Лакмусы

Автор: sverhsistema - Виктор… Виктор… Какой вопрос тебе задать? Я знаю, о чем мне бы хотелось спросить, но… даже не зна-а-а-ю-ю, - визгливо протянула замужняя шлюха, улыбнулась игриво и загадочно, но ее уже торопили любопытные игроки, - ты хотел бы видеть свою…женщину с другим?- выпалила она азартно, постаравшись произнести предложение как можно быстрее. Взрыв пьяных «О-о-о-о!!! Ну-у-у???». Моя тошнота.
Я тогда не ответил, потому что шлюха, как и вся компания отупевших от алкоголя, потных приятелей с потными мыслишками меня всерьез начала напрягать. Обычно я поддерживал их игрища, но не в этот день. Я почувствовал неловкость, потому что брезговал ими всеми, и это стало заметным.
Пауза затянулась, улыбки сползли в минор, сильное смущение перевалило через опьянение и отразилось в глазах, взгляд которых очень походил на вызов бесталанной массовки, но все же был просто защитой, наверное, от моего взгляда. А я смотрел на них, как они пытаются спросить что-то другое, как они чувствует, что трезвеют, и им это не нравится.
Пожалуй, до всех дошло, что вопрос в мой адрес был неуместным, и неуместность повисла в воздухе, даже в сложившейся атмосфере интимной игры «вопрос-ответ».
Я помню, как мужчины оживились в предвкушении начала весьма тонкого разговора, на который в такие вечера, в тесной компании хочется вывести женщин и украдкой мять члены. Кто-то сказал, что виноват алкоголь, и я легко с этим согласился. Нужно было постараться не уйти оттуда, не смотреть на Алису, не потерять ее пристальный интерес.
В тот вечер я ушел домой с ней, к ней. Мы были уставшими, пьяными и быстро легли спать. Помню, она сказала почти засыпая:
- Я рада, что она додумалась не называть моего имени. Получилось как будто не про меня с тобой, а так…абстрактно. Как думаешь, это была психологическая ловушка? Видел бы ты свое лицо!- Алиса улыбалась тогда, перед сном. Я что-то ответил, но, выказав понятное недовольство и даже ревность, лег спать. Рядом с ней.

И только спустя время я осознал, что в моей голове давно запущен механизм. Он работает так ладно и выверено, что совсем не отвлекает меня от моих картин, от простых дел, забот и хлопот, от построения необходимых планов, графиков и расписаний дней. Не отвлекает даже от самой Алисы… Мне пришлось долгое время сидеть в тишине и прислушиваться, чтобы уловить его ход. И чем больше движений я улавливал, тем страшнее мне становилось.
Механизм не обнаруживал себя слишком долго, чтобы я успел его уничтожить, или хотя бы остановить.

МАРТ и АЛИСА
Холодные пальцы ног, замерзшее лицо, а то, что посередине и вовсе не походило на теплокровное. Но, тем не менее, это был я. И первый день весны не принес мне тепла. Я постоянно мерз и не мог отогреться.
Моя мастерская находилась на окраине города. Когда я решил арендовать именно это помещение, было лето. Я думал не только о низкой цене. Мне представлялось, как я прогуливаюсь по тесной улочке, иду долго и дышу воздухом летнего вечера, смотрю на людей и запоминаю их движения, мимику, все то, что я всегда желал отразить в своих картинах. Казалось, что, дойдя до мастерской, я принесу в голове столько мыслей! Их останется только нарисовать. Но лето смыли осенние кратковременные ливни, сдул холодный зимний ветер и, под конец, его совсем замело снегом. Как и мои романтично-практические мечты. Я не мог дождаться момента, когда переступлю порог и включу мой электрический чайник. Вот так я ловил муз, согревая пальцы в ржавом тазу с горячей водой. Но даже это мне нравилось больше, чем сидеть в теплой комнате, пусть даже рядом с Алисой. И вряд ли я мало ее любил, напротив – она была моей единственной. Мне хорошо было оттого, что она лежит в соседней комнате и говорит с какой-то своей подругой. Я иногда позволял себе нервно ходить из комнаты в комнату, показывая, что ее разговор затянулся, а мое ожидание возрастает. И она, представьте, прощалась, почти сразу, как улавливала мое настроение. Почему март и Алиса? Не могу точно сказать, хотя, возможно, потому что я, кажется, встретил ее, в марте. А даже если это был другой месяц – не так важно. Просто март – это Алиса, месяц почти что теплый, кажется, что воздух становится мягким и рыхлым, по-летнему, только для тебя. Но он обязательно обожжет холодом готовые к ласке руки. Вот это и была почти Алиса. Хотя, я соврал. Наверное, намеренно. Она была не такой. Совсем не такой. Я уже сейчас стараюсь, чтобы к ней отнеслись настороженно. Что бы ее чуть-чуть не полюбили. Не знаю зачем, должно быть это мой механизм начинает останавливаться, и я в состоянии начать оценивать все, что уже случилось. Хотя иногда я предпочитаю, чтобы он шел себе тихо, его ход почти меня не отвлекал. Я смог бы жить так много лет. Возможно, я бы даже умер, так и не узнав, что натворил. Мне не нужно было бы оправдывать себя, даже перед самим собой. Но это было бы нечеловечески приятно и легко – умереть вот так, ничего не узнав и не поняв. Я думаю иногда, что это совершенно не нужно – такая природная гармония души человеческой, а именно то, что ты будешь наказан, обязательно наказан, за все содеянное, за каждый обдуманный проступок. Но каким способом! Самоистязанием. Звучит даже приятно неправдоподобно, но так и будет, поверьте мне.
