Шипованная память ч.3

Автор: Шизоff 3.

Нет, такие дохнут не сразу.

Они линяют из жизни по частям, как в том анекдоте. Высадил душу, выдрал нутро – и что толку? Тело осталось, полудохлое, подлое тело. Уже лишённое истинной жизни, покоцанное, рваное – оно сделало шаг, и пошло, волоча за собой выпущенные наружу совесть и стыд. Зомбированный, под завязку набитый злостью, мешок с дерьмом. Прихваченный водочным тленом и осклизлый от подлых дум...

******

Да, было дело, уже стоял он вот так, выпотрошенный и убитый. И тупо смотрел на чёрный, мёртвый бутон, и не чувствовал, и не мог осознать. А потом протянул, помнится, руку, - и, давя злые шипы, начал душить совсем деревянный уже, бесчувственный стебель. Рванул вниз, взвыл, радуясь живительной боли, и одним ударом снёс башку экзотической растительной твари….

Роза была ростом с неё. Ну, чуть меньше. В диковину были в те смутные времена подобные изыски. Многим жрать было нечего, если так-то…. И стоила – ух! Потому и купил.

Смешно, но ведь она, глупая, предпочитала ирисы – да, да! – нежные, с матовой, гибкой, прохладной ножкой. И разноцветные, чтоб веселей. Дитё, ей-богу! Он же плевать хотел на голландские символы и девичьи пристрастья – баба дура, и все дела. Хозяин-барин. Захотел – купил. Чтобы дорого, а главное – с понтом. И очень, очень, смешно: рост в рост, обхохочешься. «Даже головёнки у вас, ха-ха, тик в тик – с кулачок, как и жопка». Повеселился, одарил, место указал и на него же поставил – баба. Записал дитё в бабы. С равнодушной уверенностью. Моя, мол, баба. Баба… В семнадцать-то лет…Ну не дебил, а?!

Бог не фраер, он всё видит. И аккуратно отвешивает, отмеривает, отпускает.
Её – отпустил, а ему – отвесил. Не сразу, а где-то через месяц. Отмерил дней сорок на раздумья. Ровно столько простояла перуанская мутация на полу в вазе. Не сыпалась, гордо торчала, шипами ощерясь, и только пурпурной башкой темнела день ото дня, пока божьи часы срок отщёлкивали….

А в нужное время небесный петух прокричал. Живая -- ушла и не вернулась. Осталась мумия. Совсем без запаха, и в шипах.

********

Странная штука память, странная и несносная. Вот нёсся по жизни, как по обледенелой трассе, заносило, порою круто. И вовсе бросало в кювет, юзом волокло на верную гибель, - но спасали шипы, невесть как пролезшие сквозь лысую совесть. Цеплялись за лёд, держали, успевал выровнять, вырулить, выскочить. Чтобы дальше педаль утопить, и -- гнать, гнать, гнать…

Остановился на краю. Крайнее и не придумаешь. Полтора в глубь. В длину так же.

Все ушли, подвывая и хлюпая, побрели от свежего холмика, а он остался. Одинокий, как крест.

И пока водкой захлёбывался, слезящимся глазом косил – вон она, такая же гондурасская падаль в длину насыпи, лежит. Сестричка той, первой, и она же – последняя. В тени новенького креста, поверх жлобских венков и гвоздичного скотства. И вдруг понял, что пугает в гордом цветке: колючая мертвечина. Торопился из гибкого цветка вычудить ясновельможный, шикарный труп, весь в шипах, внутри деревянный и срезанный вкось… И вот лежат теперь два скошенных безразличной смертью цветка. И два креста рядом. Только один водку пьёт.

Когда плёлся, шатаясь, от уже закиданной снегом могилы, матерясь и крестясь, и падая, то вдруг увидел себя со стороны и засмеялся страшным в кладбищенских сумерках, смехом: как корова на льду. Без подков, без шипов, только ватные ноги враскосяк. Ладони ободраны в кровь, и на лбу очень свежая шишка….

Нельзя, нельзя торопить, нельзя культивировать. Хочешь розу – расти. Живую. Из черенка. В саду. Поливай и окучивай. Ухаживай и священнодействуй. Тогда и шипы будут к месту. Но вот так, отрастить до товарного вида и росту, а потом равнодушно махнуть под корень, и… Продать. По-любому продать, и продать навсегда, безвозвратно. Да и не сделается нежный ирис королевским цветком, разве что чудом, и по воле божьей. Со временем и по любви. А такие вот мичуринцы – прокляты будут вовек, и получат шипы и волчцы, и смоковница их засохнет навсегда, по евангельской притче… Это в раю даже шип в радость, потому как вечнозелен, вечно молод, как любовь, и лишь оттеняет бутон, направляет туда, где уже безопасное цветение и трепетная красота….Вечнозелёная, пусть и колючая, любовь.

Но рай он просрал. Рай закопан в шар земной, и снегом присыпан. По всей земле метёт, и сама земля бесприютна. Если не ад ещё, то мифический лимб, край сумрачного, тягучего, мглистого мрака. И хошь бреди теперь по нему, хошь скользи, но всегда упадёшь. Вопрос времени.

*********

Дверь на лестничную площадку была распахнута. Закусив губу, женщина осторожно прошла в тёмную прихожую. Тихо кликнула по имени. Ещё раз, погромче. Зависшее молчание сделало шубу тесной. Медленно вступила в комнату, щёлкнула выключателем…

На столе стоял приличных размеров горшок, в котором сиротливо притулился жалкий сморщенный кактус. Благоверный валялся поперёк тахты, источая характерную резкую вонь. Источник вони, ёмкостью около литра, наполовину пустой, доблестно нёс вахту на полу, но в пределах досягаемости. Она присела рядом, прислушалась. Жив? Когда это повторялось, уверенность в завтрашнем дне пропадала. Потрогала за плечо. Вроде тёплый. Чувствуя, как поднимается привычная ненависть, потрясла ирода. Лохматая башка дёрнулась, и запекшиеся губы прошептали что-то вроде:… зелёная …колючая…любовь…моя…

Затем мужик хрюкнул, а она тихо и злобно расплакалась.