бессловесность. Она меня всё привлекает для беседы, а я в ответ пошучиваю себе интеллектуально, галлицизмами поблёскиваю. Галлицизмы всем нравятся, даже их пожилым спутникам по жизни. Вроде как свои мы стали в доску. Тут волоокие дамы, похихикав, и заявляют имениннику, что очень он им упакал нашим явлением, что внесли мы, мол, животворную струю, и что мы гусары. С большой такой буквой «Р». А гусаРы завсегда и из дамского ботика выпьют, и слово произнесут огненное. Пробки с готовностью зашебуршали, горлышки звякнули. Нам с братом-гусаром по полному фужеру водки. Эта активная аж повизгивает: «Тост! ГусаРы произнесут тост! И по полной, за дорогого хозяина! И ещё тост, и опять!» Тут-то я и понял, что хотят эти приятные люди посмотреть на наше псевдогусарское буйство. Спойте нам и попляшите. Окончательно дошло, что мы и они, – разного поля ягоды. Они люди, баре, белая кость. А мы? Забавные пьяные гои. Скоморохи. Боря еврей только каким-то боком, православный пьяница. Я, оборванец залётный, вообще никто, агностик с забавным чувством юмора. Боря смотрит на меня умоляюще и шепчет, заикаясь на каждой третьей букве, что ему говорить – просто вилы. Ну я и вызвал огонь на себя.
Встал с фужером, по рядам сразу: «Тише! Т-с-с! ГусаРы тост произносят!». Я им зла не желал. Наоборот, хотел реально показать, что мы не смерды сиволапые. Если уж не погусарить, то погрузинить. Завернуть классический тост, выпить со смаком, и красиво откланяться. И так круто всё вокруг: от алмазов, лалов да яхонтов всполохи, как фотовспышки, улыбки голливудские, -- речь на вручении «Оскара», не хуже. Даже Боря пьяно лыбится. «Дорогой Иосиф Натанович! Дядя Ося! – все вокруг заулыбались, и он тоже благосклонно это моё братание отметил светлой улыбкой, -- Хочу выпить за ваш гроб!» Когда в кино из рук посуда падала, всегда я это за режиссёрскую натяжку почитал. Теперь могу заявить, что это вполне реально. Падающие, как с куста, вилки отбили похоронную дробь, симпатичный толстячок локтем в «Оливье» въехал, да и замер в салате. Молчание гробовое, тихий ангел пролетел. Все в лице изменимши, а глаза такие, будто я из гранаты чеку выдернул. У дяди челюсть затряслась и глаза ввалились. Я и сам охренел от метаморфозы, но тост закончил. Глупо так. Голос в тишине, как в нетопленной бане. Тост-то классный, абхазсский, тысячу раз его произносил, и всегда с успехом, а тут… Всё идёт к тому в нём, что «жить да жить тебе, дорогой», но выпил я в тишине и гордом одиночестве. Не смогли они пить. Очень, очень поскучнели. Кое-кто попытался было дрожащим фальцетом похвалить мои этнографические познания, но, в общем и целом, собрание закончилось на минорной ноте. Только Боря выпил, головой покачал, и усмехнулся как-то невесело…

-- Так он что, от моего тоста помер, а, Боря?! Да это же полная херня, брат! – я был просто шокирован этим нездоровым мистицизмом. От кого, от кого, но уж не от Мишина мог я ожидать такого размягчения мозга.
-- Херня. Но реальная. Через неделю заболел, через месяц примерил клифт берёзовый.
Над столом повисла неуверенность. Я уж не понимал, что и делать-то. Вот уж не ждал предъявы через полтора десятка лет. Тем более такой. Боря докурил сигарету, потянулся к бутылке, булькнул по сотке.
-- Давай!
Выпили, закусили, закурили.
-- Так чего же ты со мной водяру хлещешь, коли я твоего Осю, получается, упаковал на все деньги?
-- Да встретились-то мы случайно, чудо! –Боря улыбнулся добродушно и искренне. – Мне этот дядя всегда был, как козе баян и зайцу боты. Наоборот, он когда дуба врезал неожиданно, так мы с сеструхой его бизнес поделили.
-- Помирились?
-- У больничной койки. Чтобы вся эта орда не подсуетилась. Там у него делить было не переделить, а они без мыла в любую щель…Врачи, адвокаты, нотариусы. Германская родня начала подтягиваться, хорошо ещё, что тогда не так всё просто было. Так что я тебе ещё и обязан.
-- Ну слава коту яйца. А я уже чего-то запсиховал, думал ты меня отфоршмачить решил по недоброй памяти. – я действительно обрадовался.
Боря фальшиво пропел «Его зарыли в шар земной», качнул большой головой, как тогда, после тоста, и опять засмеялся, но на сей раз весело:
-- Да, нагнал ты тогда на них жути! Я и сам чуть не обосрался, когда ты ляпнул «Гроб» Больше всего подохнуть боятся ненароком. Он тогда и завещание то накропал, потому что боялся, что ты его навестить зайдёшь в больнице. И эти все чудаки на букву «М» тоже. Я им наплёл, что человек ты хороший, но не простой, вроде Кашпировского. Как скажешь, так и будет. Не ведаешь, что творишь. А что они могли подумать – факт налицо.
-- А что, Боря, и правда так жить хочется, а? – я начал проворачивать очень пьяную, но забавную комбинацию. Борины шутки навели меня на мысль. – Ты же не хочешь, чтобы я тост сказал, за тебя, например?
В каждой шутке есть только доля шутки. Лицо его стало задумчивым.
-- Не хочу.
-- Да расслабься, я шучу. Мне просто смешно стало, вдруг и правда что-то такое есть. Может же быть, что на вид марамой убитый, а внутри Абадонна, демон смерти…
Классно я его запутал, по лицу видно. Тогда, у магазина, я не успел «зацепить сознание», а тут -- на тебе, цепануло. Может и впрямь с него денег огрести за финт с наследством? Боря разлил остатки, терзаемый, похоже, такими-же соображениями.
-- Это всё херня, но не совсем. Будем!
-- Будем,
Бахнули.
-- Сейчас я тебе прогоню одну тему. На эту тему. Не торопишься?
Я не торопился, и Боря прогнал эту тему.

Вот уже почти три месяца я работаю на фирме у Мишина. Замом по деликатным проблемам. Живу хорошо. Пьём мы с ним понемногу, но часто. Отношения почти родственные. Зарплата хоть куда. Да и фирма хоть куда. Он этих любящих жить откапывает, а я потом обещаю, что при нашем участии в делах – их не закопают. И ведь так любят жить, что верят, чудаки!