И не стоит говорить о наличие у людей разных пропорций совести – рано или поздно она просыпается у каждого. И чем дольше спала, тем сильнее будет впечатление от первого с ней знакомства.
А в целом все выше сказанное глупая пошлость. Мне не стоило даже начинать говорить, потому что сказать мне нечего. Все, что я старался объяснить – никчемность. Стоило выдать голую раскадровку: здесь мы с Алисой улыбаемся в камеру, обнимая друг друга; здесь Алиса рядом с моей картиной; здесь я за работой; здесь у меня ничего не получается. Ничего больше не получается. Я бездарен, да и был ли когда-нибудь у меня этот дар? Я стою потерянный здесь, смотрю в окно и курю. На лице моем отчаяние, я только что понял, что не художник вовсе; а здесь я уже веселее, сукин сын, потому что мне в голову пришла проклятая идея. Господи, она возникла так просто, даже запросто! Боже, я щурю глаза и сладостно предвкушаю, я готов поиметь весь свет, и он будет мне благодарен, я стану Пандорой; и снова Алиса, она стоит в пол оборота. Она уходит, видимо. Ее сумка зацепилась за что-то и мешает шагнуть за порог, она мешает ей уйти. А дальше кадры засвечены, а потом Гном, Алиса, я, картинки вместо картин, безумие и настоящая боль. А ведь ее даже приятно ощущать, настоящую боль. Когда никто не смотрит, когда ты в полном одиночестве, уже не перед кем играть, да уже и не зачем - раз ты один – можно ощутить подлинную боль. И это прекрасное чувство, такое же чистое как сама любовь. Боль, она прозрачна сама по себе, а вот завернута, как бутылка спиртного, в газету с крупными заголовками: «Фи, как низко, Вы говорите о БОЛИ?», «О, моя боль! Как пошло, Вы не находите?», «Я испытываю боль, любимый!», «Ты сделал мне так Больно!». Ну и что такое «боль»? Кто скажет, что это такое? Только не слезы, нет. Это совсем не то. Нет – это щекотка в животе, такая сильная, что начинаешь задыхаться. Поверьте, я испытывал это пару раз, как и подлинную любовь к одной женщине. Любил ее долго, но вот приступ этой самой чистой любви – он повторился несколько жалких раз. И к лучшему, иначе такие ощущения могут убить. Удивительно, как неожиданно они приходят. И подкрадываются они к животу, а потом через пах ползут к центру твоей вселенной и это начинается: легкая щекотка, сначала что-то тянет, кладешь руку на лоб и с трудом понимаешь, что как-то не по себе, в тебе сидит гость, и ему мало воздуха одних легких. Раскрывай рот, шире, а потом быстрее глотай воздух, проглатывай не пережевывая. И твоей глотки тоже мало, тесно. Потому сдирай с себя воротнички, горловины свитеров - к горлу подкатывает мгновенно. И ты смотришь, как она спит и готов разодрать ее в алые клочья, чтобы быть как можно ближе к ее естеству. А если ее нет рядом, тогда кидаешься к двери, скорее поворачиваешь ключ, вбегаешь в комнату и стягиваешь свитер, потому что дышать трудно, стоять или сидеть невозможно – вот и начинаешь кататься по полу. А тебя все душит и душит.
Такое чувство редко удается испытать. Сокрушительная мощь боли или мгновенный приступ любви. В эти секунды ты Господь Бог, чувствуешь, как звезды трескаются от мощи твоей мысли. Чувствуешь, что легко считываешь всю их легенду, которую они спрятали в бесконечных цифрах. И знаешь, что ты все отгадал, только бы успеть записать, зарисовать. Но успеть невозможно. Именно это следует говорить в самом начале, всем, кто решит поэксплуатировать свой самый великий дар – дар пропускать через себя наимощнейшие импульсы чувств. Каждый из пионеров, все мы – останемся ни с чем. Останемся приговоренными только вспоминать и терять даже блекнущие таланты. Мы погибнем среди бытности.
В меня била молния, и я был счастлив, потому что я этого ждал, я звал ее. Одно мгновение, и электричество ушло, но молния навсегда осталась во мне. И там, глубоко в теле, она продолжает меня жечь. Я это знал, а теперь начал чувствовать. Несколько раз я отчетливо понимал, что действительно готов испепелить внутренности, и не только свои, но, черт возьми, поймать ток! А позже я оказался простым человеком, которому невыносимо терпеть продолжительную боль. И нет здесь никаких «за то» и «тем не менее». Я похоронил все, что имел.
Механизм в моей голове, легко шурша, продолжает обратный отсчет.

Тихой поступью она шла ко мне. Я увидел ее еще издали. Длинные волосы, юбка цвета сливок, тонкая кофта, замерзшие руки. Она медленно приближалась, и ветер играл с ней вместо меня. Алиса не дошла всего нескольких метров. А я стоял и не мог двинуться с места. Она прислонилась к стене дома, стоящего напротив лавочки, на которой я ждал ее. И так могло пройти много времени, действительно, так стоять она могла долго. Никто из нас не скрывал, что подозревает перемены. Особенно она. Ее пристальный взгляд было трудно удержать с достоинством, я всегда отводил глаза. Мне даже было приятно показывать, как она сильна, сколько она имеет тихой силы и власти надо мной.
Мимо шли люди, а мы все смотрели друг на друга, и никто не хотел или не мог прекратить этого. Я не знаю до сих пор – была ли это такая игра - все, что она делала иногда, например, стояла вот так напротив меня и не двигалась, не позволяя подойти к ней, останавливая взглядом. Что-то она мне говорила. Я почти слышал то, что она мне говорила. Тихие слова проскальзывали мне в ушные раковины и вползали в голову, они показывали мне свой облик, но никогда себя не называли. Я знал, что это могут быть за слова, я почти их видел, но ни разу не смог угадать написанных на них знаков. Алиса что-то говорила. Я слушал. Мы продолжали смотреть друг на друга. А ветер играл с ней вместо меня.
«Как ты провел этот день? Наверное, очень устал. Я сегодня видела тебя, ты проходил под моими окнами. Хотела тебя окликнуть, но решила, что ты торопишься. Ты правда шел довольно быстро, не глядя по сторонам. Я знаю, что люблю тебя. Я вижу тебя всего, я хочу быть с тобой, наверное, всегда. Ты знаешь это? »
«Конечно, Алиса! Но твоя кофта – она слишком тонкая для такой погоды, ты можешь простыть и неделю лежать в постели. Я буду носить тебе чай. Я куплю тебе чай из трав, даже не смотря на то, что это вредно для зубов, я читал об этом. Слишком холодно сегодня, Алиса».
Я сидел на лавочке, вальяжно раскинув руки, мне было очень холодно, но я старался досидеть до конца, выдержав интригу, и не сдаться. Достал сигарету, и она тоже решила закурить. Я наклонил голову к спичкам, чтобы ветер не затушил огонек. Склонился вот так, а когда поднял голову, даже вздрогнул. Она стояла совсем близко и улыбалась.
- Я знаю, что ты забыл. Не помнишь никогда числа! Угадай, что сегодня за день? – лукаво так спросила.
- Я уже догадался, - сказал я, улыбаясь ей в ответ, - сегодня наш день.
- Правильно, и я кое-что приготовила, ну-ка, закрой глазки!
Я закрыл.
- Не смотри, не подглядывай.
Услышал, как она чем-то зашуршала, а меня просто распирало от удовольствия. Я обожал ее в этот момент, я любил этот день больше всего в ту минуту, мне даже стало не так холодно. Я думал – вот она, такая хорошая, вся моя, и я люблю эту женщину, может даже больше своих картин, больше смысла моей жизни. На меня просто липнет это глупое счастье, и у меня парализует руки и мысли. Это сурово - страшно, но тогда мне было все равно, тогда я уже почти не мерз и думал только о ней, той, что шуршит заранее приготовленным подарком для этого дня, который так значим для нее, и которого я не вспомню, даже если очень напрягу память. И за это я тоже любил ее, за то, что мне и не нужно было ловить в голове картинки прошлого, и, отсеивая все ненужное – протягивать ей на ладони ту, о которой она спрашивала.
- Открывай! – торжественно произнесла она.
Я открыл глаза и первым делом уставился на ее лицо. Алиса улыбалась так, что я думал - ее лицо треснет. Опять цинизм, к черту его сейчас. Я намеренно медленно опустил взгляд на ее руки, чтобы растянуть момент удовольствия от предвкушения подарка, гадая, что же там может быть. А в ее руках лежала коробочка с кистями. Я чуть не умер в тот момент. Она была, пожалуй, единственным в мире человеком, способным сделать мне такой подарок. Никто! Никогда! Не угадал бы это счастье - получить просто кисти. Я вздрогнул. Думаю, что я даже перестал улыбаться, потому что она стала говорить, о том, какие они необыкновенные, что ей сказали – это лучшие кисти, что они из…
Это все было так не важно. Я почти плакал. Я хотел прижаться к ней как ребенок и зарыться лицом в теплые складки одежды. Я был благодарен этой женщине. Я желал ее себе навсегда.
Чуть позже мы отправились в маленькое кафе неподалеку от моей мастерской. Мы болтали, смеялись, ели вкусные пирожные и запивали всё это отвратительным кофе, какой обычно подают в таких кафе.

После этого они пришли в мастерскую. Все внутри пропахло краской, окна были закрыты весь день. Наверное, поэтому там, внутри, кружилась голова. Все тихо плыло и смешивалось в десятки оттенков семи цветов, четкие картины касались глаз лишь на секунды и отпускали на четыре стороны. Это было не просто помещение – оно стало дырой, выворачивающей все наизнанку. И с той стороны все выглядело бессловесным, замершим, но наполненным жгущими от насыщенности ощущениями пойманных взглядов, случайных прикосновений и движений. Виктор сидел на потрепанном диване и смотрел, как кружится прямо перед ним Алиса. Так легко взлетала ее юбка, проглатывала воздух и выдыхала сквозь тысячу синтетических петель. Виктор смотрел на ее руки, они плавали в воздухе, гибкие кисти, тонкие пальцы. Их было так много в тот момент: пальцев, вспухших венок, маленьких косточек на запястьях. Мгновение это ускользало, его сменяли гибкие бедра, полуголый живот, пушок на нем, случайные и неслучайные прикосновения к бокам, животу, шее, от которых у Виктора на секунду холодело внизу живота. И он ловил это ощущение, улыбался Алисе и продолжал смотреть на нее, на медленные и быстрые движения.
Она все кружилась. Помещение кружилось, картины пролетали мимо, окрашивали все в красный цвет. В голове у Виктора кружились мысли. Они сделали три оборота вокруг Алисы и притянули ее к потрепанному дивану. Ткань была везде, под ними, над ними, на груди, под пальцами, нити и волокна, вязкие и шершавые, тугие на шее и свободные между ног.
Март выплакал себя блаженными слезами, в нем больше никогда не было свежести и непорочности. Грязь на ботинках и холод в карманах. Виктор и Алиса.

БЛИЖЕ К СУТИ НА ЦЕЛОЕ ЛЕТО

- «Сергей, не ходи к отцу. Он отдыхает сегодня» - сказала она мне! Господи Боже, да он подыхает в этой затхлой комнате. А она не пускает меня даже на порог. Ты когда-нибудь мог бы подумать, что всё это выльется в подобные отношения? Чего ты смеешься?
- Говоришь смешно, плюс я смущен, твоя мать все же…
- Да черт с ней, любовь во главе всего. Я думаю, что однажды буду так же подыхать где-то за городом. И вот когда она подойдет ко мне, а я уже буду…Чего ты смеешься, не понимаю?
- Извини, ну?
- Буду лежать в этом ужасе подмосковной больницы, специально потребую грязных стен и плохого белья. Так вот, подойдет она ко мне, и я ей скажу так вот просто: «Я тебя за все прощаю!» И всё…Надо только момента дождаться.
- Гном, ты никогда ее не простишь, поверь мне. Я вижу, сколько у тебя обид на эту женщину, я постоянно слушаю тебя и понимаю, что тебя надо нарисовать... и лечить! Да всех вас, пожалуй. Выйдет просто концентрат любви и ненависти, пошло и пафосно, не у всех так даже получится!
Я тогда, конечно, смеялся. Я шутил и даже не хотел всерьез относится к проблеме моего лучшего, единственного друга. Я и этого тогда не понимал. Смотрел на него и видел ущербность здорового мужика, ущемленного ревностью матери, лишенного материнской любви по той причине, что вся она уже была отдана его же отцу. Я только позже понял, насколько эта семья была непохожа на остальные, известные мне. Я только потом просил Гнома меня простить. Простить за все мои шутки, за мою несерьезность. А он отвечал, что «все к лучшему». Не будь я так равнодушен тогда, ответь я ему попытками успокоить его изъеденное самоистязаниями сердце – он бы плакал, он бы рыдал у меня на коленях. Он ослабел бы в миг, стал маленьким и всерьез жалким. Мне было бы слишком сложно, не хотелось.
- А сколько ей лет?
- Ей пятьдесят, борется за отца со всем, что под руку попадется. Я ей говорю, что езжу в нашу церковь, ставлю свечку каждый день, а она смеется мне в лицо.
- Послушай, просто она понимает, что теряет своего мужа, и ничего не может сделать. А тут ты со своими жалкими свечками.
- Ты что, Вить! Во-первых, он мой отец, а во-вторых, не стоит, ради…,- он запнулся, - просто оставь эти свечки и мать. А ну их. Всё. Закончил. Показывай теперь ее.
Я прошел вглубь мастерской, там, в дальнем углу я всегда оставлял свои новые картины. Это было мое магическое заклинание: пройти ровно тридцать два шага во тьму и вынести оттуда мое произведение, которое в темноте доходило, как дрожжевое тесто, накрытое полотенцем. Честно говоря, мои ладони вспотели. Я всегда очень нервничал, когда первый раз показывал Гному картины. Я прекрасно знал, что он скажет. Но каждый раз, в глубине души, я ждал, что он, наконец, наберется смелости и наглости сказать все, как есть, мне в лицо.
- Вот она, - произнес я, наигранно смущаясь, - что скажешь? Я тут конечно вижу много хуйни, в технике, да и в цветах...
- Погоди, я сначала внимательно хочу посмотреть, - сказал Гном и начал мять губы правой рукой.
Он делал это каждый раз, когда изучал мои картины или выводил сложные для него умозаключения. Забавно было наблюдать за ним. Гном был высокого роста, широкоплечим, крупным парнем. Его лицо имело угловатую форму, но глаза выдавали безобидный нрав, простой характер. Хотя когда он злился единственное напоминание о том, что он человек со слабостями – забитая ласка в глубине его глаз – она исчезала. Я видел в те моменты монстра, готового разодрать противника в клочья. Разодрать его даже не за то, что тот успел сделать, а за все печали, что Гном носил в себе. Хорошо, что мне пришлось видеть его таким всего пару раз. С детства лишенный возможности показать свою любовь он пугался людей, готовых ее принять. Он отталкивал каждую женщину, которая говорила ему «ну, не плачь, любимый», или «ты такой нежный, ласковый». Он становился зверем, он вытирал ноги об этих женщин, и я мог все это наблюдать. Я видел все его мучения, наверное, даже неосознанные. Так он боялся упасть в легкость отношений, сложить голову женщине на плечо и плакать в ее объятиях. А ему бы помогло… Опять сарказм…
Гном смотрел на мою картину и мял губы правой рукой. Я курил в стороне и ждал, что он скажет. От него зависело все. Он дал мне возможность писать картины в этой мастерской. Он впаривал мои картины своим друзьям, состоятельным и пресытившимся. И за это я его ненавидел, за то, что я рожал в муках, и мое дитя висело на стенах их домов, качественно дополняя декор. Но только так я существовал, только идя на это, я мог кое- как питаться, позволять себе праздники, вина и сигареты каждый день. Все остальное мне доставалось от Гнома. Я до конца не мог понять, чем же так обязал его. Мы знали друг друга со школы, и чем я заслужил внимание этого громилы с подростковым, в прыщах сердцем, изъеденным язвами и неполученной порцией любви - понять я не мог.
- Что это? - наконец спросил он. Я слегка напрягся, потому что точно знал, если мне придется объяснять – значит это провал.
- Не думаю, что Дали пояснял смысл своих метаморфоз. Правда.
- Ты не обижайся, Виктор, но я смотрю уже пятнадцать минут и не могу понять, что здесь нарисовано.
- Это абстракция. Я попробовал писать немного иначе, чем обычно. Но здесь все образы – это люди, по крайней мере, их силуэты ты видишь? - я поднял глаза на Гнома и понял, что он не видит. - Это отец катает свою дочь на плечах, это собака, которая в данный момент рожает щенков, здесь старик, а справа – это молодая женщина. Она шагает по мокрой дорожке в долбанное будущее! – тут я рассыпался нехорошим хохотом, но Гном стоял, молча, вгрызаясь в холст.
- Это здорово, но передо мною пятна, друг. Просто какие-то непонятные силуэты. Пятна!
- Это не пятна, посмотри, - я нервно начал тыкать в холст указательным пальцем, - это мужчина, отец, у него на плечах ребенок. Видишь?
- Вить…
- Подожди, смотри! Он так рад, но ему чертовски тяжело нести своего ребенка, что не видишь? Он почти согнулся. Посмотри на этот серый, который становится светло-красным. Посмотри, его глаза кровоточат, но он продолжает улыбаться. Ну?..
- Извини, но я вот только что начал понимать, но это когда ты мне сказал.
- Плохо…- я нервно выдохнул пять звуков и постарался подобрать слова помягче, но уже не смог, я был почти взбешен, - ты всегда сначала видишь эти долбанные пятна! - я стал кричать, а Гном ежился у стены и тихо повторял, что «там все как-то смазано, и возможно …»
- Хватит, - жестко отрезал я, - довольно. Я выбрасываю ее. Это ж бред просто, объясняться. Почему ты сам не можешь дойти до того, что здесь. Это такая грань тонкая, между просто кашей или же глубиной, зарытой в абстракцию? Ты мне просто скажи – это я бездарен или н-а-о-б-о-р-о-т?!
И я, взяв картину подмышку, быстро зашагал к окну.
- Стой! – жестко произнес Гном, он начинал злиться. - Стой я говорю. Верни ее на место!
Я остановился и посмотрел на него, ехидно улыбаясь. А он не двинулся с места. Просто рукой показал, что подзывает меня.
- Я плачу за это. И то, что я ничего не смыслю в живописи, еще не значит, что картину надо выбрасывать. Я теперь понял, что там, на ней. Теперь я могу ее предложить. Если спросят…
- Черт возьми, я просто требую, чтобы мои картины не объясняли!
- Хорошо. Если возникнут вопросы, мне будет что ответить. Так лучше?
- Да, - немного помолчав, сказал я. На самом деле я проклинал эту глыбу. Но мне некуда было деваться. Я был ему даже не просто должен. Я был обязан ему. И все же, спустя минут пятнадцать после ухода Гнома, я разбил два стакана, и почти доломал диван. Чуть остыв, я понял, что Гном будет недоволен, и стал убирать стекла с пола. Я собрал самые крупные на картонный лист, а остальные стал подбирать руками. И вот в этот момент я почувствовал сильнейшее унижение, какого раньше не испытывал. Гном был очень далеко, а я был здесь, сильно зол и обижен. Но я испугался, что он может плохо отреагировать на битую посуду, и стал ползать на коленях, подбирая стекло, как собака. Почувствовав почти тошноту и горечь, поднимающуюся к горлу, я швырнул осколки со всей силой прямо в картину. Лицо горело, руки дрожали, а Гном не выходил из головы. «Хренова глыба, которой я обязан, которая обязана мне. Да что за черт! Я не могу больше принимать эту твою благодарность. Да ты меня просто обесточил своим долгом. Пошел на хуй! Израненная глыба, море комплексов и один такой идиот-дружок – я. На хрен всё!»

И я ушел. Почти месяц я не приходил в мастерскую. И, по большому счету, плевать я хотел на то, что там происходило. Платил ли Гном аренду в этот месяц, что произошло с моими вещами, продана ли моя картина. Мне было почти все равно. Я жил у Алисы, она во мне, я в ней и всё в нас. Я забрал из мастерской лишь ее кисти, но не воспользовался ими за все лето больше ни разу. Я принес их в квартиру к ней и спрятал на высоком шкафу в ее прихожей.
Безусловно, иногда я думал, что же там с Гномом и моей картиной. Я долго не знал, что в тот вечер, когда я ушел, мой друг приложил много усилий сначала в ресторанчике японской кухни, потом рекламируя аппетитную красотку, случайно ему знакомую, а уж после всего этого в мастерской, перед моими «пятнами».

«Выкупи у забвения себя – роди ребенка. И станешь ты родом, и он согнет тебя, ибо груз его непосилен. И ты поползешь по тысячам кровеносных вен в тысячу сторон, разный и единый. И даже сгнив в промерзшей земле, успеешь промелькнуть в сотне глаз».
- Ну, реально так написал. Заморочено только, но жене нравится. Восхищаюсь мастером. Да и нарисовал опять интересно, хотя если б ты не объяснил, я бы ни черта не догнал… Так эта баба вчера, она мне покоя не давала...
- Подожди, - сказал Гном. Он привел своего приятеля взглянуть на картину. И очень внимательно наблюдал за тем, как тот долго изучал нарисованное. Сначала они оба молчали, потом Гном закурил, он потирал руки, мял губы, ждал, когда приятель заговорит. И услышал, наконец, то, что спрашивали обычно. Вопрос, который задавали почти все его приятели, покупающие что-то для жен: «А это сейчас модно?»
- А это сейчас модно? Жена следит за всей этой дребеденью. Будет недовольна, если я ей принесу хрень очередную. У нее вкус, понимаешь ли! Достала, стерва.
- Ну, художник он весьма оригинальный, ты ж понимаешь, что это тебе не арбатские березки. И как видишь – не потуга на классиков. Да какая на хрен разница. Возьми и все, тут краски смотри какие, одни они чего стоят. Но, ты вглядись, что тебе здесь видится? Я вот тоже долго смотрел, а потом, представь, гляжу, что там вот - мужик катает ребенка. Видишь? Девушка вот, и собака тоже. Я тут подумал, как же он точно это передал – сколько сил ты отдаешь, чтоб радовать своих детей, а? Я не отец, но на тебя вот смотрю и понимаю!
- Мое чадо как шлюха выряжается. Как гляну порой, страх берет. Да, но мысль эту я понял, однозначно!
И Гном увидел, что лицо товарища лет пятидесяти обмякло и продемонстрировало некоторую растроганность. И тогда Гном открыл листик, на котором Виктор чуть раньше написал посыл к новой картине. Такие вот посылы мастер писал ко всем своим работам, и называл это визитной карточкой и фирменным стилем, чего требовал современный ход событий.
Гном дочитал и почувствовал, что покорил приятеля. Но, предчувствуя второй, ожидаемый вопрос, после которого должен был быть и третий и четвертый, а так же услышав, что приятель возвращается в реальность, вспоминая вчерашних женщин, Гном прервал цепочку вполне вероятных ненужных событий и действий и рассказал о том, что Виктор просто звезда где-то в Шотландии. В отеле «Castle Inverlochy», неподалеку от чудных горных ландшафтов, прошла его закрытая выставка, куда были приглашены только «Весьма Важные Персоны», а попросту, и чтоб себя не обидеть, такие же большие люди, как сам приятель. Исключительным людям – исключительное искусство.
- Подлинное искусство в неоне не нуждается. Даже сейчас, Андрюха. Понимаешь? Все тихо, без шума, но сильно. Согласись?

Так вот была продана очередная никчемная картина Виктора, которую Гном упаковал в отличнейшую блестящую фольгу, обмотанную той самой неоновой лентой. И Виктор знал об этом. Знал, что Гном видит в его картинах то, чего там нет и в помине. Искренне старается оценить всю смысловую нагрузку и колорит. Знал и долго его за это ненавидел. А стоило ли? Если уж кому и следовало ненавидеть – так ему Виктора, ожесточившегося в своих потугах на гения. Но он старательно искал в себе хотя бы угольки от искры Божьей. В наличие их не уставал убеждать Гном , и Алиса бездумно согревала опасное тщеславие...